– Так что же, неужели этот жмот подарил Оленьке десять тысяч?
– Ну подарил – не подарил… – Она все еще стеснялась Марио. Импозантный мужчина, роскошный дом, уж какие-то слишком старинные манеры. Ей не терпелось на волю.
Вот с какого неожиданного аккорда началась эта декабрьская суббота, в которую под вечер заявилась ко мне Лавиния, бьющая теперь копытами впереди на полшага, – лишь бы успеть поскорей нырнуть в какой-нибудь подходящий для ее Диего магаз. И только тут меня ошарашило: а как вообще она сумела выбраться? Ведь никто не знал дороги в тайник и обратно. Никто, кроме Флорина, конечно.
Прошел почти месяц с того дня, как я нашла для своей подружки секретный дом.
– До завтра, – махнула я в то последнее воскресенье ноября Диего, обернувшемуся с ведущей в метро «Ла Репубблика» лестницы, и устремилась к Флорину, который курил, рассевшись на ступеньках обелиска Догали недалеко от нашего фонтана. Обелиск фараона Рамзеса Второго, давний трофей Древнего Рима, найденный около ста лет назад при археологических раскопках у бывшего храма Изиды, возвышался на погребальном монументе в память об итальянских солдатах, почивших во время одного сражения в Абиссинии, которую молоденькая, едва пятнадцатилетняя барышня-Италия решила отхапать в колониальной охоте европейских держав. Вышла, конечно, одна несуразица.
«Превосходный властитель мыслей, мощью своей предводительствующий всеми народами, умножающий дары в центре роскоши Гелиополе, господин диадем», – летел луч иероглифов к небу, превознося современника Моисея. «26 января 1887 548 итальянцев, претерпевших неожиданное нападение в пустыне со стороны многих тысяч абиссинцев далеко-далеко от своих близких, не поколебались, не затрепетали, не остановились, неся имя Италии в сердце, и, помышляя лишь о том, как воздать ей славу, сразились, погибли, припечатав пролитой кровью недавнее объединение древней родины здесь, в честь Рима… и т. д.», – рассказывала выцветшая надпись на постаменте.
Обычно у маленького обелиска тусовались с пиццей и пивом черные и бангладешцы, впрочем, попадались и румыны, и наш брат славянин. Это был своеобразный четырехсторонний пункт сбора. Иногда они спали там днем, а летом оставались порой и на ночь. Вокруг был скверик, можно было и в туалет.
– Прости, что опоздала, у меня теперь нет мобильника, – постаралась оправдаться я, как будто бы, если б он был, не опоздала бы, но Флорин отмахнулся.
– Приглашаю тебя к себе домой! – поднялся он радостно мне навстречу.
Ехали мы целую вечность с остатком, сперва на метро, потом вышли на последней остановке автобуса и еще порядком прыгали по ухабам и кочкам, проваливаясь в грязь. Хорошо, что на мне были сапоги. В леске Флорин уговорил позволить ему завязать мне глаза.
– Если замечу, что подсматриваешь, вернемся назад, – и он так затянул шарф, что мне оставалось разглядывать лишь вспыхивающие под веками разноцветные кляксы.
Я труси́ла и тру́сила, продвигались мы очень медленно, потом ненадолго он выпустил мою руку, но, когда я, наконец, собралась приподнять повязку, вернулся, и, сделав еще несколько шагов, мы стали куда-то медленно спускаться. Дуло хладом и сыростью. «Маньяк-убийца, – безысходно вылезла откуда-то из внутренних сумерек тень. – Вот солнце еще не зашло, а лисе, видно, здесь ночевать». Потом земля стала опять более или менее ровной, и минут через десять Флорин высвободил мое зрение. Я зажмурилась, сквозь решетку пальцев блеснул булыжник под ногами. Флорин направлял вдаль мощный фонарь. Отовсюду вылезали огрызки темных стен, и среди них, как в салями, иногда белели кусочки мрамора.
Булыжник скоро закончился, коридор сузился, слева и справа появились то открытые, то закрытые ниши захоронений, и Флорин выхватил из тьмы одну арку с ошметками синей краски, которую подпирала свежая алюминиевая конструкция вроде лесов. По явно свежему деревянному настилу мы спустились еще ниже. Снова выкатился булыжник, культи домов, темные рытвины, стена со штукатуркой, и вдруг передо мной расстелилась, будто умытая, в перспективе заканчивающаяся площадью с фонтаном улица. На домах висели фонари. «Как это они сразу зажглись при моем появлении?» – не успела удивиться я, заметив выемку с современным рубильником.
– Ну, добро пожаловать, – и Флорин осветил вырезанные на прибитой к торцу доске деревянные буквы: «str. Emil Cioran».
– Что за диснейленд?! – укорила я своего проводника, осознавая, что кто-то действительно надстроил поверх античной кладки из кирпича и стен в туфовый ромбик современные.
– Рим всегда выбирал жизнь, ему не к лицу быть просто музеем, – в его голосе не было тени раскаяния. – Я не разрушил, а достроил, как чаще всего и происходило в этом городе.
– Ты что? Это ж археологические памятники! – остановилась я у перпендикулярно лежащего тупичка. «Amastans deadend», – значилось на нем почему-то тоже по-английски. – Да это ж подсудное дело!
Шелестела вода, лениво переполняя чашу фонтана.
