пьяниссимо:
Ошум была матерью.
Нежной, веселой.
Ее украшенья из бронзы
ослепляли.
Если нравился кто ей, забирала себе:
Женщин прекрасных, детей, мужчин и стада
По воде, что росла,
как желание —
ходили круги.
Водовороты,
воронки
омуты, а потом вдруг прозрачность
звука,
шутка,
когда дитя играет лодочкой, сделанной из коры,
и отражается.
И судьба его вырастает,
пока шепчет Ошум.
Нежно звенело сопрано, и в то же время женский хор, каждый голос в своем собственном времени, шептал гласные, а мужские голоса – согласные:
О – и – о – а
o – а – е – и – у – и
м – р – н – р
в – д – б – ж – т
з – в – ч – т
Диего указывал хору лишь когда вступать и заканчивать, но внутри голоса не начинали и не заканчивали все вместе. Это было похоже на неровно оторванную ткань. Мурашки шепчущих звуков со сложным, непредсказуемым ритмом.
На несколько секунд Диего остановил и музыкантов, и хор, а потом четыре женских голоса (два сопрано и два контральто) со сдвигами во времени и в регистре дочитали текст до конца. Он звучал, как будто рождался из сна:
О, великая мать Ошум,
если ты вдруг захочешь
возвратить одно тело, жизнь одну,
отдать тело,
кровь, жизнь,
глаза, рот, голос
одной из твоих дочерей,
одной лишь из многих, но только одной,
обещаю тебе подарить множество украшений,
лакомств, цветов,
обещаю тебе подарить за это
свою жизнь
Аплодисменты Рокко всех рассмешили, но ему не дали времени, потому что вступил Веселин с аккордеоном, началась интерлюдия, которую Диего назвал Дыханием Ошум. Сначала громко дышали только меха, а потом то медленно, с остановками, то стремительно вступила мелодия, а два мужских (тенор и бас) и два женских (сопрано и контральто) голоса заговорили вместе, но опять чуть в различном темпе:
Не пытайтесь забыть меня.
Катюша и Джада переглядывались и вместе сделали мне большие глаза.
Ибо я первая и последняя,
почитаемая и презренная,
я блудница и святая,
я новобрачная и новобрачный.
Все, даже Кармине, стояли не шелохнувшись.
Не глумитесь же надо мной
и не бросайте меня к тем, кто был убит в насилии.
Я жалостлива и жестока.
Большой барабан тихо бил каждые пять секунд, гром сердца, подчеркивающий хаотический ритм голосов и аккордеона.
Я та, которая была ненавидима повсеместно,
и та, которая была всюду любима.
Я та, кого называют Жизнью,
и та, кого вы назвали Смертью…
На этот гностический текст – Гром, совершенный ум Диего наткнулся случайно, но с такой точностью, что снова подумал о существовании некоего заданного рисунка с легким, как будто мелом проведенным контуром. Гром, совершенный ум, сочиненный около тысячи семисот лет назад, говорил только что голосом и словами Лавинии.
На последних словах – «и больше не умрут» без паузы вступила скрипка, а за ней – аккордеон. Он играл то же самое, но в обратном направлении, и Флорин вспомнил, как в детстве смотрел на двух змей, ползущих одновременно по спирали. Одна поднималась, другая спускалась.
Четыре женских голоса с четырех различных точек запели, сменяясь, строки первой строфы стихотворения безумного поэта. Началась третья часть.
Мошкара звезд
сплетения вен
оставляют тени и свет
на пластинках гигантского веера
Женский хор сопрано продолжал:
падают парашюты
вулканы включаются
пущены в ход
у строителя много работы – перебили их контральто и с ними вступили ударные
хоть он рассеян и новичок – продолжали сопрано
он ошибается
редко, но постоянно
это бывает утром и вечером — вступил мужской хор вместе со струнными.
И так они перебивали друг друга и переговаривались, как сомнамбулы. Но вдруг музыка остановилась, голоса проснулись, и совершенно четко четыре женских и четыре мужских голоса произнесли:
Я не звал тебя, странник,
бедность – это порок,
но я добрый, можешь спать у порога.
Если будут объедки,
я их дам тебе, только трудись.
Выжить – это мой дар и работа,
не суди меня, если я выживаю вместо тебя,
а не с тобой. Твое тело полно опасностей:
рот отнимает еду, кожа – источник бактерий.
Ты можешь выпить озеро,
и твой запах мне неприятен,
твоя речь вызывает во мне тошноту.
Лучше я дам своим детям от плодов своих мук,
чем тебе.
Хочешь быть милым мне, равным мне,
так умри, не дыши,
можешь оставить имя после себя,
я вспомяну о тебе, пока оно не сотрется
Большой барабан три раза ударил фортиссимо.
