Раздевали старых фарфоровых пупсов, отдавали их одежки пластмассовым наштампованным новичкам. Старцы глядели с развилки дорог на удаляющиеся мраморные спины тяжело шагающих богов. «Дзынь-дзынь» – исчезали звенья эволюции. Холод отчуждения грядущей эпохи позвякивал, как пустое стекло в пунктах приема тары. Нет, незачем было себя обманывать, будто нечто похожее уже случилось на втором этапе сериала Out of Africa. Или в начале христианской эпохи, где-нибудь с первого по пятый век. Или после изобретения книгопечатания. Ощущение собственного несовершенства и ненужности, какой-то тотально нависшей надо всеми неминуемой участи то и дело врывалось в полноту дня и было неуютно.
И все же наша кровеносная толпа неслась навстречу неизвестности и смерти так же, как это случалось и девятнадцать веков назад. Под лезвие главного таинства по-прежнему угождали абсолютно все, даже киборги или такие неолюди, как мои подружки. С нежностью оглядев идущих, оставив колонну маячить за спиной, я расслабленно влилась в поток прохожих.
Я уже вовсю мечтала о горячем чае и электрообогревателе, поджидающих меня в домке, который я успела украсить по-своему, как вдруг, словно брошенная у газовой колонки горящая спичка, один из прохожих резко выбил меня из зоны умиротворенности. Пытаясь понять, где же я его уже видела, я находила все больше деталей, которые должны были бы подсказать мне разгадку, но, вертясь совсем близко, она никак не давалась. Его походка с выпрямленной спиной и разведенными в стороны ступнями, плавно двигающиеся в такт змеевидным линиям талии и бедер крупные кисти рук, большая черная сумка, короткая куртка с опушкой на капюшоне, даже каждая ее складка – все это мне было почему-то прекрасно знакомо, как вырванная строчка из любимой, но неузнаваемой книги. Сначала я отслеживала его боковым зрением, но, когда он полностью поравнялся со мной, сузив расстояние между нами, я заглянула ему в лицо. Вот оно. Эврика: у моей подружки Лавинии был близнец или двойник! Если переодеть его в платье, переставить на каблуки и отрастить ему волосы, этот мужчина был бы ее клоном. Увидев меня, он отвернулся и пошел чуть быстрее. Наверное, я засмотрелась на него слишком уж откровенно. Кстати, было на что. Он был светлым мулатом. Высокий лоб казался еще выше из-за небольших влизов в каштановую волнистую шевелюру. Стрельчатые ресницы дотрагивались до надбровных дуг, и глаза сияли, словно очи шейха Ахмеда-Рудольфа, сыгранного Валентино. Верхняя полная губа была темнее и полнее нижней. Красавец быстро оказался впереди, и я могла теперь рассматривать его только сзади. Кстати, не худшая позиция для восхищения мужчиной. Мне показалось, что он еще больше ускорил шаг, черные сапоги с короткими голенищами так и мелькали. Я тоже прибавила скорость. Почти одновременно мы дошли до следующей площади и кольца сорок четвертого. Автобус уже бурчал наготове.
– Ну что, довольна? – вдруг взвизгнул он, вставая на подножку. – Ты, оказывается, охотишься за мной? Тебе сразу дать мой адрес, чтоб ты могла дежурить под окнами? Или предпочитаешь смотреть в замочную скважину?
Голос был чуть ниже, чем у Лавинии, но та же поднимающаяся вверх на первой половине фразы распевная и вопросительная интонация мяуканья, те же грамматические ошибки, те же чужеземные носовые и шипящие…
– Ла… – я все еще не могла понять, что же происходит, – хотя это двойственное или раздваивающееся существо угадало: я предпочитала, конечно, замочную скважину, пусть и редко мне предоставлялась подобная возможность. Зато проходя или проезжая по улицам, я всегда заглядывала в окна.
– Ла-ла, Лавиния, Лавиния, она собственной персоной, дорогуша, не делай вид, что не знаешь! – И он, вильнув задницей в мою сторону, поднялся в автобус.
Я стянула с себя ненужную улыбку, и мне показалось, что все пассажиры заметили мой конфуз. Прикрываясь козырьком руки, я отступила во тьму, но из окна снова увидела своего насмешливого травести, который адресовал мне какие-то дурацкие жесты, показывал язык и корчил рожи.
Злость прилила в меня жаром, и, несмотря на недавнее созерцание колонны императора-стоика, я запрыгнула следом.
– Слушай, я не собиралась тебя выслеживать, я просто подумала, что у тебя, вернее у Лавинии… – И, повторив свою детскую мысль насчет двойника или брата-близнеца, я продолжала оправдываться. Мол, я ни за кем не шпионю, меня привлекала ее хрупкая натура, но что в таком виде она меня абсолютно не интересует. – Кривляйся перед своим отражением.
– Вранье, – он уселся на свободное место и, кажется, начал немного успокаиваться. – Скажи лучше, что просто по-бабьи заинтересовалась вот чем, – он шутливо погладил себя по губам, а потом легко и вычурно похлопал по причинному месту.
Я чуть натужно, но все же облегченно засмеялась.
– Так оно и есть, но клянусь тебе, я не знала, что ты – это ты.
