Расти в коробку к братьям.
Понуро держа под руку теперь уверенно шагающую мать, позорный воришка брел домой без сына полка. Уже через месяц все вернулось к привычному, и случай совсем бы забылся, если бы не машина карабинеров. Каждый день она неизменно оказывалась под их домом.
Однажды, набравшись храбрости, мальчик заглянул в vini e oli[49]. Трое мужчин с красными лампасами на черных брюках, приспустив ремни, весело болтали за столиком и пили вино из стеклянного кувшина. Было как раз время обеда, и он радостно поскакал домой есть жидкий суп из протертой фасоли с пастой в форме звездочек. Мать, родом из Венето, так никогда и не смогла понять особую прелесть римской кухни.
А на Рождество Баббо Натале и правда подарил Марио солдатика. Жаль, что они больше его не интересовали. Так что и мальчик из класса, хозяин целых полков и даже армий, тоже вышел из его поля зрения. Нет, песня об умершем боге ни в коем случае не была адресована ему. Немецкие солдатики были как-то связаны со страшной фотографией, которую ему показал другой товарищ: на ней костлявые, совершенно голые трупы свалкой лежали друг на друге у вырытого котлована.
Вряд ли, однако, его поколением могли быть и корсары Кармо и Ван Стиллер. Хоть характером они и походили на Марио, все-таки им скорее всего не понравилась бы эта песня.
Это было его, исключительно его время, и впервые он почувствовал, что ему отмерен некий, пока неопределенный отрезок, но что он вовсе не бесконечен, как ему всегда казалось. И что стоит только внимательно оглядеться, как найдутся люди его поколения, которое тоже, как неведомый певец, однажды заговорит во весь голос.
Уже переодевшись, моя ноги под фонтанчиком, он ловил обрывки звуков радио, поджидая возвращения голоса, обладателя которого он решил пока считать своим несуществующим старшим братом, но вместо того спортивный обозреватель, захлебываясь, рассказывал о предстоящем товарищеском матче. Крутанули колесико, и ворвался куражный, чистый голос Мины[50]: zum zum zum, la canzone che mi passa per la testa, зум зум зум, эта песня, что приходит в мою голову, zum zum zum. Эта песенка была одной из любимых, но сегодня она ему не подходила, словно яркая летняя футболка в пасмурный, внезапно открывший главу осени день. Потом невидимые волны опять подкружили к советским танкам. Вода лилась на его огромные ступни щенка, и он стряхивал песок с влажной кожи, пока непонятно где и зачем «Правда критиковала западные компартии» и кто-то искал «помощи чехословацким беженцам». Марио влез в сандалии, взял в руку пляжные сабо и в последний раз взглянул на то место, где сегодня лежал мальчик. Он сузил глаза, как в школе, когда нужно было разглядеть написанное на доске, но заметил только карапузов, которые смешно бегали друг за другом. Утренний эпизод казался сном. Оглянувшись, он посмотрел на бронзового Нерона, стоявшего у руин своей виллы, скрывающейся за деревьями. Про него говорили, что он был злодеем, но Марио в это не особенно верил. Капитан Салгари учил его, что злодей для одного может быть героем для другого.
Около часу дня в таверне, куда можно было приносить свое и где родителям наливали белое вино из плетеного кувшина, он, заняв полностью деревянную лавку, уплетал любимую лазанью из Домашней кухни по соседству.
Потом, как всегда, пошли в тенистый сквер, где родители вполголоса говорили на скамейке под мясистыми листьями магнолии, а Марио обычно просто смотрел на деревья или на муравьев, больших черных или мелких коричневых, но сегодня, измученный, он сел под широкой кроной дуба, чуть просвечивающей синевой, и закрыл глаза. Слишком много событий с ним произошло за этот день, начиная со смерти Черного корсара и встречи с его дочерью и заканчивая тем, что он запросто мог утонуть. А если бы это все-таки случилось? В эту самую секунду он не сидел бы под деревом, не видел бы его вырезанных листьев. А мать и отец? Что делали бы они сейчас, если бы его больше не было? Он вдохнул всей грудью запах травы, пытаясь удержать его как можно дольше, и опять чуть не заплакал, сопереживая неуемному горю матери.
«Бог умер», – беззвучно произнес он, и снова в месте меж животом и сердцем образовалась дыра.
Однажды (тогда он был еще совсем маленьким) отец взял его с собой в Скала Санта[51], и они вместе со всеми очень долго ползли на коленях по крутым ступеням, на которые две тысячи лет назад капала кровь Спасителя. В мраморе были сделаны дырочки, и в них было видно древнее деревянное покрытие с еле проступающими темными пятнами.
