Было около двух, когда перед ними выросли краснокирпичные стены с башнями. Холодное безресничное солнце смотрело в зрачки. Слева от ворот на необъятной площади громоздился сахарно-белый церковный фасад, уставленный гигантскими фигурами. Мчалось несметное количество машин. Ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, во всех направлениях шныряли люди.
В небольшой траттории из горящего от араббьяты[87] рта отца вырвались сетования: уже полчаса, как он должен был бы сидеть в конференц-зале. Эти торжественные слова еще больше уверили Чиччо в том, что его папи́но является частью или даже центром чего-то необычайно важного. После конференции, где с восхищавшим отцовских коллег терпением он рассматривал картинки в книге Отважные мореплаватели, они зашли в больницу неподалеку. Чиччо мастерил самолетики из ненужной бумаги, пока вместе с другими врачами отец ходил по палатам. Все-таки, несмотря на гордость за него, Чиччо не был уверен, что тоже будет медиком. Пожалуй, ему все же больше подходила роль капитана или сыщика, вроде Шерлока Холмса, и он пристально оглядел комнату, где его оставили вместе с симпатичной секретаршей. Ее полногубое лицо с волнистой геометрической стрижкой и клипсами-ракушками на полных мочках увесисто склоняло его выбор в сторону капитана. На стене висел календарь, и под двадцать вторым ноября было напечатано мелким шрифтом противоречивое: «Кто все отрицает, во всем сознается». Темнело. Секретарша торопилась домой. «Завтра придешь? Поможешь работать, а то столько макулатуры накопилось», – лукаво наклонилась она, чтобы чмокнуть его в щеку, и бархатистый запах роз, закрывающих на ночь лепестки, донесся на мгновение от ее смуглой шеи и ключиц. В этом городе время бежало так быстро, и все-таки все успевали выказать ему свою любовь. «Конечно», – попытался он окрасить свой восторг в тона достоинства, и мысль о возвращении домой показалась ему просто невыносимой.
В сторону гостиницы ехали в сопровождении отцовских коллег, снова пробиваясь через густое варево из ракообразных машин. На освещенной площади с непомерным полуразрушенным кирпичным зданием и фонтаном, где обнимались с животными и птицами голые девушки из бронзы, пришлось прокрутиться два раза, пока не вырулили на прямую улицу. Вдали она замыкалась огромным, белым, словно праздничный торт со взбитыми сливками, зданием. «Могила неизвестного солдата», – пояснил отец, уловив краем глаза его изумленный взгляд.
«Неизвестного? Но как же его нашли? И почему неизвестному сделали такую огромную могилу?» – не решался спросить Чичетто. Как-то на кладбище он увидел заросшие травой плиты. Буквы почти стерлись, и мама сказала, что это могилы неизвестных. Если в этом городе неизвестным возводили такие памятники, то что же ждало отважных мореплавателей и великих сыщиков? «А почему он умер? Его убили?» – не вытерпел наконец он, как вдруг отец резко затормозил перед остановившейся впереди машиной приятеля. Кто-то гуднул в клаксон, и через секунду уже вся улица вызванивала разные ритмы. Вставшие автобусы распахивали двери. Из машин выходили люди. «Что, авария?» – прокричал отец подошедшим друзьям.
Из окна Чиччо видел людей, выбегающих из магазинов. «Наверное, снова началась война, – мысли проползли гусеницами, закрутились жгутом. – Значит, отец пойдет на фронт врачом, мать – сестрой милосердия, а он останется сиротой. Тогда ему уже ничего не останется делать, как сесть на первый попавшийся корабль и стать юнгой. Убегая от врага, секретарша с волнистой стрижкой упадет в море, и он спасет ее».
В это мгновение лицо отца сделалось бледным, он прижал руку ко рту, как будто старался преградить путь крику. В ушах гудело, но даже среди этой свистопляски Чиччо различил нарастающую волну звука «э»: «Кеннеди». «Джон Кеннеди». Время от времени волна прерывалась щелчками: «Джек, Джек, Джек». «Папа, – выскочил из машины Чиччо и бросился к отцу. – Не уходи, или я пойду с тобой». Обняв ноги отца, он смотрел на белевшую вдалеке гигантскую могилу, где покоился никому не известный солдат.
«Убит президент Соединенных Штатов», – услышал он сверху. Отец даже не обращался именно к нему, он произнес это то ли для самого себя, то ли для всех людей, которые по цепочке передавали друг другу то же самое, но не прошло и нескольких минут, как над площадью и улицами, еще полчаса назад похожими на птичий вольер, опустилась тишина. Люди испарились.
Соединенные Штаты были страной парня Гарвея, свалившегося с парохода и, к робкой зависти Чиччо, попавшего на рыбацкую шхуну. Юный заокеанский богач Гарвей Чейне[88], в компании которого он прожил все прошедшие дни, оставался теперь без какого-то президента, и это почему-то взбудоражило весь город.
«А кто его убил?» – спросил Чиччо, разжав объятия и посмотрев вверх на отца.
