Диего обещал позвонить через час, и мы с Лавинией, посмотрев на знаменитый двор тридцатых годов, пошли к автобусу.
– А кто умер-то сегодня? – спросила она, кутаясь от мозглого дыхания парка. – Что за писатель? Писолини, или как?
– Пазолини. Его убили много лет назад как раз второго ноября. Он слишком сильно вылезал за пределы любых правил, говорил резко и против шерсти любого зверя власти. Он был геем. Тогда это тоже бесило церковь, и заодно – коммунистов. И кстати, он написал про мальчишек с этой улицы, вернее, про уличных мальчишек. Знаешь, таких, которые не ходят в школу, воруют и пытаются выжить, как могут.
– Я? Знаю ли я? Ха-ха. Да я сама была таким мальчишкой, вашему гею и не снилось. Сопливые бандиты, которые вдруг начинают размазывать мозг и кишки своих соседей по стенам домов: пиф-паф, потому что у них в заднице засвербило и хочется получить какую-нибудь бирюльку. Слушай, зайдем в бар какой-нибудь, я уже не могу, мне нужно переодеться. Да и отдохнуть от этого концерта. Красивая музыка была, но слишком грустная. Вообще тут все всегда серо, тоскливо, вечно холодно. Я предпочитаю форро́, – заявила она и начала тихонько, а потом все громче напевать и отбивать ритм на груди и животе. Постепенно она расходилась все больше и, наконец, бросила сумку на первый попавшийся пятачок.
– Я буду за мужчину, это сложнее. Давай, двигай ногами, боками, ну! Спина, наоборот, должна быть неподвижной, я тебя кручу, а ты застынь до задницы, как манекен, но будь легкой, невесомой, – сердилась она. – Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре…
Три, четыре, и она так меня крутанула, что я пошатнулась и оказалась почти у нее на руках.
– В общем, примерно так, но с тобой не потанцуешь, – подхватила она обратно сумку с земли.
По узкой виа Вителиа, еле освещенной маслянистыми желтыми фонарями, миновав церковный приход замученного когда-то императором Диоклетианом святого мальчика Панкратия, у ворот которого сидело двое сосредоточенных негров с розовым чемоданом со сломанной молнией, мы, все еще чуть пританцовывая, дошли до бара.
Я потягивала свой любимый яблочно-фенхелевый сок за стойкой и обернулась на оживление за моей спиной. В проеме дверей, на стеклянных створках которых был нарисован седобородый Гарибальди в бордовой тюбетейке, красной рубахе и желтом галстуке, словно сошедшая с небес юная жена героя Анита, во всем прикиде сияла вернувшаяся из туалета Лавиния. Темные локоны парика падали на наброшенную поверх платья куртку, сильные ноги с широкими коленями в туфлях на каблуках (не так давно я рассматривала их в столовой) казались еще длинней, макияж был ярковат, но для здешних вкусов это было только достоинством. Она даже успела покрасить ногти в светло-зеленый цвет.
– Чо будешь пить? – Мужчина средних лет с золотой цепью под толстым кадыком потрепал ее за холку, подходя к кассе.
– Эй, Лавиния, кто это? Ты его знаешь? – дернула я за сумку, в которой уже лежала ее свернутая мужская кожа.
– Ой, малышка, – она явно с удовольствием расслаблялась, все глубже погружаясь в свое женское, – вот только сейчас познакомилась с Рокко, и мы уже большие друзья. Рокко, детка, угостишь и мою подружку?
C аппетитом оглядывая меня с ног до головы, Рокко протянул мне лапу. Пожатие было явно искренним, но я все равно не смогла почувствовать к нему расположения. Трудно мне было сразу привыкнуть и к таким стремительным переменам в планах Лавинии.
Ну ладно, может, заработает что-то, а если повезет, найдет где переночевать, – и я попрощалась.
– Не забудь, что тебе должен звонить Диего, – крикнула я ей вдогонку, когда в коротколапых объятиях своего нового amico, возвышаясь над ним сантиметров на десять, ударяя каблуками в асфальт и стараясь не кривить ноги, она направлялась в сторону тропинок на спуске с Яникульского холма у ботанического сада.
– Пока, любовь, до скорого, – помахала Лавиния игриво, будто ей не предстоял спуск по бугристой дороге. Умелая ходьба на котурнах, как и гладко выбритая и депилированная кожа, плавность жестов, выверенность интонации была частью ее профессиональных навыков, ее девичьей честью. Это только биологическая европейская женщина могла одеваться и вести себя так, как ей взбредет в голову, не задумываясь о последствиях.
А я, вместо того чтобы вернуться домой, дошла до островка. Меня всегда тянуло к нему, словно затерянную иголку – магнитом. Каждый раз я представляла, что сажусь на корабль, который вот-вот, грузно оторвавшись своим вулканическим брюхом от дна, поплывет куда-то в лучшее, прочь от этой страны иллюзий и показухи. Воды разрезались кормой, и черный мост, шесть раз построенный заново и семь раз разрушаемый упрямой рекой, казался символом напрасных усилий.
Я уже бороздила черное течение неведомого, чувствуя в носу прощальную слезную шипучку и почти облегченно вдыхая воздух свободы, когда из моего мобильника выскочила скороговорка Лавинии: ее мобильник почти умер, боясь потерять Диего, она послала ему номер моего, а сама уже торопится мне навстречу.
