От бесконечно повторенного слова женщина у меня началась изжога. Видимо, она отразилась и на моем лице. Боже мой, я никогда не знала, что быть женщиной – это какая-то там задача, что это даже миссия, я случайно, по стечению обстоятельств ею оказалась, и в этом для меня не было ничего сверхъестественного.
Прекрасные глаза Лавинии, словно ночные тучи, снова наполнились слезами.
– Гормоны, – не обращай внимания. Пока я не начала их заглатывать, нюни так не распускала. – Как какая-нибудь героиня nouvelle vague, она промокнула салфеткой черную жидкость, собравшуюся под глазами.
– Просто перестань их пить, вот и все, брось все это.
Не успела я даже договорить, как она с грохотом отбрыкнула стул и, словно потрясенный случившимся исчезновением из саркофага Марии Фома Апостол, замерла, вперившись вверх.
Я тоже посмотрела на потолок. Старое здание. Как всегда, все тут нуждалось в ремонте.
Измученный, к нам снова подошел официант и ввиду пока не оплаченного счета мягко убедил ее сесть на место.
Покапризничав, она все-таки утихомирилась, и именно с этого момента я могла считать себя начинающим специалистом в вопросах по изменению пола.
На клочке бумажки был составлен список того, что ей нужно сделать, чтобы наконец освободить свое лицо и тело из плена. Крупным почерком, выведенные одна под другой, там значились такие мелочи, как резекция челюсти, пластика лба, носа, скул и кадыка, перенос линии роста волос, повторное вставление имплантатов в грудь, выпрямление ног, принятие курса гормонов и наращивание жирового слоя на бедрах. Все это она собиралась сделать в клинике в Бразилии, когда накопит, а еще лучше – в Таиланде. В конце списка она поместила «удаление его и создание вагины», но потом, помусолив зачем-то карандаш, зачеркнула, напомнив мне историю о подруге, которая стала абсолютной женщиной, но от этого сделалась только несчастней.
Тогда я еще не могла понять, насколько она была права. Несмотря на то что эрекция действительно могла отравить любое утро Лавинии и делала это практически ежедневно, без нее она никогда не смогла бы дать голос своей женщине. Именно предательски занявший ее тело самец помогал взрастить в ней девушку. Кстати, голос был не только метафорой. Первоначально женщина Лавинии говорила чужим голосом. Голосом волка, голосом бразильского пацана из фавелы. Ей пришлось потратить годы на то, чтобы заговорить по-другому: выше, мягче, звонче, робче, тише, эмоциональнее. Хотя умение поддакивать, соглашаться, слушать, плакать в открытую, ахать, быть ласковой, дуться, менять настроение в ней уже присутствовало, со временем она развила его до совершенства. Постепенно худощавый Рожейро, который так никогда и не научился запускать летучих змеев вместе с мальчишками на пляже, но все-таки отлично плавал, прыгал с пирса, пачкал единственный выходной костюмчик соком фиолетовой терпкой жабутикабы, с удовольствием принимал приглашения на мелкие воровские походы, был связным у одного пацана по кличке Злюка, мечтавшего стать настоящим бандитом, и мог защищать свое тело брыканием и заячьей способностью чуть что – давать деру, этот ангелочек, эта куколка Рожейро должен был навсегда отойти в тень, чтобы помочь ей вырваться на свет.
Мир букв
Уже давно нянька Валентина валялась на влажной земле. Сперва я тоже полежала вместе с ней, но потом мне это надоело.
«Вставай, Валентина, – попросила я ее, – я больше не играю».
Обычно она засыпала на скамейке, а в этот раз просто плюхнулась под дубом, где мы всегда искали прошлогодние желуди. Ее лицо было холодным, изо рта текли слюни. Наконец она открыла один глаз и что-то промямлила, но сразу же его закрыла и отвернулась. На всякий случай я поела сырой земли и вышла из-под нашего дерева на дорогу.
Вскоре я очутилась среди автобусов и машин. Они неслись быстро, как поезд, и повторяли друг за другом, точно как я за сестрой. Если одна машина ехала, то и все остальные начинали мчаться. И наоборот.
Когда я переходила широкую улицу, милиционер из моей книжки про дядю Степу взял меня за руку, и мы пошли домой вместе.
Именно с этого момента нянька Валентина оказалась пьяницей и была уволена.
«И вовсе не с лекарством были те бутылочки, что она складывала в коляску», – услышала я от матери.
Потом няньки приходили и уходили, потом я жила в больнице и мы уехали к морю, потом вернулись, и они стали приходить опять.
Однажды в комнату вбежала сестра и шепнула, что с родителями пришла знакомиться новая нянька и что она похожа на гриб.
Катерина Александровна была худой старой девочкой в больших роговых очках с толстенными стеклами и легкими седыми волосами, подстриженными в кружок, и похожа она была скорее на белый одуванчик или на дистрофика, над которыми у нас в городе постоянно шутили.