Тогда он, конечно, не знал, что этот вопрос будет волновать его всю жизнь, а этот день разбередит в нем инстинкт сыщика и гражданскую совесть, заодно размозжив навсегда веру в государство и его иерархии.
За ужином необычное молчание перебивалось всплесками догадок, и то и дело отец и его друзья выбегали из ресторана заскочить в бар напротив, где был телевизор. Даже потеря Чиччо первого зуба не вызвала ожидаемого энтузиазма, и он терпеливо завернул его в кусочек бумажки, чтобы показать дома матери.
Под конец ужина фантазии Чиччо был предоставлен целый ворох виновных, оспариваемых мужчинами. Для него они отличались друг от друга только звучанием: кубинцы, Советский Союз, куклукслановцы, мафия, вьетнамцы, некий безумец Ли Харви Освальд и какое-то «ЧИА»[89], о котором говорилось вполголоса.
Слушая все эти споры и мнения, Чиччо между тем, и сперва показалось некстати, вспомнил, как старший двоюродный брат утащил одну французскую марку у своего отца, которую хотел выменять на целых пять картинок футболистов, а младшему незаметно засунул в карман другую. Уже перед сном пришла на ум и сказочная история о найденном в лесу рожке из человеческой кости, что пел песенку о преступлении от имени невинно убитого. Виновником оказался тот, кто женился на королевской дочери вместо того, которому она причиталась. «Значит, тот, кто станет новым королем, – подумал Чиччо, – скорее всего, и убил предыдущего».
Через два дня, уже дома, с прошлой пятницы навсегда прикованный к новостям, связанным с семейством Кеннеди, приодетый по случаю воскресного похода к бабушке в бабочку и белые гольфы, мудрый карапуз Чиччо перехватил ошарашенное выражение родительских лиц. Они только что услышали о неожиданном убийстве единственного обвиняемого, а он догадался, что кто-то действительно старается свалить свою вину на другого, но что обличительного пения рожка придется ждать, может быть, не по-сказочному долго. «Думаю, что и на этот раз, как ни странно, все дороги ведут в Рим», – промолвил отец, и когда в понедельник в телевизоре маленький Кеннеди в коротком пальтишке задрал ручку в последнем салюте над гробом бывшего президента, Чиччо твердо решил, что очень скоро и он зашагает по длинной дороге, пока та не приведет его снова в этот жестокий, выплескивающийся из своих границ Рим.
Прошло сорок четыре года, и, дымя изогнутой трубкой, Чиччо смотрел сверху на светящиеся вены и артерии тела своего города. Он так и не разгадал тайну убийства Кеннеди, но к его детским прозрениям добавилось множество деталей, которые он продолжал выискивать с азартом гончей и упрямством мастифа.
К перилам смотровой площадки были привешены замки и замочки влюбленных. Если уж продолжать о любви, то для меня она была скорей связана с метафорой размыкания. Конечно, само собой напрашивалось сравнение с отмычкой, но волшебный ключик должен был открывать, пусть хотя бы на время, все замки мира, а не только одно какое-то пиздосердце.
«Любуетесь?» – заставил нас обоих повернуться вопрос. В нескольких сантиметрах от нас во всю ширь улыбался Вал.
Если бы в тот момент я упала в обморок, он никак не оказался бы обмороком персонажей из любовных кинолент и романов. Куда ближе была мне реакция героев, сыгранных Джеймсом Стюартом или Гарри Грантом по указке гения триллера. Или даже потеря сознания по еще более тонким причинам, как, например, случилось с одним персонажем из Бала пожарных, который грохнулся на пол от невыносимой внутренней борьбы между чувством долга и защитой корпоративной чести. Во внезапно наступившей тьме он попытался подбросить обратно найденный им в сумке жены кусок окорока, который та стащила с общественного праздничного стола. Но увы, свет зажегся на секунду раньше, чем нужно. Его позор был замечен всеми.
Подумать только! Я стояла на страже смотровых башен мною же выстроенных стен, а враг, против которого как раз и была предпринята вся эта усиленная оборона, минуя заграждения, вдруг самолично предстал передо мной во всей своей притягательной плоти!
В то же время я ощущала, однако, и давление беззаконной планеты, той самой, что висела надо мной уже почти десять дней, грохоча всеми своими членами в попытке залезть в слишком узкие для нее окна и бойницы. Безусловно, обморок был бы вполне понятной реакцией на подобные ловушки жизни и на психически непереносимые головоломки ее конструкций. Однако мой режиссер, с которым мне пока не привелось познакомиться лично, был иного мнения. Например, он требовал от меня сохранения лица при любых обстоятельствах, и можно сказать, что я не упала в обморок исключительно из любезности, хотя мой вечерний чесночный грешок тоже советовал мне блюсти определенную дистанцию. Ох, если б я только знала, что предстоит такая ответственная встреча, точно наелась бы фиалок.
Итак, мое поведение не соответствовало моим чувствам, чувства не соответствовали словам, которые могли бы попытаться их выразить (прежде всего потому, что я решила не придавать значения тому, что во мне происходило), а универсальность самого чувс