– Что-то случилось? – спросила мать, поворачиваясь еще влажным на спине купальником к солнцу. Я не могла тебя найти. Он посмотрел на ее открывающийся рот и угадал значение слов. – Кому-то стало плохо? Говорят, какой-то мальчик… А почему ты без сабо?
– Вернись сейчас же за обувью, – автоматически, не отрываясь от газеты, добавил отец.
Они вели себя как ни в чем не бывало, они ничего не заметили, и Марио, соразмеряя теперь куски реальности, понял, что с тех пор, как он зашел в море, прошло всего лишь около четверти часа.
Справа, со стороны соседних зонтиков, трещал транзистор, снова пели про уродливую, жирную и богатую дочку помидорного короля, траля-ля-ля, и кто-то, может быть, в пику включил переносной электрофон. Сквозь шум и помехи до Марио донесся высокий, резковатый и почему-то сразу родной голос. Он выпрямился во весь рост, и ему показалось, что он вырос. Вдалеке, еле видный, под жарящим солнцем все еще лежал мальчик на голубом. Захлебываясь и одновременно произнося ясно каждое слово, юношеский непримиримый голос то обволакивал, то чуть отталкивал, будто волны. Он был живой, неуправляемый. И в то же время Марио знал, что он поет именно для него и что теперь именно он, а не голос Кармо и Ван Стиллера будет вселять в него смелость и спасать от одиночества.
«Dio è morto[42], Бог умер, – пел новый, неожиданно встретившийся друг. – Я видел множество людей моего поколения. Они уходили, они шли по дорогам, которые ни к чему никогда не ведут, чтобы найти мечту, приводящую к сумасшествию из-за поисков того, чего они не могут найти в мире, который у них уже есть, который проходит по дорогам, пропитанным вином, через комнаты, что таблетками превращаются в облака дыма мира города, остающегося вражеским и равнодушным к нашей старой цивилизации и к Богу, который умер».
Утопая непомерно широкими ступнями в светлом песке, он возвращался к морю. При виде забытых, одиноко стоящих у коричневатого влажного края деревянных сабо с надписью на кожаной полоске сверху доктор Шолль его накрыло волной жалости к самому себе. Схлынув через несколько секунд, она оставила ощущение продолжающегося падения, которое всегда настигало его, когда он стоял на какой-нибудь возвышенности.
– Малыш, хочешь мороженого? Иди сюда, – позвала мать.
Розы на ее купальнике шевелились, и Марио понял, что любит ее.
«На обочинах дорог – Бог мертв, в машинах, купленных в рассрочку, – Бог мертв, в мифах лета – Бог мертв».
– Невозможно терпеть этот треск, и что за содержание?! Что они преподают молодежи?! – воскликнул работавший завхозом в школе и потому принимавший особенно близко к сердцу вопросы воспитания отец, театрально развернувшись в сторону звучащей музыки и переложив третье мороженое в левую руку, чтобы взмахнуть правой. Разудалую Дочь помидорного короля, как и последовавший за ним ностальгический Фрин-фрин-фрин про музыку в зимнем баре, которую когда-то бывшие влюбленные слушали вместе, отец, и сам любящий петь, еще как-то мог вытерпеть, но песню, в которой не было ничего песенного, нужно было немедленно выключить.
Соседи слегка приглушили транзистор, а потом и электрофон, и теперь Марио боялся даже сглотнуть, чтобы не пропустить ни одного слова.
«Говорят, что это мое поколение больше не верит в то, что маскируется под веру, в вечные мифы родины и героизма, потому что пришел момент отказаться от всего, что фальшиво, от пустой гордости и благопристойности и от Бога, который умер, в лагерях смерти Бог умер…»
Все ближе была слышна сирена Скорой помощи, и последние слова он так и не расслышал.
Любимое мороженое Кремино звало оберткой: синим – неба, темно-коричневым – шоколада.
Опять Марио заметил на коленях у матери красную обложку «Дочери корсара».
– Очень интересно, знаешь, я немного прочла, – она взволнованно улыбнулась и протянула ему том.
Марио, нахмурившись, нашел страницу, на которой он остановился. Пробежав глазами несколько строк и заметив, что дошел уже до середины, он удивился, что ничего не помнит, а в голове по-прежнему звучит эта песня.
– Пришел момент, – сказал он вдруг в никуда, – отказаться от всего того, что фальшиво.
– Хм, – и отец поглядел в сторону, откуда завывал звук Скорой. – Они еще научат тебя, что насилие – это правильно. И как ты поймешь, что фальшиво, а что нет?
– Он это почувствует, – ответила за Марио мать и обняла его.
– Ух, какая ты горячая! – прижался к ней мальчик, а потом неожиданно ущипнул ее за щеку. В этом его жесте была угловатость и в то же время бесконечное сладострастие. Мать шутливо ударила его по руке.
Недалеко от них, поодаль от своих бабушки и дедушки, сгорбился паренек его возраста.
Полувегетативный дед, кажется, уже ничего не понимал, а бабушка в закрытом купальнике, с перекошенной сколиозом спиной, все равно ему что-то говорила, давала попить, сперва сняла с него рубашку, а потом, передумав и покачав головой, снова ее надела. Их внук с тоскливым, неулыбающимся лицом смотрел поверх голов бабки и деда на ребят, играющих в волейбол, и Марио подумал, что, хоть его родители и немолоды, он еще не так и несчастлив.