Теперь можно было хлопать, Диего поклонился и смущенно сказал, что еще не конец, что-то важное должна сказать одна синьора, но сначала он просит внимания еще на пять минут, у его произведения есть четвертая часть, она не закончена, но он хотел бы, чтобы прозвучало хотя бы начало.
Все, конечно, уже посматривали на стол с бутылками, в тарелках, наверное, лежали лакомства, ну уж ладно, тут и преподаватель Диего – не мог надышаться на своего ученика – подал пример, и все снова примолкли.
Часть IV
Один мужской голос хора сказал: «Встать, суд идет». Почти все уже расселись на траве, но кто-то понял слова буквально и поднялся под удары большого барабана, однако потом снова сел.
«Тишина. Слово потерпевшим», – проскандировал женский голос.
В этом произведении, надо сказать, у нас, друзей хора, тоже была небольшая роль. Из разных точек мы должны были вставать и называть имя, и первым это сделал Флорин:
«Джерри Джонсон из Либерии». И женский хор стальными голосами добавил: «Умер от холода, найден в железнодорожном контейнере первого января тысяча девятьсот девяносто третьего года».
«Кимпуа Нсимба из Заира», – поднялся из середины публики Чиччо. «Повесился в лагере беженцев Хармондсворта через пять дней по прибытии в начале тысяча девятьсот девяносто третьего года», – ответили из другого конца контральто.
«Назми Шахрур, двадцати трех лет, из Палестины», – настала моя очередь. «Найдена мертвой двадцать третьего июля тысяча девятьсот девяносто третьего года в берлинской тюрьме, самоубийство произошло после известия о депортации», – заключили сопрано.
«Мирослава Колодзейска пятидесяти девяти лет, из Польши», – поднялась Оля. «Задушена пограничной полицией кусками ткани на территории аэропорта Франкфурта-на-Майне шестого мая тысяча девятьсот девяносто третьего года».
Первые десять человек поднимались через две-три секунды и проговаривали ясно имя, возраст, страну, а хористы добавляли обстоятельства гибели, но потом минуты через две голоса начали накладываться, перебивать друг друг друга, и могли подняться снова те, кто уже говорил, хотя для того, чтобы дать голос всем погибшим, не хватило бы суток. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то шептал имя, и причины смерти смешивались, превращались в гул дат. Только большой барабан продолжал свое биение, как сердце, которое бьется, но не участвует.
Достигнув уже совсем неразборчивого многоголосия, все стихло, и Диего поднял руки: двадцать секунд молчания.
Может быть, я никогда не любил жизнь, – подумал Марио. Только что ему пришлось назвать имя – Брахим Боураам из Марокко, и женские голоса сообщили о его смерти – брошен в Сену скинхедами в девяносто четвертом, и ему было не по себе. – Я восхищался жизнью издалека, не вмешиваясь, не рискуя. Я узнавал ее в других, как будто не признавая в себе дара обладать ею. Я покорился. И в то же время я ждал, что она придет, мечтая о ней, но и боясь.
Не знал, что, даже если схорониться, залечь на дно по привычке, потому что так делают все, она придет все равно. Придет к кому-то, кто живет бок о бок с тобой или тобой, и потрясет тебя, перевернет твой мир, как дырявую пуховую перину, и ты потеряешься в трех соснах, она придет в виде смерти, потому что, если ты при жизни не хотел иметь дело с жизнью, она сконцентрируется в нежизнь, и за секунду увидишь все, что не сделал, на что не решился, когда страшился ошибки, чего не хотел замечать и делал вид, что это не так, все, что мог бы и должен был бы, и все бы да кабы.
Два раза или даже три так получилось, что этот Робин Гуд из служащих снял деньги со счетов известных ему рассеянных или беспамятных толстосумов и отослал их в одну заморскую страну, перед которой ощущал стыд. Стыд не прошел, а до страны он никогда не доехал.
Из Катании Флорин лучше всего помнил последний день. У него не было больше сил прятаться в подвале и бояться встретить хозяина, капрала, дилера, потому что не пришел за новой партией, и пытался пробраться ночью на участок, где был закопан Амастан. Тогда он хотел выкопать его. Чтобы не казаться себе сумасшедшим, он находил в памяти образ кольца на безымянном пальце Амастана, какой руки, он не знал, но нужно было проверить, может, там было что-то написано. В укусах, еле отбившись от собак-сторожей, он просто пошел по дороге. С обочины замигала фарами машина, – водитель попросил помочь, она не заводилась. А потом его накормили и привезли в театр сицилийских кукол. Этот мужчина был там сценографом. Единственный зритель, из одного из плюшевых кресел в миниатюре он смотрел на сцену, пока к нему выходили герои один за другим: Орландо, прекрасная Анжелика. Все прошедшие месяцы жизни прокрутились у него в голове, как кукольный спектакль. Утром новый знакомый дал ему денег и посадил на самолет в Рим. Документов у него не спросили.