Она носила белые кружевные воротнички, штопаные чулки, которые собирались гармошкой на ее тонких щиколотках, и не была пьяницей. Она не умела готовить ничего, кроме подгорелой яичницы с зеленым луком, но зато никогда меня не ругала.
Она пела мне «Беснуйтесь, тираны!», потому что ее отец сидел в тюрьме, когда боролся за страну рабочих Советов против царя. А в блокаду, в самом конце, он выпил какао и умер прямо за столом, потому что надо было – только ложечку, а не всю чашку, но он не смог удержаться. И вот Катерина Александровна, которая еще не окончила школу, но уже работала, как и ее отец, на военном заводе, осталась с ним одна. Он так и сидел за столом, только немного обмяк. А она подходила и слышала, как тикают его серебряные, подаренные заводом часы, которыми он так дорожил, что не обменял их на хлеб даже в самые голодные месяцы, и обманывала себя, что это стучит его сердце.
– А обманывать хорошо? – Взрослые запрещали перебивать самих себя, но я не выдержала.
– Я не обманывала, – растерялась седая девочка, – я хотела верить, и потом, правда правде – рознь.
Новая нянька переворачивала старые представления. Разве правда – это не когда говоришь то, что есть? Но главное, правда – это же газета и место, где мой отец работал вместе с котом Дымши, полностью – Дымшицем Александром Львовичем, невероятно влиятельным животным. Иногда отец и мать, положив газету на красный стеклянный столик и отстраняясь от нее, говорили: «Фу, какая мерзость, – опять Дымшиц нагадил».
Серый, как дым, Дымши был диким. Он отказывался ходить в чепце и пить из кукольной чашки, он вскакивал на стол, чтоб украсть кусок курицы с наших тарелок во время обеда, часами висел над туалетом, медленно сползая на когтях по обоям и оставляя рваные лоскуты, он и правда часто сикал в углу, но на газете не было видно никаких следов. И если фразы типа «папа в правде», «папа пошел в правду» еще можно было как-то понять, то «правда врет» или «правду заставляют врать» звучали загадочно. Так что Дымши, находясь все время дома, влиял каким-то образом на правду и, как видно, не лучшим образом.
Со слов матери я знала, что быть серым – это плохо, что серые – это те, кто ничего не знают, не помнят фамилий и не читают ни Маршака, ни Житкова, ни Заходера, ни Бэмби, ни даже Веселые Картинки. Однако Дымши был, видимо, исключением. Ведь он подспудно руководил самой правдой и участвовал в заполнении газеты буквами. Кроме того, он был разбойником, наглым и обаятельным, неприручаемым и гадким. Завладев правдой, он наверняка при желании мог сделать с ней что угодно.
В эту самую правду мы иногда заходили вместе с отцом. Там стоял запах горячей краски и только что испеченных газет, которые на машинах величиной с комнату готовили двое мужчин в синих фартуках и кепках. Они выбирали букву за буквой, складывали их вместе и смазывали, поднимали и опускали рычаги, и еще теплые огромные листы выползали с отпечатками букв. Отец же просто сидел в комнате и красным карандашом рисовал на листах кружки и стрелочки. По-видимому, он должен был подчиняться не только коту, но еще и этим веселым наборщикам, которые набирали для меня тяжелые буквы разных размеров из многочисленных ящичков. До самого вечера под грохот машин буквы разговаривали между собой, танцевали, дрались, умирали и воскресали, пока я не укладывала их в постель.
Из правды, почти ночью, мы шли в Елисеевский и там покупали докторскую колбасу, ветчину, сливочное масло и хлеб и уплетали все это вместе со сладким чаем.
Однажды утром, когда все еще спали, я взяла огромную азбуку и посмотрела, наконец, почти бесстрашно на буквы. Когда я дошла до буквы Е, стоящей на еже, проснулась сестра, и я засунула азбуку под кровать.
За три утра я научилась читать слова слева направо и справа налево. Оказалось, что все, что было вокруг: комната, моя кровать, книжный шкаф, пес Бобка со свалявшейся шерстью из войлока, волчок, неваляшка, окно (одно и второе) – могло превратиться в слова и уместиться на одной странице. И это было непостижимое чудо.
Три в одном
Так далеко от дома родного буду кружить по этим лесам?
Быть без родины, без имущества, без друзей и родных?
Без палестры и форума, стадиона, гимнасия?
Жалкая, жалкая, плачь же снова и снова, душа!
В чьем же образе я еще не являлся?
Женщина я, юный мужчина, отрок и мальчик,
я был цветом гимнасия, гордость палестры,
моя дверь была вечно открыта, и порог был нагрет,
дом был полон цветочных венков,
спальню я оставлял, когда солнце вставало.
Тело всегда революционно.
Ларанжинья в желтом платье с открытыми плечами, с огромным тюрбаном на обритой голове, сжимала ручку зеркала в начищенной медной оправе и, казалось, никого не узнавала. Медленно, спотыкаясь, хотя ее путь был совершенно свободен, она переступала босыми ногами по земле. При звуке куплетов, обращенных к ее