«Наедайтесь, жрите, детишки. Сырки – оно даже лучше, – каркали вороны-вещуны. – Придется вам скоро привыкать к неподвижным пирамидам из „Завтрака туриста“ да трехлитровым банкам со сливовым, яблочным, березовым и томатным соком. Лишь мороженое вопреки заокеанской политике сдерживания по-прежнему будет снежно сиять на вершине сознания незапятнанным символом независимости и богатства».
Может быть, как почти все дети, и я понимала птичье-звериный язык, и, хоть обман немного смущал, я смаковала сырок, не вдаваясь в рассуждения о его неподходящей для мороженого температуре. Сырки были вкусны. Конечно, не как пломбир в шоколаде, но кому хочется огорчать родителей уличением во лжи и разрушением их детских уловок?
Напоследок, перед тем как мы ныряли в арку дома, через высокие стекла магазина Кисти и Краски парящие на полках глобусы напоминали о поразительном слухе, будто земля круглая. Плечом к плечу лежали там внутри прилавков стройные карандаши Сакко и Ванцетти, в крыночках блестели медовые (вкуснейшие!) краски, гордо и неброско казали себя поршневые ручки, не оставляющие клякс, готовальни вызывали на грязную битву граненые чернильницы. Там пахло бумагой, клеем и свежим деревом.
Прелый дурман кленовых листьев из Александровского сада достигал реки. Скользкие желуди раздували карманы. Парки горели красным и желтым. На площади начинали строить трибуны.
Несмотря на то что погода здесь менялась по пяти раз на дню, этот город был местом прямых ясных линий и ровного, непререкаемого горизонта. Расстояния здесь, однако, были весьма обманчивы. Наш дом на Мойке с электрически вырисовывающимся, а потом постепенно стирающимся в пустоту мальчиком в поднебесье, предупреждающим об опасности оставлять детей одних на дорогах, был виден еще от Московского вокзала, но идти до него приходилось так долго, что иногда наступал вечер. Плоское устройство местности и отражения создавали особое чувство дистанции, и иноземца можно было отличить не только по слишком быстрой, нечеткой речи и короткому шагу, но и по тому, насколько близко он придвигался к собеседнику.
Серый гранит. Черная, серая, синяя вода. Черные и синие широкие плащи, серые береты.
Одна рука всегда несла зонтик, но он открывался в самом крайнем случае. «Дождь – если только как из ведра, остальное – небесная роса». И дождь шел или моросил, а люди несли закрытые зонтики. Ветер дул. Дул с моря и с реки, и скорее всего он и был главным хозяином этого города.
Весной по рекам плыл лед. Толстые льдины толкали друг друга. Из-за режущего сияния люди прикрывали веки. Зимой вода пряталась вглубь, и там, где она была недавно, можно было ездить на санках и без помощи мостов переходить с одного берега на другой.
Все эти детские горки, песочница в Михайловском саду и происки моей пьяной няньки родились из мыслей Петра Великого, как Афина из головы Зевса. И все это было грандиозно. Из моей же головы пока не очень-то что рождалось. Может быть, всякая грязь типа козявок и ушной серы все еще мешала зажечься зародышу другой жизни.
Я снова оказалась в этих местах, о которых почти забыла. Или правильнее было бы сказать, что я впервые попала в те места, откуда уехала. Это была я, но все-таки, вроде подмененной куклы Оли, еще и какая-то другая. Я научилась бегать. Я узнала страшную тайну и оказалась причастна к преступлению. Я заходила в волны. В моей тумбочке было полно ракушек и соленых камней, которые становились снова скользкими и живыми, если их полизать. Я жила в одном доме с настоящими моряками. Я видела маяк. Я видела его каждый день, запросто, как теперь Александрийский столп или шпиль Адмиралтейства. Сейчас я стояла у чугунной решетки реки перед аркой нашего дома, и шум машин веселил меня. Это был мой город, я была в нем, но вместе с тем одновременно я ощущала запах Черного моря, слышала голос Гриши-Капитана и мчалась со всех зеленочных ног вокруг розового Гиганта.
Пожалуй, все-таки и в моей голове начал зарождаться мир. Может быть, теперь Гагарину уже не осталось долго ждать, чтоб получить от меня удобное место внутри Млечного Пути, в стране молочных рек и кисельных берегов.
Всех мертвых
Наша эпоха будет отмечена романтизмом аполидизма. Уже формируется образ вселенной, где больше никто не будет обладать правом гражданства.
В каждом сегодняшнем гражданине таится будущий метек.
На следующее утро, второго ноября, в день Всех Мертвых, Катюша попросила меня снова подъехать в больницу. Врачи никак не находили времени на разговор о Мелиссе, к тому же Катюша, не выдержав, им нахамила, и девушки возлагали надежды на мой приличный вид.
«Пока рано что-либо утверждать, но приготовьтесь к возможности, что больной не сможет ходить. По окончании лечения он будет направлен в клинику по поводу своего основного заболевания», – объяснил мне врач в предбаннике.
– А-а, наверное, он говорил о СПИДе, – облегченно махнула рукой Джада, – это-то ерунда, но что мы будем делать с ней, если она станет инвалидом? Ведь она не сможет больше работать!
