На рассвете, перед тем как для Амастана вырыли гнилостную яму (puticulae) и бросили, в чем был, на дно, засыпав известкой (точно так же, как веков десять назад это совершали при захоронении рабов), он вытащил из кармана его мокрых в паху китайских джинсов мобильный с пятью номерами – его,капрала и еще кого-то, два черных камушка, – и он вспомнил, как однажды Амастан над одним из них произнес что-то вроде заклинания, блокнотик с самодельным итало-франко-арабским словариком и с маленькой вложенной в него фотографией узколицей и большеглазой девчушки, на обратной стороне которой вязью затерлась надпись, пятьдесят евро разменными, зажатые скрепкой, и два евро мелочью.
«Запомни, что он сам упал, что я никогда его не видел, что его вообще никогда не было, – объяснял хозяин, орудуя лопатой под первыми лучами еще холодного солнца. «Morte» по-румынски – «moarte», и они прекрасно понимали друг друга. – Я не виноват в его глупости, а ты, конечно, не хочешь в центр временного нахождения, где будешь торчать, пока тебя не репатриируют».
Флорин не хотел, и он подумал, что хозяин в чем-то прав: Амастана в самом деле могло никогда не существовать. Рука, которую он так долго держал в своей, исчезала под слоями земли.
Мужские слезы, или Сравнительные жизнеописания
И среди этих морских бурь высокому небу было угодно открыть нам землю, новые страны и неведомый мир. При лицезрении всего этого мы исполнились такой радости, которую каждый может понять, когда представит себе, что происходит с теми, к кому после различных несчастий и превратностей судьбы приходит спасение.
Паренек Амастан сам сжег свои документы и свое прошлое перед тем, как сесть в рыбачью лодку, что чудом доплыла до острова, где лет пятьсот назад пираты враждебных армий мирно пополняли свои запасы. В тот момент, когда головой вперед его вытаскивали из тонувшей шаланды и его глаза устало сморгнули мертвую женщину, у ног которой, погруженный в воду, валялся кулек с изводившим всю дорогу плачем и теперь навсегда успокоившимся ребенком, он уже перестал понимать, кто он и зачем начал этот путь.
Вначале барка шла быстро. Кап Бон, который лапой своего мыса указывал на теленка-Италию, вожделенную землю богатых и счастливых людей, казался ему в темноте ночи загадочным. Веселый Карим хвастался только что сделанной суперновым мобильником фотографией: в прорытых еще древними римлянами скалах тепло-коричневого песчаника темнели бесконечные галереи.
Говорили, что в ясные дни из деревушки Эль Хаурия, которую сейчас закат красил в лимонный и оттенки красного, можно было различить Сицилию и ближние башни Европы. Несмотря на ворох обязательных образов, эта Европа всегда представлялась ему ржаво-коричневым, вросшим в скалы городом-крепостью, вроде Айт-Бен-Хадду. А Латиф утверждал, что Сицилия когда-то давным-давно была частью Африки, а потом оторвалась от нее, как ребенок от матери.
Море в тот вечер ходило ходуном, но все же начальство решилось дать старт, в надежде, что проверок будет меньше. Кораблик мгновенно заполнился, их было здесь явно больше, чем он мог вместить и чем обещали организаторы этой экспедиции бедняков. Амастана сразу же зажали с обеих сторон, ноги уперлись в спины впереди сидящих, сзади тоже давили чьи-то колени.
Вот уже два месяца, как, продвигаясь по направлению к цели, он не мог глубоко вдохнуть: легкие заполнялись воздухом только на какую-то малую часть. Влага Атлантического океана и сады его высоко забравшегося в горы городка отступали все дальше.
Как давно он уехал оттуда! Тогда только начали говорить о предстоящем празднике вишни, и деревья, будто джигиты, стояли в белых рубахах. Заключенная в стены Quad Aggay бесилась, как и каждую весну. Крушила и молотила в щепки все, что встречала на дороге, а потом снова пыталась вскарабкаться в город, который терпеливо смотрел на нее с десятиметровых стен и мостов. И Амастан ждал вместе со всеми, хотя на этот раз ему не хотелось, чтобы река возвращалась в русло. Ведь и ее успокоение, как любое другое календарное событие, приближало его к рубежу отъезда.
Когда покидаешь город, то спускаешься вниз. Или же, наоборот, поднимаешься еще выше, – в зависимости от того, куда лежит твой путь. Оглянувшись же, видишь только деревья, повисшие в воздухе. Висячие сады в небе, корону кедровых лесов неразличимого среди гор града. Вознесшийся на восемьсот метров, пахнущий листьями апельсинов и лимонов, духмяными травами его Сефру – это место, где кладезь, зрительно отступал вдаль и с каждой минутой разрастался в сознании.
Рулевой шлюпки испугался первым. Бледный, он вышел на палубу и с трудом протиснулся меж пассажирами поближе к воздуху. Так стало очевидно, что курс потерян или что никто из них не знает, каким он должен быть.
