– Кармине! – окликнула его я. – Эй! Ах так? – И я позвонила Катюше.
– Ну-ну, – закусила она удила, и через секунду Кармине отвечал уже на ее звонок.
– Кто? – отводил он старательно глаза от нас. – Что-то я тут никого не вижу.
– Кармине, – снова позвала я, и он состроил мне гримаску-щетку.
– Не узнал. Постриглась?
– Да нет, наоборот.
– Ну вот я и говорю.
– Лавиния…
Кармине сперва ответил брезгливо и недоуменно только бровями, поворотил нос. Он отлично держал паузу, и бармен облокотился на стойку, заглядевшись.
– Опять про эту суматошную? Твоему спутнику, что ли, приспичило? – Дождавшись реплики Кармине, бармен вернулся к делам.
В самом деле, зачем человеку непрактичные, неутилитарные связи? Хватит уже жить как во сне, внезапно угадывая значение той или иной встречи, разбиваясь на осколки, отражающие случайных людей.
А с Марио мы искали Лавинию на скамье Вальденской церкви, куда когда-то хаживала его тетка. Он бы давно стал отшельником, ушел в монастырь, будь у него для того первое и необходимое основание, но, увы, его нет. Увы и ах. Марио положил шляпу на колени. Внутри было написано «Паницца». Какая все же ненатужная элегантность была во всем его облике! Он вздохнул, и мне показалось, что вовсе не поисками веры, а скорее поисками любви он занят, что, может, даже где-то красуется передо мной. Но Марио сейчас же улыбнулся краешком губ в насмешке над собой. Иронией, броней неуверенных и нежных людей, Марио пользовался так решительно, что порой мог показаться холодноватым и скучающим. Эту иронию он надевал на себя при каждом, даже мнимом провале, заворачивая в слой вялого сарказма любое разочарование.
– В нашем обществе нет стыда. Когда я впервые посмотрел передачу Репортаж, где рассказывалось о махинациях известных фармацевтических компаний, о связи с ними политиков, я с нетерпением выскочил из дому на рассвете. Я думал, что у парламента соберется толпа, и спешил, чтобы встать вместе со всеми, ночью я был уверен, что после этих открытий свергнут правительство, начнется революция, – без очков его глаза стали огромными, приковывали грустью и отвагой. – Революция! – повторил он и усмехнулся. – Люди шли, сидели в барах, ждали транспорта как ни в чем не бывало. У парламента никого не было. Конечно, эти передачи нарочно ставят на позднее время, но хоть кто-то же должен был ужаснуться! Потом я не пропускал ни одной. Что ж, я понял, что наши правители – воры, а некоторые даже убийцы и что, наверное, это знают все. И я сам произношу это и не плачу, не хватаюсь за шпагу, – именно за нее, а не за пистолет он сказал, – не пытаюсь создать заговор. Слово ничего больше не значит. Это когда-то им зажигали свет, буква была огненной, и словом можно было убить. Свободный рынок. Ха-ха! Вы ведь так жаждали свободы, думали, что, как только рынок станет свободным, таковым станет и слово, а за ним и вы сами. Для вас в каком-нибудь дружеском подмигивании был уже заложен шаг к троносвержению. А в нашем мире, да и вашем уже тоже, – все позволено, можно, нужно даже высказываться, есть разоблачительные передачи – это разрядка, у нас полная свобода слова: вот сказали нечто, после чего нужно по идее совершать харакири или вешаться, а потом разошлись. Все остается на своих местах. Нет явного врага, кроме самого потребителя, то есть меня овечки или барана, который лопает все, что дают, все разделяет, лишь бы выжить. Но на себя долго сердиться бессмысленно. Остается оскомина оттого, что пущен в расход, обманут и в то же время являешься соучастником и соглядатаем. Живешь в робости от сознания того, что в тебе обитает подкупленный человек. На группки же непримкнувших всегда есть свои исследователи рынка. Товар находится для любого. И таким образом достигается молчание, даже согласие, растерянность и равнодушие, мелкобуржуазный хор все более беднеющих и все более бесправных. А что было во время событий в Генуе? Вот пример расправы над теми, кому не хватало великих свобод нашего общества. – Марио фонтанировал, эта тема была явно его коньком. Он менял регистры, переходя с нейтральной речи на диалект, усвоенный им не от иногородних, почти чужеземных родителей, а от самого города, с диалекта перепрыгивал на экономический профессиональный. Из его рта изрыгались бесенята – мышистые слова: «облигации», «страховой полис», «страховка», «фонды». Очерчивались виновники. Как обычно, это были «они». – Они приходят, называют тебя по имени, будто лучшие друзья, хлопают по плечу, догадались, что иерархия вызывает чувство сопротивления, и вот они создают иллюзию равенства, дают тебе ощутить собственную значимость, созывают собрания, на которых можно выражать мнение, которое никто не выслушает, если оно не повторяет рекомендованное сверху. Главное для них – рост продаж. Благосостояние. Производительность труда. Рост экономики. Да это уже не рост, а раковая опухоль! Ее рост нужно срочно остановить! Хватит делать. Пора начать бездельничать!
