кашасой уже в полдень, ходили по бабам или в лучшем случае занимались криминалом, что, конечно, не мешало им ходить по бабам и пить кашасу, но тогда хотя бы какие-то деньги перепадали их женам.
Нет, эта отбивная точно никогда не смогла бы его понять. В его присутствии мать из пантеры загадочным образом превращалась в какую-то услужливую курицу, которая сама, маша крыльями, ковыляла к кастрюле для бульона. Не для того они с сестрой и друзьями поклонялись Казузе и Жоржи Бен Жору[75], чтобы теперь демонстрировать паинек перед мамкиным боровом-вегетарианцем!
Кстати, друзья теперь сторонились Рожейро. Жозе сделался важным челом, поставив контрабанду маконьи на широкую ногу. Он оказался ответственным: старался заботиться о жителях их официально не существующего городка, иногда устраивал бесплатные праздники, угощал мальков сластями, помогал семьям раздачей еды и денег. А Пауло хоронили на том же кладбище, что и Маньолию. Теперь его родителям незачем было возвращаться домой. Никто не стал их оповещать, что однажды его случайно застрелил полицейский, да, кажется, они и не оставили своего адреса. Рожейро с густо накрашенными ресницами, чтобы не плакать, стоял в стороне под пекущим солнцем, безучастный к любой боли.
Он уехал из дома в июле, когда Казуза выехал в мир иной. Из-за этой чертовой болезни его идол сошел на нет в тридцать восемь лет. Жизнь могла оказаться очень короткой, и, пожалуй, стоило прожить ее с разбега.
В Ресифе она подскакивала, словно столбик в градуснике у больного. Девочки обоих полов крутились вокруг баров на площади, туристы валили валом. Кока, кашаса, танцы, веселье, любовь. Поговорив с приятелем-сутенером, Карлуш обещал для начала неплохие бабки. Он был все еще прекрасен и, несмотря на конкуренцию, своей утонченностью и чудной надменностью накрепко примагничивал туристов. Они угощали его кашасой и горячим бульоном, кальдиньо, говорили с ним о бразильской музыке, даже о красоте церковных фасадов, а потом снимали. «Им просто нужна компания понимающего человека», – улыбался мечтательно Карлуш.
«Прежде всего, – посоветовал он, – тебе нужно попотеть ради больших сисек и, если не хочешь стать волосатой и мускулистой обезьяной, гормонов. С сарделькой и пышками, – постучал себя дядя по плоской груди, – можно жить припеваючи».
Первый клиент ему даже не заплатил, настучав сутенеру, что Рожейро толком не знает мастерства. «Пожалуй, так и есть, ну нет у меня к этому делу призвания», – признался Рожейро дяде. Уже не хотелось об этом вспоминать, но не так давно, когда он вдруг задумывался о своем будущем, он представлял себя детским врачом. Или судьей. Хотя это скорее потому, что он мечтал публично наказать всех мужиков, которые обижали женщин. Но чаще, как в детстве, он видел себя певицей или учительницей музыки среди множества милейших малявок. С ними у него всегда устанавливались добрые отношения равенства. «Эй, конфетка, даже если нет таланта, все равно жми вперед, и добьешься цели», – поддержал в нем упавший дух Карлуш. Что-то уж слишком часто дядя встречался с американцами, они явно проели ему мозг своим оптимизмом.
Вперед так вперед. Второй клиент интересовался мускулами его рта, и все получилось неплохо, хотя его и подташнивало, а от подавленных спазмов лучистые ресницы покрывались слезами. Вытирая их, он забывал двигаться. Третий чуть не избил его, когда открылось, что вместо груди у него – просто мешочки с мукой, потому что манипулирование (и не только руками) по-матерински теплой, желеобразной массой было одним из главных удовольствий этого обычно мирного клиента.
Четвертого он не запомнил. Какое-то время, правда, Рожейро еще смущался при незнакомых вытаскивать свой член, с которым к тому же у него были такие сложные отношения, но потом, когда он уже не мог подсчитать количество сношений за прошедший месяц, а то и день, он стал разделять убеждение коллег, что продает не себя или свое тело, а лишь услуги с его помощью. Со временем он научился юморной терпимости по отношению к отростку, который, с одной стороны, был причиной всех его страданий, с другой – помогал ему отыскать себя.
Отыскать в себе пизду – духмяную и взбалмошную. «Дам – не дам, глубины мои не сравнятся с океаном иль небесами, отсосу или врежу каблуком по башке, вот и плачь тогда да моли прощения под окнами, валяйся в ногах, длинных, бесконечных моих ногах, упирающихся в заросший кратер. Мерилин Монро, недотрога без трусиков, иль дикарка в цыганском платье, что там у этих биобаб под юбкой? Эта рыбья фигня, эта фондовая биржа, большая девочка, как порой ее называли, еще не дает им права считаться женщинами. Женщина – это статус, а не гендер», – философствовала она по дороге с работы. Когда же спешила на нее после нескольких часов превращения (бритье, депиляция, макияж, грудь, чулки, – черт бы их побрал, лишь бы не зацепить ногтем, – а потом – украшения, парик, туфли, да еще и дойти бы на них куда надо), на мысли не находилось ни сил, ни времени. А на работе было уже не так и невмоготу. Случались даже влюбленности, и удовольствие, одно за другим, иногда застилало собой ночь. Тут она становилась бешеной самкой, и кто отведал ее, уж точно являлся за повтором, маячил взад-вперед в ожидании и даже порой зазывал домой. Это запрещалось регламентом, но приглашения на ужин она не отвергала.