Под утро Азиз, который, видимо, повредился в уме и убеждал, что нужно перестать есть и пить, коль они не представляют себе, как долго им еще придется странствовать, стал лупить рулевого и пытался выхватить у него руль. Он кричал и плакал, не таясь, как будто стыд уже перестал иметь для него какое-либо значение. Тот, кто был ближе, оттащил Азиза прочь. Все-таки этот рулевой мог хоть как-то рулить и сверяться с компасом, и никто другой не решался встать у штурвала, тем более что мотор хрипел, как эпилептик, как сын красильщика тканей, что каждый год приходил с родителями к чудесному источнику Лалла Рекия, излечивающему умалишенных. Несколько раз казалось, что сердце шлюпки, теперь их общее сердце, вот-вот заглохнет, но через какое-то время дыхание налаживалось, чтобы снова потом давиться синкопами, так что после первых часов дружно скрываемого ужаса все привыкли и даже начали почтительно посматривать на кабинку.
– Доберемся, братья, иншаллах! – воскликнул статный Карим слева.
– Иншаллах! – воодушевился Амастан.
Латиф, который, кажется, знал все на свете и напоминал ему одного марабута из деревни неподалеку от его родных мест, оторвал руки от лица и открыл ясные глаза. Ему нужно было оказаться в Лионе, где жила его уже месяц не отвечавшая на звонки разведенная дочь с маленькой внучкой, но до этого, если, конечно, получится, он мечтал хоть глазком увидеть один сицилийский городок, название которого Амастан не запомнил. Оттуда в тридцатых годах со своими бежавшими от бедности родителями отец лучшего друга Латифа приплыл на барке в Тунис. Тогда он еще не умел даже ходить.
– Так что мой друг оказался наполовину итальянцем, – гордо и в то же время смущенно рассказывал Латиф. – Отцу друга не разрешили жениться на избраннице, потому что, Бог их всех простит, она уже была замужем за тем человеком, который его вырастил и которого он всю жизнь считал своим отцом. Только после смерти этого неродного, как оказалось, отца друг узнал правду.
Конечно, Латиф ни за что бы не признался, что эта история произошла не с матерью его друга, а с его собственной. Четырнадцатилетнюю Фатиму выдали замуж за дальнего родственника, у которого в то время батрачил молодой сицилиец, и Латиф родился как раз тогда, когда его новоявленный отец садился на корабль, чтобы вернуться в Италию, которую он, как и многие пассажиры, в спешке бежавшие после отдачи колоний французами, в общем-то не знал.
– Это была настоящая любовь, – пытался перекричать Латиф грохот мотора, и лучи крупных звезд стекали по его лицу вместе с водой.
В конце той ночи Амастан очнулся от дремоты. Бледные, с закрытыми глазами лица соседей были намазаны глинистым тусклым светом. Их тела медленно покачивались. Стояла странная тишина. Только рулевой возился, заливая масло в поршень, опорожняя пластиковые бутылки. Он стянул мотор веревками, но мотор молчал, а вода в лодке, наоброт, ожила и начала расти, достигнув уровня их наболевших от долгого сидения коленей. Кто успел, передал свой легкий скарб наверх, где над кабинкой рулевого разместились более везучие. Вскоре море начало крутить и раскачивать кораблик себе на потеху. Взъярялось, хлестало, пыталось затащить внутрь. Латиф, стиснутый с краю, крепко обнял Амастана, защищая от обжигающих пощечин и тумаков воды.
– Все минует, – тихо бормотал он, – море успокоится, оно не всегда такое. Море – это жизнь, сынок, это просто еще одно испытание, вот увидишь, уже завтра мы будем смеяться над ним.
Но когда через какое-то непонятное количество времени окоченевший Амастан открыл глаза, Латифа рядом не было. Карим слева, белый, как морская пена, то молился, то проклинал кого-то.
– Брат, – обратился он со странной нежностью к Амастану, – видно, Аллаху угодно позвать меня, я больше не могу сопротивляться смерти. Море заберет и меня, как оно забрало Латифа, но обещай, если ты вдруг доплывешь, передать моим, что они у меня здесь навсегда, – и он притронулся рукой к груди.
Амастан не успел спросить, где жил Карим и как звали его родителей. Его мутило, тошнота заполняла собой все тело. Он пытался выкарабкаться из нее, но не находил точки опоры, рябь из воспоминаний и расслаивающихся мыслей выталкивала в рыхлую пустоту. Когда ненадолго он вынырнул, море как раз обхватило Карима гибкими руками и, убаюкивая, понесло сперва над собой, а потом, покрыв слоями из разноцветных одеял, увлекло в пучину. Из разговора в начале пути он запомнил только, что Карим (как и почти все остальные – тунисец) мог настроить любую компьютерную программу и даже придумал одну игру. А еще как он пожал ему руку: «Каждый чужеземец другому – родственник» – и улыбнулся.
Азиз сам бросился в воду. Обычно если он не помогал отцу в баре, то гонял с ребятами мяч или смотрел матчи по телику. Он знал игроков всех команд мира и был лучшим футболистом своего поселка. Не раз их команда обыгрывала соседние. «Твое место – точно в Италии, – говорили ему. – Нападающие вроде тебя там богаты и знамениты. Да и вообще, судя по ящику, это всем там удается легко».
– Скоро увидимся, – и Азиз встал на корму.
Земля уже близко, а он,