– Да-да, – подхватила, как всегда смущаясь самой себя, мать.
– Все из-за того, что ты вырос среди чужих, – резко выступила Флоря, окатив золовку бурлящим взглядом, – папа, ну зачем вы отдали Георге в другую семью? Он совсем не понимает, что к чему! Вот и сына растит в неведении, как будто мы посторонние.
– Ты же знаешь зачем, – дед шумно отпил из деревянной чашки.
– Ой, ой, а то был бы иначе, как ты, – усмехнулся отец, а тетя Флоря, взныв, вскочила и сильно дернула его за кудрявые светлые волосы. Все заговорили одновременно, и Флорин, потянув Родику за подол красной юбки, нырнул под стол.
Из темной комнаты снова донеслись стоны. Все замолчали.
– Мой старший сын живет по-другому, чем мы и наши отцы, – медленно произнес дед, – но в нем тоже течет лимфа деревьев и кровь даков. Сколько раз я вам рассказывал, как три страшных сестры, три крылатых пророчицы пришли к нему. Вы знаете, что они приходят ко всем детям рударей, но тогда последняя, молодая, захотела отменить благие пожелания старых, и он захворал, хотя повитуха, как всегда, помыла весь дом и приготовила отличную дорожку из песка. Иногда мне кажется, что, может, она забыла помыть ручку дверей после прихода Штефана из деревни и сестры решили наказать нас за нечистоту. Может быть, и так. Каждый Курбан все мы ждали агнца во сне, но вашего брата вылечили его приемные родители румыны, да хранит их Бог, ведь агнец не снится для тех, кто болеет чем-то внутренним, Курбан не может их исцелить. Он помогает от рахита, паралитикам тоже возвращает ноги и руки, и от удара может спасти. Все, не только мы, но и румыны, и цыгане тоже могут выздороветь, если только они празднуют Курбан.
Из-под стола Флорин услышал, как шмыгает носом Флоря, как вздыхает мать, как покашливает отец, как поскрипывают половицы под стульями трех массивных дядьев.
Родика указала ему на руку отца, которая поглаживала колено матери, на ее ноги в белых вязаных носках, прижавшиеся к отцовским коричневым, а потом на ноги дядьев, которые несколько раз пересеклись во взаимных пинках.
– Разве мы не румыны? – спросил один из дядьев.
– Конечно. – Дед надолго замолчал. – Только сами румыны так не считают. Хотя настоящие румыны – это именно мы. Мы те, кто помнит заветы даков, хранит Курбан, кто живет среди природы и говорит с деревьями.
– Для них мы просто цыгане, хотя никто так хорошо не умеет делать колеса для телег, как мы. Они не хотят признать, что все началось от рударей, что «ruda» – это столп мира, мы ведь даже не знаем цыганского, ничего общего с ними у нас нет, цыгане – те из Индии, а мы всегда жили здесь, – темные носки тетки Флори под столом подвинулись вперед, а светлые материнские задвинулись еще дальше.
Утром, переступив через спящих, он выбежал на улицу. Ноги в незашнурованных башмаках мокли от росы, и было зябко. С трудом он волок за собой топор Родики и так, наконец, согрелся. У студеной реки, посередине которой с каждой минутой разрасталась вширь золотистая складка дня, неловко взяв топор за древко у самого основания, обеими руками он стал тукать по стволу низенькой ивы.
Тысяча капель и духмяная желтая пыль посыпались на него сверху. Недавно вылезшие узкие листы дрожали. Ему показались они лодочками. Подуло, и ива повела плечами, из светло-зеленой вдруг став серебристой.
Когда, пыхтя, он с удовлетворением заметил маленькую трещину на стволе, кто-то тронул его за затылок. Узкоглазый мужчина с как будто вырезанным из дерева лицом смотрел на него сверху. Топор выпал и больно ударил по пальцу. От вида крови и расходящейся кожи Флорин закричал.
Дома, приняв его, уже безмолвного, из рук мужчины, тетя Флоря что-то пробормотала, посыпала на рану древесной пылью и затянула палец тряпкой.
На следующий день, встав на колени перед ивой, дед поклонился ей: «Прости, деревце, – повторил он, – прости нас». Флорин тоже поклонился, поцеловал ствол, как дед, и ему показалось, что ива поежилась. «Нельзя трогать дерево, прежде чем оно тебе не разрешит себя погубить или отдать кусочек», – дед встал, отряхнул колени и взял его за левую, здоровую руку.
Вагон резко остановился, и все накренились в одну сторону. Флорин не мигая смотрел на свои ладони. Поезд тронулся, а он так и сидел, уставившись.
«Выход на правую сторону», – продолжал вкрадчиво объяснять голос.
– А в Бухаресте есть метро? – спросила я, чтобы хоть как-то разрубить кольцо охватившего нас отчуждения.
– А как же, – улыбнулся он, как будто прежде просто забыл о приличиях, отряхнулся от видений и вспомнил, как, вынырнув из катанского метро, сел однажды в автобус, чтоб добраться до пляжа Плайи. В тот вечер ему опять не спалось, и он бродил по берегу зимнего моря под всполохами, что будто перья хвоста жар-птицы распускал вулкан. Море его детства зимой леденело, и даже ночью опаловый свет снега освещал следующий шаг. Здесь же углубления от тысяч следов на песке казались черными входами в бездонные пещеры. Он старался ступать точно в следы незнакомцев. Неужели их жизнь была такой же безысходной? И, подняв лицо вверх, он закричал о себе всем этим недавним прохожим, что в обнимку, за руку, веселой компанией оказались здесь несколько часов назад, а сейчас наверняка спокойно спали в своих уютных гнездах. Начинался восход, напряжение оседало, бледнея, как краски Этны.