Эта мысль стала тверже, когда в баре, поколебавшись между маленькими бутылочками темно-коричневой шипучки Кинотто Нери (настоящий кинотто![43]) и Чедраты из цитрона, он остановился на карамельно-лимоновой газировке Спума[44]. На ее наклейке дромедар с всадником в каске грациозно бежал в сторону оазиса по пескам пустыни.
Около двенадцати стали собираться назад. Обычно последний из пляжных часов, утомившись разглядывать женские тела и мечтать о них, Марио маялся от скуки и неприкаянности, и они шли с отцом на валуны искать крабов. Копошащуюся клешнями, наседающую друг на друга живность собирали в мешок, но перед уходом Марио выпускал ее обратно в море. Отец был преданным прихожанином падре Пио[45] вплоть до самой смерти святого и поощрял к всевозможному проявлению доброты. Мальчику при крещении дали два дополнительных, теперь как бы его тайных имени – Анджело и Пио (Милосердный), и он был, конечно, рад, что крабы смогут жить дальше, хотя было и заманчиво прихватить с собой хотя бы одного. Но сегодня ни у Марио, ни у Анджело, ни у Пио не было желания не только даровать жизнь членистоногим, но даже искать их. Почти не смотрел он и на женскую мякоть, так щедро, как будто на выбор, разложенную перед ним.
«Говорят, что мое поколение», – продолжало греметь у него в голове. А кто был его поколением? Может быть, этот мальчик, который стеснялся своих деда и бабки? Или товарищ из класса, у которого была коллекция настоящих немецких солдатиков?
Еще два года назад он отдал бы все за таких. Или хотя бы тех, из резины, что стояли напоказ в универмаге Упим[46]. Целая американская армия эпохи Индейских войн в синих формах! Мама говорила, что нужно ждать Рождества. Тогда наверняка Баббо Натале[47] подарит ему одного, если, конечно, он будет прилежным. Что до прилежания, то, хоть его и сводили в одну церковь помолиться патрону всевозможных наук, результатов пока что-то не было. Не появились они и после его визитов к старшей сестре помощницы тети. Она училась на математическом факультете и здорово подтягивала лоботрясов, но Марио никак не мог сосредоточиться на открывании скобок. Легкая блузка сидевшей к нему вплотную девушки теснилась от того, что под ней вздыхало, тряпичные пуговицы кое-где вылезли из петель, а он смотрел на то, как она пишет в тетради трехзначные числа, минусы и плюсы, и вычитал оставшиеся застегнутыми пуговицы из того времени, которое ему еще осталось ждать, чтобы мочь расстегнуть их самому.
До Рождества к тому же оставалось еще больше полугода, и как-то раз один гарцующий на коне солдатик из Упима, веселенький, с желтым платком на шее, в общем-то совсем случайно оказался у него в руке. Только у дома он решился разжать кулак и взглянуть на сокровище. Всадник был юным и показался ему подросшим сыном полка Расти из его любимого сериала про овчарку Рин Тин Тин и мальчика-героя, который был чуть ли не младше его, а уже стрелял из засады в индейцев и не ходил ни в какую школу. «Так точно, генерал», – звонко воскликнул Марио и поднял руку в салюте, отвечая солдатику, как вдруг почти у своих дверей заметил машину карабинеров. Медленно, с оглядкой, с Расти в кармане коротких, доходящих до коленок штанов он поднимался по лестнице на цыпочках. Постоял под дверью и наконец со скачущим сердцем нажал на звонок.
«Господи, ты опять забыл съесть завтрак? Какой же ты бледный!» – на матери был передник с маргаритками, и он окунулся в них.
А вечером они смотрели очередную серию Братьев Карамазовых[48], и порой в самый ответственный момент она брала его за руку. Перед сном, позабыв весь ужас дневной погони, он вдоволь наигрался со своим всадником. Однако в понедельник, во вторник и в среду машина опять стояла в нескольких метрах от двери в их подъезд.
«Мамочка, – наконец выдавил он необычно высоким голосом, вернувшись в четверг из школы, – прощай. Уже приехали, чтоб меня забрать».
Послеобеденная прогулка в Упим казалась бесконечной. Со слезами в голубых глазах мать обещала, что случай навсегда останется их тайной, и вот теперь она постоянно хваталась за грудь и останавливалась, а он все ясней осознавал, что с этого момента, конечно, старая, милая жизнь остановлена навсегда и, если он даже не попадет в тюрьму, наверняка будет в ближайшем будущем отправлен в ад.
«Простите, синьорина, – обратилась мать конфиденциальным шепотом к молоденькой продавщице. – Игрушка совершенно случайно оказалась в руках у ребенка». Поставив на прилавок солдатика, она внушительно взглянула на Марио и одернула пиджак, сшитый ей сестрой-портнихой по моде этого весеннего сезона. Своим стилем и покроем он должен был выдавать в ней госпожу самых лучших правил. Продавщица, однако, была совсем не поражена случившимся. Не хотят ли они приобрести солдатика? Или, может, другого? – спросила она и, получив отрицательный ответ, бросила