– Клятвы прибереги для врагов, – ответил он, а я так никогда и не смогла понять, что же он имел в виду. – Ты куда-то спешишь? Если уж оказалась тут, ладно, садись, поехали.
– Да нет, что ты, мне нужно домой, куча работы, да и не хочу тебе мешать, – попыталась я убедить саму себя.
На этом моем замечании автобус поехал. Выйду на следующей, подумала я, или нет, лучше у бульвара Тридцатого апреля.
Лавиния, или уж не знаю, как его там, пересела на двойное место, и я примостилась рядом. Однако я не вышла ни на следующей, ни у бульвара, который так нравился мне своим простором и названием.
Снова и снова я изучала темные, прямые, с небольшими залысинами волосы до плеч, мягкие глаза, как ночные цветы среди лепестков-ресниц. До этого я видела их только надрюченными тушью или просто искусственными. Я удивлялась коже без тонального крема и пудры. Она выглядела теперь бледно-шоколадной, а на щеках и подбородке проступала едва заметная сизоватая щетина. Так дальняя горная деревушка в пасмурный день может показаться и миражом. И все-таки можно было с уверенностью сказать, что Лавиния отчасти была негром и что в принципе у нее росла борода. Оба этих факта не должны были быть для меня новостью, но мне казалось, что обычно моя приятельница делала все возможное, чтобы их скрыть.
О себе она говорила чаще в женском, но иногда и в мужском роде, а еще в ее речи проскользнула фраза, что «все мужики ей отвратительны и неинтересны». От этого двойного парадокса у меня стала немного кружиться голова, как на резких поворотах или как когда ранним утром мчишься по делам натощак, хотя в общем-то мне было все равно, как ее или его называть, он / а просто мне нравилась. Именно благодаря ей в этот момент я осознала всю трагичность несовпадения с самим собой, убедившись, что проблемы пола действительно существуют. Ведь даже тому, кто считает себя вне или выше этого, приятно получать каждодневные подтверждения, что он принадлежит к одному из двух.
Заглядывая в калейдоскоп самой себя, мне пришлось признать, что я тоже порой чувствовала себя не тем, кем меня видели окружающие. В детстве мне нравилось залезать на деревья и в чрево механизмов, я тряслась над своими кусочками игрушечной железной дороги и коллекцией моделей легковушек и как-то раз выиграла состязание по стрельбе из винтовки, заняв первое место в районе города среди мальчиков и девочек, хотя ни одной девочки среди моих конкурентов не было. Это, правда, не создавало для меня никаких сексуальных проблем. Мой мальчик во мне и сейчас оставался маленьким и если и хотел чего-то, то только шалостей и ласки. Вроде Пиноккио, глупого и сердечного деревянного человечка, любимыми занятиями которого было болтаться по улицам, объедаться сластями и спать до полудня. К тому же, даже если для всех очевидно, что Пиноккио, этот разгильдяй и оболтус, был мальчишкой, мы ничего не знаем о его половой жизни. Вообще не упоминается, что мастер Джипетто сделал ему хоть какой-то сучок на нужном месте. Скорее всего, Пиноккио был вовсе освобожден от тварной воли, как если бы он был божеством, так что в своей мужской части эта воля никак не проявлялась и во мне.
– Ты так много обо мне знаешь, что придется назначить тебя моим биографом, – пошутил чуть смущенно Лавиния.
Жанр биографии, однако, не подходил к ее жизни. Приключения и перипетии, которые выпали на ее долю, подошли бы лучше для какого-нибудь жанрового кино класса С. А если бы и я вдруг решила назначить ее кем бы то ни было, она, безусловно, стала бы служителем при воротах, предназначенных для триумфального въезда хаоса.
Живое слово
В стекле маленького красного стола отражались обклеенные голубоватой бумагой деревянные кубики с большими черными буквами на каждом оконце грани. В окне по белесому небу тянулись черные бесконечные провода. На проводах сидела ворона. Внизу было белое поле без конца. Далеко-далеко оно переходило в небо.
Отец снял меня с рук, подвел к красному столу, показал на один из кубиков и сказал:
– Это буква «С», она похожа на месяц. А это буква «О», она круглая, как солнце. «П» – как дверь. «А» – подбоченилась. А теперь сложи из кубиков слово папа.
Мне очень понравилась «П», но лучше всех показалась мне круглая, и вовсе не как солнце, а как бублик или сушка «О», и я сразу же сложила слово с ее помощью.
– «Папа», – вот.
– Нет, не «попо», и не «попа», а «папа», – мягко сказал папа. – Ну же, какие кубики нужно выбрать? Будь умницей!
Он взял газету и стал читать в ожидании, пока я сложу папу.
Небо нависало и нигде не кончалось. На протянутых в нем проводах сидел ворон. Или это была ворона?
– Ну? – Папа отложил газету и посмотрел на низкий столик. Под мое ритмичное и громкое пыхтение все буквы начали приплясывать и прятаться друг за друга. У них явно были свои неотложные дела. Почему бы они стали мне подчиняться?
– Ну? – еще раз нетерпеливо переспросил папа.
Нет, на этот раз нельзя было ошибиться. Как это вообще получалось, что человек смотрел на линии, которые назывались