«Отлично, молодец, Шальной». Он пытался продохнуть и унять эту барабанную установку внутри себя, растирая грудь в первом подвернувшемся открытом подъезде. Подошвы сандалий и край штанины были в уже подсохшей крови. Если пострадавший решит помочь следствию, то постарается вспомнить и воспроизвести его лицо. После посадки у него забрали загранпаспорт, и периодически он должен был отмечаться в участке. Теперь стоило сделаться еще незаметней. Но не только ради своей прекрасной дамы Свободы, а, скорее, из-за вопросов, которые истрепали его вконец. Взгляд, перехваченный им недавно в сумерках гаража, утром рассеивался в солнце, но к вечеру начинал тянуть изнутри. Ни дружеские посиделки, ни споры за кувшином вина, ни подруга не могли его занавесить. Взгляд, бесспомощно шарящий в непролазной ночи, как треугольник в нарисованных небесах. Вал напоминал себе снова и снова о правилах сопротивления, благодаря которым жестокость царьков-управителей смягчалась, а их подчиненные добивались для себя человеческих прав, но, если уговоры, хоть и плохо, иногда помогали, тяжесть сумки с винтовками на его чердаке только росла. А кореша Изжогу он увидел однажды снова, но не остановился. Их запланированная встреча под видом потрепаться в баре за несколько минут до покушения на неизвестного, о котором он потом прочел в газетах (та в общем-то была еще дрянь), показалась ему просто некорректной. То, что Изжога имел вполне конкретный вес в деле вооруженной борьбы, его поразило меньше. Спонтанные кружки противостояния рождались и распадались, почти как музыкальные группы.
– Ну так кто же тут все-таки?
А, так вот где была, оказывается, эта фотка, что провалялась какое-то время у моей кровати! На старой карточке бледно вырисовывались Человечек-дитя и его старший брат, узнать которого было непросто, так юно и стиляжно он выглядел. И запах одеколона от его волос разнесся по набережной. Рубашка по талии с широким воротником. Интересно, кто их сфотографировал?
– Ну зачем это тебе? – огорчилась я, подозревая Вала в какой-то уж очень изысканной ревности к моему экс. – Бедняга Офелия ведь наверняка обыскалась! Два ее сынка, которые теперь ненавидят друг друга, стоят тут в обнимку и улыбаются!
– Так это и есть тот самый Геракл? – ткнул Вал в старшего, как будто на самом деле не интересовался лишь младшим.
– Ну да, тот, которого мы обчистили дней десять назад.
– Не обчистили, а только подчистили, но теперь и совесть моя чиста. Жаль, не раздолбал тогда ему стену, а только приподнял керамическую плитку, да еще, дурак, и на место пристроил.
Странная, однако, реакция на внешний вид пострадавшего. И какая дикая ревность к моему бывшему, что перебросилась аж на его брата! В припадке любопытства, а может, в смущении заметая следы своего нелепого поведения, Вал продолжал вглядываться в черно-белую фигурку:
– Ведь, наверное, он весьма педантичен?
– Ну! Как блоха! Бежим! – Обсуждать сейчас жидковласого Геракла, когда нас ожидало ликование?! Несмотря на многолетне тусклый опыт празднования Нового года в этих краях, язычница во мне все продолжала замирать в предвкушении и предвкушать в замирании. Старая балда.
– Старая блядь, – бросила мне Оля по-русски, как только увидела. – Не, ты только не подумай, я не о тебе.
– Не привлекай к себе внимания, – отмахнулась я, – у нас тут есть другие трудные дети, и понятно, что из блядей сегодня тут нет никого, они все на работе.
В логове Флорина, которое сегодня показалось мне меньше и уютнее, все мерцало. Пожалуй, на этот раз я не промахнулась: явно и он был под влиянием того же детского очарования. Огонь масляных древних светильников и свечей, купленных у китайцев, провожал нас до самой улицы Децебала и единственного жилого в этом городе дома, перед которым стояла разлапистая и довольно высокая елочка в горшке.
– Араукария, – Флорин уже несколько секунд смотрел на Диего, ожидая поощрения.
– Пинейро бразилейро, на языке индейцев – кури, – поддержал его наконец довольно хмуро Диего, – это дерево в Красной книге записано, их почти не осталось.
– Мы ее потом посадим где-нибудь в горах, – пообещал мечтательно Флорин.
– Ага, – сказал Диего. Все ждали. Единственный ребенок в подземелье, вот все от него чего-то и ждали, чуть ли не смотрели ему в рот. – Ага. – В глазах Диего не отражался ни один из нас, да и вообще ничего. Они блестели воспаленно, пожалуй, мрачно. Из растерянного, нежного мальчишки, который старался выглядеть взрослым, он за несколько дней превратился в отрешенного, и уж точно его неразговорчивость не была тишиной гармонии и самодостаточности.
Когда еще неделю назад Флорин стал настаивать, чтобы Диего завязал себе глаза, прежде чем войдет в убежище, он отказался.