– Приглашаю тебя перекусить, вот подзаработала, хотя сегодня и решила устроить себе выходной, – заявила она горделиво перед порогом траттории.
Народ все прибывал, умноженный эхом гомон взлетал к высокому потолку, зудел вокруг. Мельтешили официанты, но Лавиния, несмотря на тепло и кувшин домашнего вина, становилась все тревожнее.
Хотя Рокко, судя по всему, остался ею доволен, ночевка для них нашлась лишь с завтрашнего дня. Из квартиры, которую они снимали, она вынуждена была, по ее словам, буквально сбежать.
– По той же причине, по которой ты больше не работаешь в оптике?
– Я же тебе сказала уже, что я там никогда и не работала. Просто помогала. Отдавала старые долги. Но мой покровитель, приятель хозяина магазина, стал приглядываться к Диего. Старый пень, он же его знает с детства! «Есть клиенты, которые дали бы за подобную прелесть кучу бумажек, киска», – гнусный надоеда подкатывает ко мне с этим уже полгода. Он ведь считает, что я все еще ему должна. Да пусть хоть лопнет, пусть у него из всех дыр повылазят спагетти, пусть удрищется помидорным соком, ничего он от меня не получит! Деньги и мне нужны, но не буду же я продавать сына своей сестры за долги! И к тому же идти против интересов своей гильдии – это свинство. Зачем им нужны мальчишки, когда есть мы? Кроме того, это совсем не тот парень, который даст себя поработить, и я не хочу, чтобы грязь заляпала его чистую мордашку. Хватит с нее и меня. Я не против проституции, но улица – это фабрика формирования особых личностей. А Диего уже сформировался. В таком возрасте у нас становятся отцами, убийцами, ворами, сутенерами, а тут – это просто мальки. Всю жизнь я ему говорила, что по ночам работаю в клубе, не знаю, верит ли он до сих пор в эту сказочку и интересует ли его, на какие именно бабки он щеголяет в джинсах, которые служат ему пропуском (ведь они, знаешь ли, смотрят друг другу не в глаза и даже не в трусы, а на их марку). Он не имеет представления, как я плачу за его музыкальную школу, и мы об этом не говорим. Он просто уклоняется от подобного занудства. Что-то он зарабатывает гитарой в переходах метро, но это так, на кино и сигареты. В любом случае рано или поздно придется цыпленочку попорхать домой к мамочке. Пусть он и сварился здесь, как какой-нибудь артишок по-римски, но через год, когда он больше не будет ребенком, он сразу волей-неволей окажется взрослым нелегалом, и его отсюда выставят со всей его итальянщиной. Никаких прав у него здесь нет и не будет. Почухает к себе на родину, в фавелу, слава Эшу. Найдет себе занятие посерьезнее. Таких музыкантов, как он, там – как окурков, и заметь, без всякой школы и вычурных преподавателей, – она загоготала, как будто сказала что-то чрезвычайно остроумное и вдруг, сделав быстрый зигзаг всем телом, завела:
– Фавела, о, фавела…[59] Алвес был любимцем моей бабули. Она любила изображать из себя состоятельную белую госпожу, хотя не умела писать и была черной, как моя душа. Тащилась от Винсенте Селестино, Сильвио Калдоса, их романтики и саудаджи, обхохочешься, как рыдала под Орландо Сильву[60], вспоминая молодость и какую-то богоподобную актрису, которой прислуживала.
Как только раздался звонок, Лавиния выхватила у меня телефон. Ее интересовало, где он и с кем, потерял ли уже свою девственность и дали ли ему поесть. Она смешивала португальский и итальянский, громко смеялась, как будто, кроме нее, никого в зальчике больше не было.
После разговора она стала неожиданно придираться к официанту, который якобы как-то не так себя с ней повел, плеснула в меня горечью и усталостью. Он просто не уважает женщину в ней, – постановила она, – люди нередко издеваются над трансами, как будто транс – это даровой клоун. Они и вообще любят поулюлюкать вслед тому, что выбивается из библейских канонов. Их поведение глупо, но она не вправе их осуждать. Ей и самой отвратительно ее мужское тело, которое исчезает слишком медленно, хотя она на гормонах уже несколько лет. Я просто не могу понять, что это значит.
– А что? Что же это значит? – Нет, мне действительно было интересно.
– Печень посадишь, вот что. Но ты, наверное, считаешь, что таким, как я, печень и не нужна. Еще – в любой момент может случиться инсульт. Хотя я принимаю только эстрогены. А ты думаешь, мне бы не хотелось принимать и антиандрогены?
Я не только ничего не думала по этому поводу, но и вообще впервые слышала эти названия.
– Если бы я пила антиандрогены, я стала бы нищей. И Диего тоже, – решила она не вдаваться в подробности.
Вообще-то, если я еще этого не поняла, она – такая же женщина, как и я, а может, даже и побольше. Современные женщины копируют мужчин. Ну посмотрела бы я на себя со стороны, что у меня за походка, это просто юнга со шхуны, а не грациозная кокетка, я не умею себя подавать, а ведь долг женщины – нравиться. И вот такая истинная женщина, как она, должна быть заморожена в мужском теле. А ведь она, как любая женщина, тоже хотела бы встретить своего принца.