Примерно через год, когда однажды на улице она заслушалась виртуозным ритмом маракату[77] и ее щеки и подбородок свело, будто от ледяной воды, она поняла, что, наконец, впервые за все это время улыбнулась.
Пожалуй, именно музыка откачала ее и не дала убаюкать себя снотворным или передозом. Вечерами в баре она проваливалась в нее, как в пустоту, а однажды не заметила, что стала подпевать под аккордеон песни тридцатых, которые когда-то пела Маньолия. Внезапные аплодисменты довели ее до исступления, как пощечины любимого в сексуальной игре. В конце года у нее уже был свой репертуар. «Почти тенор», – говорили знатоки о голосе Летисии и о его особенном, завораживающем тембре: словно замша с вставками шелка, то мягком и теплом, то легком и скользящем. Для начала пошли в ход народные песни, ну, и разумеется, она помнила все песни Гал Коста. Хотя теперь сама она стала намного красивее располневшей и постаревшей Гал, Летисия по-прежнему преклонялась перед ее гением и женской судьбой.
Сестра вместе с младенцем, матерью и подросшим Сезаром изредка навещала ее, и мать восторженно била в маленькие ладошки, вспоминая, как в детстве сын хотел быть певицей. Несмотря на немалые деньги, которых стоил автобусный билет, дважды она притащила на выступление сына своих самых верных подруг, и это был настоящий успех. Мама так и не смогла начать считать ее дочерью, но Летисия и не настаивала. Ради нее она готова была откликаться на что угодно, а не только на Рожейро и Кехинде, которые по-прежнему оставались в ней и, словно сокровищница или аккумулятор, сберегали тепло.
У него пока нет работы, только поэтому он не дает денег на ребенка, – немного смутился Фернандо Луиш, подсовывая ей скрученную купюру, когда однажды из-за темноты не сразу узнал в трансвестите брата своей бывшей. – И будет лучше для них обоих, если он ничего не расскажет сестре об их случайной встрече, – сплевывая кожуру питомбы, решил на всякий случай пригрозить бывший зять.
За неделю до отъезда в Англию, откуда она должна была перебраться в Италию для работы певицей ночного бара, Летисия все-таки вышла на вокзале города своего детства.
Шли июньские праздники. Улицы были запружены танцующими квадрилью и форро, один за другим в гигантских париках из цветного дождя выступали блоки маракату. Вытанцовывая захватывающий ритм, играли духовые, и народ с крошечными разноцветными зонтиками в руках отплясывал фрево. Свесив босые ноги с украшенных гирляндами карнизов и балконов, тесно сидела детвора, наблюдая за проплывающими внизу процессиями гигантских кукол с физиями богов и демонов, местных политиков, футболистов и актрис. Вечером запалили вселенский огонь, жгли костерки. Взлетали китайские фонарики и монгольфьеры, золотыми астрами вспыхивали салюты, и под их блеском состязались танцующие пары. Девушки изображали мачо, а юноши в платьицах – то разбитных, то робких девиц. Выходило похоже, и трудно было сразу же угадать пол танцующих.
Она шагала по знакомым местам, на время захваченным разрешенным безумием, и в который раз изумлялась, что там, где вся жизнь была пронизана неопределенностью, а величайшие боги могли менять пол каждые полгода или быть сразу двуполыми, таким, как она, почему-то доставалось презрение.
В сумерках зудело многоголосие, и она пошла на синий холодный свет. Вместо того чтобы гулять со всеми по улицам, Северинья сидела в полном одиночестве перед ящиком. Летисия зажгла лампу и сразу заметила на лице матери новые морщины. Изнутри пошкрябала когтями тоска. От мысли о скором расставании она сама почувствовала себя постаревшей.
Он будет звонить хотя бы раз в месяц, – взяла с сына слово бодрящаяся изо всех сил Северинья и показала на общественный телефон внизу фавелы. Обычно там по очереди дежурили женщины, чьи мужья или сыновья были далеко. Вот и сегодня кто-то неразличимый маячил в темноте, терпеливо ожидая звонка. «Я буду гордиться тобой, сыночек, – обняла она его, встав на цыпочки. – Ты уезжаешь в прекрасную страну, там наверняка оценят твой талант». Северинья по-прежнему старалась не пропускать передачи про Италию, особенно те, которые показывали, как простые люди выигрывают за полчаса миллиарды лир. Даже в Соединенных Штатах невозможно было бы найти подобной удачи и роскоши. В Италии явно обитал особо счастливый и красивый народ, и теперь она знала про эту страну почти все на свете.
Бредя на автобусную остановку, Летисия рыдала.
Призвав в помощь сыну бога Эшу и божественных близнецов, что позволяли опериться птенцам и подталкивали вперед все новое, мать не пошла его провожать. Это уже не по силам ее сердцу, – всхлипнула она, прижавшись к нему еще раз.