Бесенята, зацепившись хвостами за люстры, весело качались под куполом. Эта церковь вдохновляла его на откровения. Павлин на витраже из синего, зеленого и желтого стекла королевским оперением напоминал о небесном царстве, где цвет был интенсивней возмездия: в этом месте и тот, кто выбрал эвтаназию или однополый брак, кто решился на аборт, мог окунуться в синеву вечного покоя до дна. Амвон украшали резные барельефы профилей героев: сожженные Папой Арнальдо Брешианский и Савонарола, победившие его Лютер и Кальвин. Они смотрели вдаль, будто профили Маркса, Энгельса и Ленина с трибун моего детства. Если бы Марио решил назначить мне свидание здесь лет семьдесят назад, эта встреча была бы дерзостью. Тогда Папа величал вошедших вместе с объединением Италии в его город протестантов эмиссарами Сатаны, ворами веры, которые с чумных кафедр распространяли обман и ошибки. Витражи на трех ярусах горели, лучились, будто сокровища гномов, будто свобода выбора, рассеивали солнечный свет, располагали к фантазиям, прозрачности и диссидентству, хотя и в тот день я так и не узнала о куда более отчаянных, чем просто социальная критика, маневрах моего друга. Вообще этот работник банка деньги ни во что не ставил и был настоящим транжирой своих, хотя старался сберечь чужие.
Его мятежная тетка после своих пятидесяти изучала тут Библию, переведенную прямо с древнееврейского. Для родившейся в начале века в небольшом поселке девочки (а Виттория ею оставалась до последних дней), сверявшей свою бытовую и духовную жизнь по пульсу собственного прихода, связанного живой нитью с Римским престолом, это была настоящая акция протеста. Она и Джинжер Роджерс были последовательницами одной безумицы, верившей в бессмертие тела, прежде всего своего собственного. Тетка Виттория и Джинжер пытались понять структуру мира и его тайны через интерпретацию святого слова и исторический контекст, и тетка сшила им обеим одинаковые синие платья. Они могли бы пригодиться в торжественный момент. Как-то на Рождество Джинжер подарила ему коньки. Может, они подошли бы теперь мне? Ему-то уже тогда они оказались малы. Наверняка я, как все русские, умею на них.
Джинжер Роджерс? Коньки? Я не ослышалась?
То, что мой знакомый мог знать Джинжер Роджерс, было равносильно тому, если бы он поведал мне о своих прогулках с Микки-Маусом или Бартом Симпсоном. Роджерс – легкое перышко отстукивала молоточками своих ног ритм моего кредо, который я не могла выразить словами. Иногда ее ноги обнажались средь свободных тканей, легких, как она сама.
– Тáка-тáката-такáта-так? – что будем делать? Искать или хватит? – простучала я по-подростковому вечно путающимися под моими ногами – ногами.
Время свинга – так время свинга. Потанцуем?
– Тáк-тáк-такáтáдак-такá – тра-та-тра – кто взялся, ввязался – не сомневается, – ответил мне Марио своими ладными и коротковатыми, как у древнегреческого героя.
Слова офицера. Как же мне надоела эта Лавиния!
– А вы ходили в Институт судебной медицины? Ну, этот, у Сан Лоренцо? – Так Кармине два дня назад намекнул нам с Чиччо на Центральный морг.
– А с чего это вы нас туда посылаете? Вы-то сами когда в последний раз видели упомянутого человека? – Покачиваясь, как грациозный пингвин, Чиччо подплыл к нам.
Прямота его речи меня поразила. Он был горазд заламывать всяческие экивоки.
– Кого я видел? Что помню? Кого хотели убить? Ха-ха-ха. Ну и фантазия у вас. О люди, люди… – Кармине казался обиженным. – Я с вами, – говорил он нам всей своей игривой мимикой, – не играю. Тем более – в искренность.
– Вот так пропадают Орланди…
Имя, которое вертелось весь вечер в голове Чиччо, выскочило само по себе.
– Орланди? А вы что, ищете Орланди? Ну так бы и сказали! Только об этом надо не со мной. Попробуйте, что ли, с Ларой или с Орнелией. Знаешь Лару? – вздохнул полной грудью Кармине и наконец взглянул мне в глаза.
Чиччо выглядел потрясенным не меньше, чем я. Просто так, к слову он назвал имя пропавшей двадцать лет назад девушки, ради которой, если уж честно, он второй раз согласился зайти в это чумное местечко, не подозревая меня в обмане, и вдруг на его безнадежное ауканье кто-то откликнулся! Да еще так запросто.
– Знаешь Лару? – повторил он вопрос, вглядываясь в мое лицо, будто это был какой-то оазис в пустыне.
– Кармине, ну что вот трепать языком-то?! А господа ведь, наверное, журналисты? – вмешался бармен. – Да многие уже приходили тут расспрашивать, давно, правда. Уже перестали. Бедная девушка. Сколько ей лет-то сейчас? Да только нет ее уже на земле, спит себе под корнями какого-нибудь дерева в стране по соседству…
– Да не журналисты они, успокойся. Они друзья Катюши, – Кармине подобрел. Может, ему что-то нужно было от нас.
– А что, друзья Катюши не могут быть журналистами? Она ж у нас вроде сама как на радио. Мы вседа готовы помочь, но журналисты – народ ненадежный. Вон, помнишь историю с Линдой? Как раздули ее гибель, да еще меня притянули, бросаются именами, как будто они одноразовые, не думая, что за именем – человек, а за ним – другие люди. У каждого своя работа, только не мешайте нам делать нашу.