Какое-то время Летисия (так теперь звали Рожейро) жила у Карлуша, а потом заработала себе на отдельную клетушку недалеко от места работы.
Все девочки обслуживались у одного хирурга. На вагину пока ни у кого не хватало, да в ней и не было никакой необходимости, грудь же была, конечно, у всех, хотя у некоторых пока только силиконовая, а у начинающих, вроде нее, – просто всякие хитрости. И все же Летисия стремительно хорошела. Стала уверенней, так что некоторые даже считали ее грубиянкой, но, видно, просто претила им ее росшая слава борца за права. В том числе и за права тех, кто ее об этом и не просил, а правы они были или нет, ей было не так и важно. Улица учила. Сперва – английскому, а благодаря итальянцам, заядлым посетителям их квартала, – азам их томного языка. С особой музыкальной прожорливостью она заглатывала в себя новые песни, которые порой какой-нибудь расчувствовавшийся голозадый Меркурий пел ей, скучая по маме. При желании вскоре она могла бы выпустить энциклопедию по современной поп-музыке или подрабатывать проигрывателем в каком-нибудь баре. Допытываясь у каждого клиента, откуда он родом, она поднаторела в географии и политических отношениях. Выслушивая грустные и неожиданные признания от своих мужчин, стала разбираться в практической психологии.
Раз в неделю Летисия, невзирая на летящие в нее смешки и камни или просто холодность тех, кто когда-то ее так любил, возвращалась домой. В один прекрасный день еще на улице от мальчишек она узнала, что сестра опять забрюхатела. На этот раз – от белого, хотя, увы, и не от американца. Хотя мольбы семьи не были услышаны, избранник Фернандо Луиш танцевал не хуже бога войны Огума и еще лучше играл на санфоне[76].
Даже еще не выпив, мужики зависали на ней взглядами, наперебой стягивая с нее одежду в своих нелепых фантазиях, от которых шел дым коромыслом во все стороны. Бабы явно сохли от зависти. Все утро напролет вместе с Карлушем она трудилась над грудью, макияжем и туалетом. «Подобные наряды они видели только на героинях теленовелл», – самодовольно усмехнулся дядя, поправляя белый с красной сердцевиной гибискус в ее волосах, темноту которых подчеркивало ослепительно-белое платье, как будто не сестра, а она сама была здесь невестой. Но когда расселись за столом и все разъяснилось, семья жениха решила посчитать себя шокированной и даже уязвленной. «Как же так, – возмущались новоиспеченные свойственники, – мы же белые, достойные люди. До поры до времени мы молчали, но теперь – еще и такое? Это же просто скандал! Сколько можно!» И Карлушу с Летисией, которой весь обед пришлось отзываться на имя Рожейро, ввиду начинавшейся заварушки пришлось срочно убираться восвояси.
Маминого дружка не было, сестра переехала, и она решила переночевать дома. Ей так много хотелось рассказать, а утром посидеть за завтраком с матерью, что, как только приоткрылась дверь, она выскочила навстречу в майке сестры, целиком готовая к объятиям и нежным щипкам.
Время сигануло вниз, заложило уши, и вскоре кое-как она различила расплывающееся пятно. Сделав усилие, угадала: «лицо». Под глазами у лица была размазана тушь, на щеках плясали оранжевые румяна в черную полоску. Прикрытая одной простыней, Летисия безучастно следила за движением знакомой руки, выжимавшей в тазик окрававленную тряпку, вытиравшей ей щеки, шею, ноги и между ними. Все горело, как будто ее посадили на раскаленный кол и высекли железными прутьями. Лишь спустя несколько дней, словно море – мертвые тела, память начала выбрасывать обрывки образов.
Ранним утром, набросив сыну шаль на голову, как можно лучше скрыв синяки и раны на его лице, бережно завернув нарядное платье и дав ему юбку и кофту сестры, мать села с ним в автобус.
Попрощавшись с мамочкой у порога своего барака в Ресифе запекшимися от порезов губами, обняв ее багровыми от синяков руками, еле переставляя ноги, Летисия добрела до постели, рухнула в нее и не выходила из дома больше месяца. Если бы не Карлуш, ее нашли бы мертвой уже через два дня. Он вливал в нее воду и заставлял съесть хотя бы кусочек чего-нибудь. «Смотри, как вкусно, ам», – улыбался он, поднося ложку с кашицей к своему лицу, и она становилась солоноватой. Как-то Карлуш сказал, что у сестры родился Диего. Он даже купил два билета на автобус, но утром она не открыла дверь, и он уехал один. Там, дома, наверняка все еще висел тот красный шарф, который, чтоб не орала, на ней затягивали друзья детства, там все еще стояли стены, среди которых они по очереди и вместе делали над ней все то, до крови и мяса, и где она, пытаясь добраться до двери, мокрая от их мочеиспускания, от их вонючего подоночьего ссанья, поскальзывалась на красной слизи, пока не потеряла сознание, а они к ней – интерес. Там были улицы, по которым они ходили, и они, которые ходили по этим улицам как ни в чем не бывало. Там были соседи, которые делали вид, что ничего не знают, хотя, несмотря на боль и ужас задохнуться, она все-таки кричала на весь мир, пока не умерла.