Вместе с Летисией, тащившей сумку со скороваркой, пластинками Казузы и четырьмя парами туфель на каблуках и шпильках, плакал Рожейро де Ошум и канючил маленький светловолосый Кехинде. Все трое расставались с матерью, с сонными улицами детства, с нежным запахом кокосового молока, с островами теней от манговых деревьев, расставались с яркостью окраса птиц и бабочек, с дурманящими вечерами террейро, да вот только Рожейро и Кехинде не могли отправиться в новые края. Их оставляли в небытии. Отныне они еле приметными тенями должны были шататься по дорогам, поджидая на перекрестках прохожих в надежде вселиться в какую-нибудь беременную и начать жизнь с нуля, если только проказник Эшу, хозяин всех дорог, позволит им сохраниться до этого в своей целостности.
В самом начале своей римской карьеры ей довелось провести почти два дня на какой-то вилле, и это время она называла единственными каникулами. В прекрасной стране никто не ждал ее как исполнительницу босса нова, и, чтобы начать отдавать долг за сложную организацию приезда, ей пришлось с первой же ночи по старой привычке выйти на панель. Однако в то типично римское утро, створкой перламутровой раковины пропускавшее через себя полдень, на террасе за завтраком, который на тележке неслышно ввозила почти невидимая обслуга, она чувствовала себя королевой. В тот день ей пришлось попотеть за двоих, но она вдруг уверилась в дружбе таких непохожих на нее людей и поняла, что и женщина может дать что-то женщине. Это тоже было волнующим, но еще и ценным с профессиональной точки зрения. В ванной лежали огромные (словно балахон толстого бабалау) белые махровые полотенца. Погрузившись по горло в блестящую, пахнущую миндалем пену, она вновь вспомнила о мощи богини воды и любви Ошум. За изысканным обедом, который она съела слишком быстро, о чем потом жалела всю оставшуюся жизнь, парочка рассказала ей историю про троянца Энея и его вторую жену Лавинию. В отличие от колючего итальянского варианта ее имени это звучало нежно и мелодично, и она решила, что совсем неплохо было бы называться в честь древней италийской принцессы, которая стала к тому же женой легендарного прародителя Римской империи.
– Мужики уже давно стали для меня анонимной черной дырой, в которую я вкачиваю свою женскую силу, – пожаловалась она, когда мы вышли на улицу. – Все эти мачо, любовники, энергичные начальники – лишь видимость. На самом деле все они просто подавлены. Может, контролем матери или жены. Более старшие, может быть, – церковью. Почти все наши клиенты женаты, отцы семейств, а с нами желают быть слабыми, подчиняться. На трансов в этом городе не меньший спрос, чем на лыжи на зимнем курорте. Зверски устаю, и отношения – как в супере, всадила и до свидания. Понятно, что это только работа, но на личную жизнь не остается. Кока, понятно, бодрит, и тратиться на нее не надо, но пока на мне висит мой мальчишка…
Из-за начавшегося колокольного звона последние слова Лавинии затерялись. Алый свет факела выхватил ее нахмуренные брови и подрагивающий рот. Один за другим с огнями в руках по острову шли люди в красных плащах до земли или в коротких красных накидках.
Лавиния любила развлечения и маскарады, трепетала перед лицом веры и к тому же была очень любопытной. Схватив меня за руку, озаренная трепещущим светом, отбросив печаль и расцветая под ошеломленными взглядами прохожих, она потащила меня в хвост процессии.
Вопреки своим иллюзиям, она никогда не станет окончательно женщиной и никогда не уедет отсюда, – осенило меня. Не только из-за заработка, который на самом деле не такой уж высокий, хотя бы уже потому, что она ошивается на улице, а не принимает клиентов дома (для этого у нее нет ни своего кондиционера, предмета гордости многих упоминающих о них в объявлениях трансов, ни «уюта с намеком на роскошь»). Она просто не сможет отказаться от воспаленного, подкормленного ночными огнями и крэком мужского восхищения, от их внимания, под софитами которого она чувствует себя желанной.
Взбитые теленовеллами и журналами девичьи мечты о «большом всепоглощающем чувстве», желание терять или даже навсегда потерять голову, ждать, глядя в окно («он идет»), находились в пропорциональной зависимости от того, что последние десятки тысяч лет никак не вязалось с образом женщины. Этот «монструозный отросток» был ее золотой жилой, и мужчины, опутывая ее сахарной ватой слов и взглядов, платили ей по тарифу за то, чтобы она глубоко и энергично, предпочтительно без презерватива, трахала их в жопу. В чем-то я понимала ее. Нет, не насчет последнего, но ведь и я какое-то время жила здесь из-за мужчин, первым из которых, хотя бы наполовину, был для меня сам этот город (женского рода на местном, мужского – на моем, так что получалось, что я безответно втюрилась в транса).
Остальные, мягкие и нежные, как плюшевые медвежата, одержимые, как заведенные волчки, заботливые и похотливые, как дети, играющие во врача, поначалу казавшиеся мне омутом, а потом оказавшиеся мелковатыми, как миргородская лужа, уже с рождения испуганные женским окриком и чрезмерной привязанностью, создавали для меня психоделический дурман, в котором я различала ласку, почти не доставшуюся мне от отца. Карл Пятый, который со своим конем говорил по-немецки, с Богом по-испански, а с мужчинами по-французски, не случайно выбрал итальянский для разговора с женщинами. Этот язык и изъясняющиеся на нем мужчины имели, по-видимому, какое-то роковое влияние на женскую психику.