Эта кровь превращалась в белое вино, когда, наряженный в красный стихарь из атласа и белую кружевную епитрахиль, он подавал его вместе с водой священнику. Чуть предваряя торжественные слова о хлебе и вине, о крови и теле, старательный служка, он три раза звонил в колокольчик и вместе со всеми отвечал «et cum spiritu tuo»[52]. Он глубоко переживал службу, но любил ее еще нежнее за то, что к ней прилагался бесплатный вход в приходской кинозал. Устроившись в деревянном кресле, одновременно он пролетал по лагерю в открывающей мускулистые ляжки и накачанные руки легкой тунике вместе со смуглыми великанами Ромулом и Ремом[53]. Почти того же возраста, что и Самсон[54], со странно заплетенными длинными косами, он тоже превращался в силача и защищал обиженных. Слова отца Самсона о том, что каждый дар становится бременем, запали в него, и, смастерив тунику из старой майки, разворачиваясь в разные стороны оголенным торсом перед зеркалом, он тщательно искал знаки не только нарастающих мускулов и пуха на груди, но и своего хоть какого-нибудь тайного дара. Не найдя ничего особенного, он скорее даже обрадовался. Он предпочитал быть легким. И был готов лишиться чего угодно ради одного только взгляда Далилы.
В Библейских историях[55] он особенно любил Рай: Адам, а главное – Ева были там ну совершенно голые. Сцена принятия родов Сарой в Аврааме тоже была загадочной и волнующей. А когда в Царе царей[56] рыжий Иисус, неподвижно глядя в глаза зрителям и Иуде, в который раз приказывал «исполнить поскорее то, что тот собирался сделать», он неизменно надеялся, что Иуда все же откажется от своего замысла. Отвращение к предателю всегда пересиливала жалость. Его никто не любил, и Марио думал, что если он попробует хоть на каплю, то Иуда станет лучше и что в прошлом, может, что-то поправится, а Иисусу не нужно будет страдать. Так что вера была всегда рядом, и все-таки, несмотря на это, сегодня он догадывался, что Бог, наверное, умер опять, может быть, теперь по-настоящему, безвозвратно, и новая пустота напомнила ему синяк в глотке после вырывания гланд.
К поезду шли в гору и собирали большущие шишки пиний. Иногда, чтобы мать-сердечница могла отдохнуть, останавливались и выколупывали из них орешки. Отец снова принимался рассказывать о путешествиях и чудесах своей молодости. О том, как рано утром из-под камня, на котором он ночью приклонил голову на несколько часов, вылезла змея. Как они, испугавшись, что потерялись в пустыне, пожертвовали одним дромедаром, взрезав ему глотку, чтобы напиться из его желудка, где, по уверению однополчанина, в отдельном мешке накапливалась вода. О белом поезде, который шел из Джибути в Аддис-Абебу полтора дня, о том, как гиены и крысы подъедали по ночам дневной мусор города и утром он казался чистым, словно после поливки. Об оглушающих каскадах, бросающихся с пятидесятиметровой высоты в озеро, где собирались красавицы, за которыми он вместе с остальными наблюдал из укрытия, с замиранием ожидая того момента, когда они наконец разденутся, и как в первые секунды не мог справиться с отвращением, а потом, пересилив себя, убедился, что они действительно прокаженные. О том, как они, оставшись вчетвером, защищали скалу в Тембиенском сражении два дня и две ночи и как сперва он стрелял из винтовки, а потом, когда артиллерист попросил поменяться с ним местом и сразу же был убит выстрелом в лоб, он взял его пулемет. Как за это получил медаль и повышение по службе и как с милицейскими войсками шел маршем от порта Масавы до столицы.
На обратном пути примагниченные ухом к трещащим транзисторам пассажиры то и дело выкрикивали вместе с обозревателем, перекрывая стук колес: «Бонифаци, Гио передает мяч Маццоле, Фортунато, Маццола, Кукки, гоооол!» Отец, чуть отстранившись и выпрямившись, напряженно вслушивался. Короткие комментарии перебивались музыкой. Слава богу, это не был Футбол минута за минутой, но, хоть и играла команда Лацио, передача тоже не обещала Марио ничего, кроме безликой тягомотины. В этой стране он был редким, если не единственным мальчиком, который был безразличен к фигуркам Панини. В свой альбом он наклеивал не обмененные или выигранные в поддувание (если картинка переворачивалась, она становилась твоей) фото игроков серии А Фьорентины, Вероны и Ромы, а великих людей или представителей истории цивилизации[57]. И запах клея Кокоина приводил в восторг и его.
Дорогой длинною
Ты рай для изгнанников, Италия!
Чудо отыскания денег на квартиру случалось почти каждый месяц. В нужный момент они просто слетали вниз или оказывались под ногами, словно серпантин, который падал с крыльев веселых разноцветных ангелов, грохочущих на барабанах, стонущих волынками, заливающихся в пляске трубами, – целый военный оркестрик в капелле папского адмирала Карафы.