ащитных учеников… Ну а кто-то просто поторопился к освободившемуся месту. Все это – правда, как то, что мы с вами сидим за этим столиком и пьем, – а кстати, что же мы все-таки пьем? – посмотрел он изумленно на два стакана с миндальным молоком, преподнесенные барменом. Пить его он не стал, но загляделся и, кажется, оно напомнило ему молодость.
– Я не был профессором, но имел наглость болтать в кулуарах, и кто-то из тех же коллег, чью совесть, наверное, я мозолил, вспомнил, что видел меня идущим за руку с молодым человеком. А это тогда было хуже, чем наделать при всех в штаны. Понимаю священника, ему по службе положено обвинять мужеложство. Мог бы – и какого-нибудь пастуха или матроса: обнять, наконец, жену с детишками после долгого похода – вот истина, а не то, что могло с ним случиться в бескрайних полях или в море, куда даже Божье око заглянуть не в силах, не то что исповедник. Так что вполне искренне он бросался брезгливо клеймить дрожащую на лакировке коллективного сознания тень монстра-пидораса. Но тогда ведь моими обвинителями стали люди античной культуры. Они цитировали Каллимаха, Пиндара, Катулла, любовались гиацинтами, изучали греческие вазы с изображениями ложного проникновения и бичевали содомитов.
Когда уже после войны я вернулся из ссылки, людоеды пригласили меня на кафедру, но из меня не выдавилось ни слова, хотя меня просто выворачивало наизнанку. Дело в особой чувствительности. У меня слабый желудок. Только не причисляйте меня к героям. Герои – я их видел – вели себя по-другому, но не будем о грустном, да? Хотите сицилийскую кассату[104]?
Вот тут-то, согласившись, разумеется, на кассату, я и подсунула ему диктофон. К третьему прослушиванию в галерее стемнело, зажгли фонари. Ему пора было уходить. Мы расцеловались и пообещали друг другу встретиться на следующей неделе. Понуро я шла в сторону дома. Я так старалась узнать, что же в тот зябкий День Всех Святых было сказано между Лавинией и девушками, но теперь, узнав, не понимала, как с этим быть.
«На ловца и зверь!» – кто-то мягко взял меня под локоть. Оглянувшись, я почти не удивилась: его банк был в двух шагах, рабочий день кончился, а я проходила как раз мимо книжного, в котором он каждый день отмывался от рабочей грязи.
Марио смутился от моей радости, в улыбке сморщил нос и показал акулью чащу зубов. Он идет во Дворец экспозиций на одну выставку, не хочу ли и я с ним? – принял он мое приглашение залезть под зонт. Чтобы ненароком не завязнуть в каштановом меду его глаз, я посмотрела в сторону. Во мне все еще прокручивались фразы, услышанные от старичка, самые важные из которых были записаны на свободной странице кончающегося молескина. – Хотеть-то хочу, но не грозит ли это превращением в подружку банковского работника? – С одной стороны, я, конечно, мечтала о дружбе с Марио, с другой – в свободное время мусолила и перемалывала в себе предрассудки.
И все-таки, как всегда, мы оба наполнились радостным волнением. «А может, наоборот, мне совсем не помешало бы ненадолго воспарить или погрязнуть, да или просто сожрать выпечку, заглотить немного сбальято», – отдалась я в конце концов духу пофигизма и развлечений, который всегда, в любой момент был готов прицепиться к прохожему в этом городе. К тому же от Марио исходили волны такой доброты, что меня тянуло к нему хоть немного погреться.
И все же, видно, мне было не суждено валять дурака, как это делают миллионы людей всего мира. Проходя мимо вросшей в землю древней церквушки, боковым зрением я подцепила группку людей. Ну ладно, факт – фактом – до Рождества оставалось лишь около месяца, и сезонное ожидание чуда с суетливой помощью рынка, торопящегося его завернуть и проставить цену, обострилось до предела, но к чему слабым людям подобные сюрпризы? Да еще в этом районе и в такой неподходящий момент! Разве Рим такой маленький город, что в нем неизбежно сталкиваться с какими-то полузнакомыми просто на улице?
С каждым Олиным шагом вверх по ступеням, из дальних веков ведущим к современному уровню города, а также и к нам, на нем стоявшим, становилось яснее, что сегодня мне незачем было ее видеть и что хорошо развитое боковое зрение всегда готово подставить подножку на пути к цели. Я считала, что Оля должна была оставаться для меня экзотическим знакомством, второстепенной возможностью среди множества других и что только я могла решать, вызывать ее к жизни или нет. К тому же у меня еще не прошла оскомина от нашей последней встречи.
Но у самой Оли, видно, было другое мнение.
– Эй, – окликнула она меня, отделяясь от кучки сиротски одетых мужчин и женщин с пакетами в руках, – вот и встретились!
Оленька приостановилась на середине ступеней, размазывая капли дождя по лицу, и представилась нам во всем блеске: с огромным голубым пластиковым мешком, словно Дед Мороз, и точно, как у него, нос у нее был ярко-красным. Видно, уже изрядно набралась. Как назло, вынесло эту поганку из подземелья мне навстречу, как раз когда я хотела примерить на себя образ деятельной дамы, знающей не понаслышке о доброй дистанции и ходящей на культурные мероприятия не только из-за бесплатных фуршетов. Нехотя я стала спускаться по лестнице навстречу ничему хорошему, проклиная общие места, на которых почему-то и такому небанальному человеку, как Оля, суждено было непременно поскальзываться. А Рождество и правда мне вспомнилось не зря: в дверях показался монах с коробкой еды. В этой церкви под праздники помогали нуждающимся.