– А кто судить-то будет? – поинтересовался Флорин. – Канализацию вот восстанавливать было легче, хотя кое-где приходится прокладывать ее впервые, – он был сдержан, но не скрывал гордости. – К счастью, часть жизни я провозился на раскопках, а другую угробил на строительстве. Уже пять лет я оккупирую Древний Рим, и вон еще сколько места! Рим – это тебе не антикварная лавка, а дышащий хаос. Долой музеи, – добавил археолог.
Опешив, я оглядывала стеклянные окна и новые двери, цельные черепичные крыши, водосток, хотя он уж тут был совсем ни к чему.
Флорин жил на улице Децебала, и у себя в ванной он сделал даже пол с подогревом. Электричество работало от аккумулятора, но сегодня явно был какой-то праздник, и он решил гульнуть, врубив свет повсюду.
– Вино тоже античное? – с опаской взглянула я на подвинутый мне стакан.
– Смотри, – махнул он на стену над моей головой. Там крылатая, в развевающейся одежде, как будто танцевала фигурка фрески.
– Никакого секса, – поспешила я на всякий случай поставить точки над уже несуществующей в нашем алфавите буквой, когда он показал мне спальню. – Я храню верность.
– Никто тебе ничего и не предлагал, самонадеянная славянка. Я, кстати, тоже храню.
– Ух ты, – сразу же заинтересовалась эта славянка. – А кому, кому? – Но, обморозив взгляд о его лицо, проглотила вопросы, как крючья чертовских хвостов.
В спальне крепкая кровать и платяной шкаф без дверцы, дощатый пол, длинная полка с разными предметами и книгами по окружности распространяли запах дерева. Комната была раза в два больше, чем античные кубикулы, кто знает, может, раньше тут размещался кабинет хозяина.
– Во-первых, хотел найти, во-вторых, я тут рою, укрепляю и строю уже давно. Можно сказать, что вообще все это мне просто приснилось, – наконец ответил он на мои приставания, как же все-таки он нашел это место. – Однажды оказался здесь рядом и сразу узнал дорогу. Все было точно так, как в одном моем сне: через несколько километров за рощей лежала груда камней, за ней оказался ход. Вообще-то лучше всего я натренирован видеть во снах место жертвоприношения, но, как видишь, и такие вещи мне удаются.
Его натренированность и продвинутость по части онирики, да и перевод количества километров морфеевых пространств на те, что считались реальными, меня поразили, хотя слово «жертвоприношение» опять вспугнуло.
Только после подкорма, который Флорин мне быстренько сварганил, я стала благодушнее и как будто снова позволила завязать себе глаза, чтобы мгновенно открыть их в деревеньке между рекой и лесом, населенной странным людом, который соседи снисходительно называли цыганами, а он, как, кстати, и сами цыгане, никак не хотел с этим соглашаться даже после смерти. Во всяком случае, издавна румынов, цыган и рударей хоронили хоть и на том же кладбище, но раздельно. И по мнению последних, любому должно было быть понятно, что именно они являлись потомками горстки даков, когда-то выживших в войны Траяна. В них, как и в их пращурах, обитавших среди лесов, текла лимфа деревьев, и, отправляясь на поиски стволов за сотни километров, они жевали кору ив, дарующую силу и мудрость, а жены их ели солнцем испеченную на берегах священного Олта глину и землю, что вдоволь напиталась корнями. Когда удалялись от реки, пили сладкую воду, таившуюся в сердцевине тополей, ясеней и буков, жевали огуречную траву, умея сразу отличить хорошую от ядовитой. Ели все, что давал лес. И деревья были их дальними молчаливыми родственниками, наставляя, как удерживать на себе ось мира.
Вместе с дедом Флорин выискивал на рынке белоснежного ягненка. Того самого, который приснился одновременно обоим дядьям, благо они были близнецами. Ко снам готовились задолго. Еще за несколько недель до праздника мыли дома до блеска и сами тщательно отмывались каждый день, одевались во все белое и старались держать в голове только чистые мысли. Лишь тогда могли вылупиться грезы о ягненке, стоящем в центре зеленого поля, и о дороге к нему.
Наконец этого барашка нашли и купили, как полагалось правилами, не взвешивая и не торгуясь. Дед смеялся, чесал ему едва видные рожки, и Флорин тоже их осторожно пощупал.
Прошло несколько дней, и ягненок уже узнавал Флорина. «Снежок», – звал он его каждое утро, когда прибегал вывести из сарая на луг. Снежок ходил по пятам, и его уже не надо было привязывать, забегал в дом. Как смешно он бодался! Приставал к кошке тетки Флори, тыкался в нее мордой, будто искал соски, задирал.
Снежок тоже радовался предстоящему празднику, хоть и ждали этого события уже слишком долго. Флоря научила считать до него дни, и, к счастью, незагнутых пальцев оставалось совсем мало. «А когда их не станет, – пообещала она, – должна выздороветь ее мама и его бабушка». – Так она называла разместившуюся за стенкой старуху.
Проснувшись еще затемно, Флорин вместе с ребятней и женщинами яростно таскал с холма девственный песок, по которому пока никто не ступал, и едва зазеленевшие дубовые ветви. Когда на платформе из песка они выросли на несколько метров, принесли два чана. Ягненок бежал сперва охотно и весело, но потом притормозил. Его расширенное поле зрения слева и справа запрудилось людьми, он был испуган. Флорин же так пристально смотрел на него, что не заметил процессию: под руки отец вместе с одним из дядьев тащил старуху. Сзади шло еще несколько человек. Ягненка подтянули к центру торжества.