Когда он вернулся домой, дома уже не было. Не было больше и всего огромного бидонвиля, только матрасы валялись на земле и его розовый развеселый диван кособоко торчал в серой глине. Ища свое и подбирая чужое, в вещах рылись бывшие жильцы. Они рассказали, что под утро в котловане была облава. Кого-то забрали в центр, кого-то, кто сопротивлялся, – в кутузку, но многие успели убежать.
Собрав из того, что смог найти, в два мешка из супера, он полтора месяца жил на улице, пока не был взят в компаньоны тремя продающими кто что горазд нигерийцами и одним албанцем-домушником. Кстати, именно в метро он встретил своего капрала, который напомнил ему о неотданном долге и предложил новую работу. Правда, первые деньги на съем у него появились только после испытательного срока и вычета этого долга, но по сравнению с предыдущей служба была элементарной: получать пакеты и отвозить их по определенному адресу. Про Амастана он теперь почти не вспоминал. Время от времени, правда, приходилось отгонять навязчивое осязание его руки, вырываться из омута его глаз. «Нужно жить дальше». Эта фраза возникала сама по себе все настойчивей, и, несмотря на ее очевидность, он стремился быть с ней в согласии. То, что произошло, – трагический эпизод, – твердил он себе будто докучную сказочку. Откажись он даже от своей жизни, ее все равно не вернуть Амастану. «Ведь я тоже умру. Зачем же это делать заранее? Времени не существует, поэтому в каком-то смысле меня уже нет, оба мы уже умерли. Или же оба, как и раньше, живы. Это не имеет значения». Так беззвучно он полемизировал с кем-то, пока тупая, прямолинейная совесть заскорузлыми пальцами упрямо распутывала узлы софизмов и до поры до времени качала мускулы.
Первые деньги пошли на обновление гардероба. На барахолке нашлись отличные джинсы, а его давняя мечта – кожаная куртка мотоциклиста – сидела великолепно, и он даже раза два перехватил заинтересованный женский взгляд. Одежда и еда в ту пору еще оставались его маленькими слабостями – наследием бедности и однообразия соцэпохи. Стильный вид придавал бодрости, и евровый надой для далекой и все более фантасмагорической семьи выходил жирнее.
Опять сильно качнуло. На фоне шума и поднявшейся суеты слова Флорина, ответившего мне на какой-то уже забытый мною вопрос, затерялись, будто выпавшая мелочь. Двери, лязгая, открылись, зашаркали сотни ног, и остался только конец: «Неизвестные гниют под фундаментами домов».
Я не знала, что ему ответить, и промолчала. Несколько остановок назад огорчавшийся в начале пути из-за дурно пахнущих иммигрантов господин напротив сейчас выдохся, привык и уткнулся в мобильник, хотя, и правда, первое впечатление после захода в вагон было не самое фруктовое.
«Термини», – проскандировал мягкий, высококультурный и в то же время уверенный голос диктора, и мне показалось, что он обращается именно ко мне.
«Только то, что чисто изнутри, чисто снаружи. Лоск есть, пятен нет», – выпалила я, чуть растерявшись, в ответ. Почему-то это было первое, что пришло мне в голову. Уже на выходе я сообразила, что лучше мне было ответить по-другому: «Reactine, veloce proprio quando serve! Реактин – скорость именно тогда, когда она необходима!» Или еще убедительней словами из коротенького, полного напряженной загадочности фильма про Альфу Ромео с музыкой Михаэля Андреаса (который, уверяла я себя, не мог знать об ее использовании в рекламе, как его любимый Лигети не знал о Кубрике): «il cuore ha sempre ragione, сердце всегда право». Может быть, если бы наши отношения с диктором зашли дальше, я могла бы поступить, как девушка из рекламного ролика про saratoga bianca, белый силикон: «vuole una prova? хотите убедиться сами?», расстегнуть молнию на белом халате и, вдруг оказавшись совершенно голой, подняться по ступеням и шагнуть в синь бассейна на его глазах.
О, как я желала познакомиться с обладателем этого голоса! Я была его настоящим фаном. Наверняка – воображала я – он был тонким и интеллигентным человеком твердых правил. Нотки его баритона, веского и теплого, как будто указывали мне правильный выход. Выход не только из вагона метро. И может быть, именно его я могла бы расспросить подробнее про смерть под балками домов, про фабрики, про дружбу народов, про… Да мало ли о чем можно было бы с ним поговорить! Это был мужчина моей мечты, и иногда, засыпая, я повторяла его слова, как колыбельную.
Вытолкнутые на переполненный перрон, прорвавшись через осаждавшую порог толпу, мы заметили знакомых Флорина. Кроме гармони и скрипки, у них была еще и банка с монетами. Они, оказывается, переходили из вагона в вагон и вот, в отличие от нас, кое-что выручили себе на ужин.