Пусть думает что хочет, – решила я, взглянув на Марио. Знакомство с пьяницей, скрывающей загадочную душу, могло придать скромному служащему черты героя какого-нибудь русского романа.
– Познакомьтесь, – представила я их, раздраженно принюхиваясь к Оле, которая, к моему изумлению, стала явно кокетничать, то задерживаясь своим сумасшедшим белым взглядом на добром лице Марио, то загадочно шаря им по сторонам. Да еще и присела, прям Анна Павлова, в каком-то козьем книксене при пожатии руки. Марио же, как мне казалось, делал явные усилия скрыть, что он шокирован убогим видом моей знакомой. Мне мерещилось, что он улыбается иронично и натянуто, и я еле сдержалась, чтобы не обругать его буржуазным слюнтяем. Оба меня бесили, но потом я все-таки взяла себя в руки. В конце концов, мне хотелось пойти с ним на выставку, и нужно было отделаться от этой бомжихи. Но абсолютно неожиданно Марио решил пригласить и ее. Поскольку мы с Олей говорили по-русски, он не был уверен, что она маракует на местном, и потому, любезно улыбнувшись, он произнес фразу, от которой мне сделалось просто кисло:
– Если твоя подруга хочет присоединиться, то мы можем пойти на выставку все вместе.
Выставочный дворец был буквально в двух шагах, и мне ничего не оставалось делать, как обратиться к Оле с предложением, но она уже сама все поняла и жеманно улыбнулась: «С удовольствием, я ведь так люблю изобразительное искусство». По-русски это прозвучало бы претенциозно или наивно, но здесь это были самые простые, бытовые слова.
Я зло подумала, что, видно, не случайно мы встретились с ней на паперти как раз той церкви, от которой в Средневековье отправлялась ежегодная процессия вдовиц в надежде подцепить претендента.
В кассе Марио каким-то лихим жестом вытащил из кармана деньги, сложенные в блеснувшем золотом зажиме. Тогда я еще не подозревала, что он относился к, казалось бы, сгинувшему на тупиках и перекрестках товарных отношений типу рыцарей и трубадуров, и попыталась подсунуть ему хотя бы свою часть. Оля осталась равнодушной к нашей борьбе, но зато проявила характер, так и оставшись застегнутой на все пуговицы мокрого балахона, хотя все-таки от полиэтиленового мешка ей пришлось на время отказаться.
На выставке была тьма народу. Кто-то тут просто прятался от дождя. В залах было не так и холодно, но меня знобило. Я постоянно ожидала какой-нибудь выходки со стороны Оли и боялась потерять ее из виду. Марио тоже не отставал от нас ни на шаг, в общем, только во втором зале я посмотрела на холсты, и мгновенно цвет чуть ли не сбил меня с ног. Он выплескивался из рам, заливал собой все пространство и пробивал даже со спины. Просто отрезы непрекращающегося цвета и света. Или тьмы. Чаще всего – два-три цвета, разделенные детской горизонтальной полосой. Тишина картин была подозрительной, хотя откуда-то издалека иногда доносился крик. Сильный порыв, какой-то тихий смерч вырывался из них и затягивал внутрь, хотя было понятно, что оттуда можно было бы и не вернуться.
Отойдя на шаг от полотна, я заметила Олю, которая застряла перед прямоугольником двух кусков шафранового света, с тонкой канареечной полосой посередине и с охрой как будто садящегося солнца поверху. Она стояла не шелохнувшись, будто зачарованная природным явлением. Как громом поражен, Марио тоже врос перед вписанным в охру кроваво-красным цветом с тонкими полосочками света, словно рельсами, посередине.
Встретившись взглядом, мы явно оба подумали, что на эти куски материи нужно смотреть в одиночку. Пройдя по второму кругу, я снова наткнулась на его распахнутое лицо подростка. Темные выпуклые глаза не отрывались от холста. Увидев меня, он сразу же преобразовал мускулы и надел ироничный вид. Никаких слов восхищения. Пожалуйста, никаких слов вообще, и, улыбнувшись друг другу, как две старые лисы-дипломатки на пенсии, мы с облегчением хватились Оли. Нигде ее не было. В тихом ликовании, лишь для проформы второй раз заглянув в туалет, я увидела ее сгорбленную спину. Плеская воспетой римской водицей себе на лицо, она вздрогнула от оклика, как будто увидела меня не в общественном туалете, а в своем будуаре.
– Марио приглашает нас что-нибудь выпить, – позвала я, стараясь не смотреть на нее.
С европейской сдержанностью мы заказали в косившем под поп-арт баре с белыми столами и стеклянной стойкой по эспрессо. Оля же пожелала виски. Через стекла очков Марио я заглянула в его глаза, но он не дрогнул ни единой черточкой и со своей мягкой улыбкой передал заказ официанту.