«Опять?» – и это была чуть ли не единственная подробность его заключения, о которой мы узнали. – Нет, с этого момента он сам выбирает себе путь. – Саднящее сходство с его дядюшкой Лавинией, с его, можно сказать, второй матерью, поразило меня. Итак, в тайный град вместе с Марио и Валом, величайшими триумфаторами этой истории, он вступил зрячим. Кстати, согласился он на это благодаря лишь обману. «Рожейро знает дорогу сюда, – уверял совсем недавно вызывавший у него зеленый восторг Вал, – а тебе пока опасно гулять по улицам, наверняка они тебя ищут, и видел ты не то, о чем они рады рассказать всему свету». Хотя что именно видел Диего, мы так никогда толком и не узнали.
Марио снова полез за висящими на цепочке часами. Оле не терпелось начать.
– Пора! – вспыхнула она. – В Москве – без десяти двенадцать. Неплохой все же вышел год, – теребя красную салфетку, она передвигалась вместе со стулом то влево, то вправо и никак не могла выбрать, к кому – к Чиччо или же к Марио сесть поближе.
– За тех, кто не с нами! – Марио взглянул на тускло примостившегося с краю Диего. Не сговариваясь, сегодня мы называли Лавинию ее давним мальчишеским именем, уверяя друг друга и, главное, – его, что не сегодня завтра как ни в чем не бывало она выскочит из-за какого-нибудь угла.
К моменту наступления Нового года в Румынии Оля почувствовала себя в своей тарелке. Водка пошла хорошо, хотя усилившаяся тоска по Яну ее и отрезвляла. Ее немного злило, что Флорин не пригласил и его, и еще больше то, что уже несколько дней она не могла его отыскать.
– Ну-ка скажи мне, как по-румынски будет «хуячь отсюда?» – Женщина советской закалки, Оля не любила тратить время понапрасну. Ей стоило как следует подготовиться к встрече с этими двумя.
Флорин обрадовался. Он тоже любил крепкое русское словцо, милые воспоминания, ведь еще в школе изучали, не считая обогативших его потом в этом смысле поездок в Молдавию. Итальянский, вознесенный для высоких целей объединения, ему казался пресным, диалекты увлекали, но были непроницаемы.
– Так какая ж водка-то лучше? – допытывались аборигены.
– Ну, главное, чтоб не Путинка. – О! Оказывается, у Оли тоже были политические взгляды. – Ну что мне вам, виноградарям, про вкус толковать, для вас любая невкусная, но эта – хуже всех, а наутро еще и голова раскалывается, как после запоя.
– А помните, Vodka Lemon? – размечтался Чиччо, и Марио подхватил.
Вал не видел этого фильма, но, даже если бы и да, он все равно не знал бы, как поддержать беседу. Не отражение жизни, а сама она куда больше захватывала его. Подобные разговоры он называл «интеллектуалоидными», однако присутствие женщин, одна из которых была его любимой, все же свербило.
– Дамы и господа, минуту внимания, оказывается, у нас тут сегодня незапланированная встреча с известным критиком на вечную тему о том, куда движется современное кино, – очень похоже на одного приятеля Чиччо, которого нередко можно было увидеть по телику, он зажевывал слова и делал паузы. Прикрытые, как у слабовидящего, его веки подрагивали. – Итак, кино отражает современный мир, и это есть точная констатация экзистенциальной объективной необходимости есть, пить и дышать, что неореализм, собственно, и пытался нам ранее продемонстрировать. К сожалению, властвующий капитализм тормозит рост подсознания, способного раскрыть отношения человек – животное. Уже годы и годы интеллектуалы всего мира посвящают свои антропологические исследования причинам роста индюка по отношению к курице, но массы отвечают на это лишь отрицанием, и прежде всего отрицанием чтения журналов, не говоря уже о тех, которые специализируются на кинематографии.
Оля никогда не бывала на местных дискуссиях, презентациях, коллегиальных или партийных собраниях, но этот дивертисмент напомнил ей Карнавальную ночь, и она зашлась от смеха. Все-таки у нас был Новый год, и полагалось веселиться! Я восхищалась своим шутом, Флорин наслаждался издевкой над бюрократическим языком пропаганды и ее абсурдом. Даже Диего слабо улыбнулся.
Чиччо был немного раздражен. Задиристость Вала когда-то уже оцарапала его, но не это в данный момент его смущало. На свое прошлое и настоящее он умел смотреть с мудростью капитана давно списанного в утиль судна, что, случайно сорвавшись с якоря, свободно бороздило еще не открытые моря. Раздосадовали же его самонадеянность и упрямство друга, что так рисовался то ли из верности своей уже изрядно поеденной молью идеологии, то ли из-за ощущения собственной ущербности, тогда как вспомненный им фильм был в том числе и о прошлом оказавшихся сейчас прямо напротив них бывших советских жителей, которых стоило бы как раз расспросить о постперестроечной разрухе, об эмиграции и о том, почему в самом деле у лимонной водки был вкус миндаля. Как ни странно, эта киноистория была и о самом Вале: эпоха давно закончилась, а он, как и герои того фильма, продолжал невидимо в ней проживать. Армения, в которой происходило действие, напомнила Чиччо и об одном великом режиссере. Однако Вал снова помешал ему.
– Ни великие, ни даже величайшие мне ничего не говорят. Я не ищу в других того, что не могу найти в себе самом. Я тут один с этой своей черепной коробкой, в которой перетасовываются новости, пока жизнь, во всяком случае по мнению GPS, проходит, не оставляя ни минуты перемирия. Я уверен лишь в сомнении.