В полном неведении Мелисса, приподнявшись на локте, лучезарно улыбалась из-за стекла. Бритву в бокс не приняли, и щетина дала себе волю. Разговор проходил через трубку микрофона и немного утомлял ее, и все-таки она опять помахала мне мускулистой, худой рукой, словно дива, сходящая с трапа.
– Соберем денег и отправим ее домой, – решила Катюша, пока мы шли по коридору к выходу.
– Да ты что? – возмутились подруги. – Ты хоть понимаешь, что ты мелешь? Никто ее дома не хочет. В фавеле и других ртов хватает.
– Хотя, если у нее действительно СПИД, ее не могут отсюда выгнать, – подумав, примирительно заключила Катюша.
– Да, конечно, он у нее есть! Думаю, что она подцепила его от Фабио, его брат-близнец недавно умер от этого. Возможно, и у их отца то же самое, я его хорошо знаю, он тоже наш клиент, хотя я лично не выношу эту семейку, – обрадовалась за подругу Джада. – Мелиссочка такой человек, она не понимает взрослого разговора, сколько раз я говорила ей предохраняться, но многие клиенты предпочитают «без помех и без разговоров», и она идет у них на поводу. Да к тому ж она еще не отдала долг, и такими темпами, с этим Фабио на шее, неизвестно, когда отдаст. А ведь сама знаешь: плати сутенеру, плати за рабочее место, плати за квартиру, ну и просто жизнь тоже недешевая. Несколько раз ее обворовывали клиенты, она слишком доверчивая, так что деньги на презик – серьезная экономия. Это ж сколько их надо за один вечер?
– Экономия?! Господи, ну совсем нет мозга, да я бы и посильней сказала, не будь тут приличных людей. Да как же не щадить свою жизнь, не грезить о счастье? – воскликнула Катюша, ища у меня поддержки.
– Может? – И прямолинейная Джада в виде объяснения красноречиво постучала пальцами по носу. – Они с Фабио этим – постоянно, а оно на разум не очень-то здóрово влияет. Она потому и не почувствовала боли от ожога, что у нее и так жар и грусть внутри. Она, видишь ли, их снегом и выпивкой гасит. – Джада иронично усмехнулась и помахала пухлыми руками на распаренное лицо. – А я нет, никогда, мне и так жарко и весело.
– Подонок Фабио все ж таки должен прогуляться в Ребиббию, – холодно постановила Катюша. Она, наконец, приперчила свое замечание крепким словцом и вытащила пакетик с маленьким овальным печеньем: – Угощайтесь, девочки, мама испекла.
Мы с Джадой захрустели миндальной сластью под названием «бобы мертвых», а Лавиния только вздыхала и, словно защищаясь, стягивала воротник куртки на шее. Глаза ее были влажны, и она подтирала их уголком салфетки.
Джада никак не могла себе простить, что ее не было рядом в тот роковой для Мелиссы день. Краснела, потела полным лицом и постоянно возвращалась к разговору об ожогах. Она собиралась заехать к Катюше, чтобы переодеться для ночной работы, а Катюша спешила на тайную встречу с матерью и была рассеянна. Только Лавинии нужно было куда-то в центр, в мою сторону.
Наконец-то они вышли, и мы остались вдвоем. Пахло осенью. Многие пассажиры держали букеты, в основном – из хризантем, но у кого-то были и желтые розы. Наверное, ехали на кладбище, и салон автобуса походил на передвижную клумбу.
Пока я группировала вопросы, как бильярдные шары, она опередила мои стратегические приготовления: а не может ли она сегодня переночевать у меня? Ей нужно срочно найти новое жилье. Пока ей почему-то негде. У Катюши же и так все время кто-то околачивается.
Когда я после «при всем желании», произнесла «но», собираясь добавить, что я и сама сегодня была приглашена подругой и что в одной полутораспальной кровати втроем спать не с руки, она на несколько минут потеряла ко мне интерес. Ее вчерашняя напористая жизнерадостность унеслась холодным ветром. От театрализованного эротизма и жеманности осталась только ребячливость, которая, преломляясь в атмосфере сумрачного дня, походила скорей на растерянность.
Пересев в другой автобус, через несколько остановок мы вышли на площади очередного святого, мощами которых переполнялся наш город. У старинной церквушки, хранящей череп Иоанна Крестителя, внезапный голод стал когтить мне желудок. Она тоже зверски голодна, – призналась Лавиния, и мы нырнули в заведение, где прямо при тебе готовили из свежих продуктов и где в добрые старые времена тарелка отменного ризотто стоила четыре тысячи лир.
Лавиния была одета не по-рабочему, в весьма простое платье модного мазутного цвета с курткой юнисекс поверху, но все равно она дико привлекала к себе внимание, хоть совсем и не походила на хрупкую принцессу с конфетной коробки, которой ей так хотелось казаться. Стоило, конечно, признать, что на каблуках она ходила виртуозно, не подворачивая щиколоток даже на скользком булыжнике, но становилась на них еще более внушительной. Несмотря на ее ловкость визажиста, умеющего где надо запудрить, где надо заретушировать или, наоборот, выделить, ее квадратная челюсть могла бы украсить физию какого-нибудь корсара или актера бразильской теленовеллы, а тонкий ремень на талии только подчеркивал