И все же в следующей фразе он снова возвращался к следам. Однажды он пошел за ней, узнал, где она живет. Позвонил. Она пригласила его зайти. Нет, там не было мужских вещей, но адвокат убеждал его использовать фотографии в суде, потому что ее сегодняшний бойфренд выглядит точь-в-точь как тот неизвестный. Однако Марио их, конечно, отдал.
– А почему ты платишь ей алименты, хотя дети – на тебе и она ушла, а не ты? – задала я вопрос на логику.
Мысли о поисках женой выгоды иногда приходили и Марио, и в последнее время даже слишком часто, но были ему омерзительны. Да и вся эта слежка, использование компромата были настолько низки, что он предпочитал продолжать ежемесячно платить беглянке.
С изумлением я смотрела на него. Как? Он жил и спал двадцать пять лет с одной женщиной? Проработал всю жизнь на одном месте? Каждый день с девяти до шести? Никогда не выезжал за границу? И что же, он потом не чувствовал влечения ни к кому другому?
Нет, он, конечно, чувствовал, и даже слишком, но боролся.
– А-а, все-таки? А зачем боролся?
– Потому что дал обещание.
В юности Марио мечтал стать режиссером, писателем, исследователем чего-нибудь важного, но отец настоятельно советовал, чтобы он пошел в коммерческое училище. «Свободная профессия отнимает свободу», – описывал опасности жизни отец, который был старше сына на пятьдесят лет. Что-то же он понимал в этой жизни. «Достигни независимости и делай что хочешь». Вот отец ее достиг. Он пошел добровольцем бороться за отмену рабства в Эфиопии, трудился в Итальянской Африке счетоводом, потом его снова призвали к оружию, за что он просидел пять лет в английской тюрьме, а выйдя, так и остался в любимой Африке работать на англичан, а потом в Саудовской Аравии на других победителей – американцев. Конечно, всегда – счетоводом. Дисциплина, железные клешни ответственности, тихое восхищение крючкотворством и способность в одиночку распутать его петли, всегда выбираясь из лабиринта и выводя за собой товарищей, – это была его стезя, его путеводная звездочка. Цифры подчинялись его командирскому приказу, кладовщики вставали навытяжку восклицательными знаками. Никому, нет, никому так не давалась гармония бухгалтерского баланса! Как только маленький, прыткий, с яркими глазами, одетый с иголочки, он принимался за дело, прибыли и убытки начинали маршировать стройными полками. А то кружились в танце, выбивая дроби ножками, будто балерины в его любимом кабаре. Ведь и у них там тоже была своя дисциплина и отчетность. Он оказался настолько безупречным, что заслужил похвальные рекомендации самих победителей. Между тем в Африке европейцу, хоть и из Калабрии, с годами становилось все жарче.
В Риме он стал совладельцем одной парикмахерской и вскоре среди своих посетительниц отметил уже немолоденькую блондинку с испуганными лазурными глазами. Возможно, именно контраст привлек бурлящего соками южанина к этому северному существу. У старой девушки был порок сердца, и смерть все ее существование то ковыляла за ней следом, то красиво порхала вокруг, то просто дружески присаживалась рядом, пока она вязала плед, читала приключения или просто смотрела в окно, надеясь рассмотреть жизнь с безопасного расстояния. Однако падре Пио своими молитвами помог не только хорошо продать парикмахерскую, но и выносить болящей настоящего богатыря. Это было одно из его многочисленных, но, пожалуй, едва ли не самых весомых чудес.
Теперь, обзаведясь всем, что положено мужчине весьма среднего возраста, отец стал мечтать о будущем для своего пускавшего молочные пузыри отпрыска. Конечно, сын будет отличником примерного поведения, глубоко верующим и ответственным, но, главное, он получит постоянное место работы, – посматривал мечтательно папаша на то, как карапуз хватался лапищами за хрупкую грудь жены. – Назло его старшему брату, который работал в банке и отказался помочь, когда он вернулся из Африки с экзотическими подарками для семьи, его сын поступит работать в лучший банк и добьется успеха!
Уже в отрочестве витязь перестал любить рассказы отца о его молодости. Теперь он смущался, когда тот вспоминал о медали. Но, разочарованный поражением Италии и тюрьмой, отец все пытался, как умел, рассказать сыну, пусть даже и такому длинноволосому, в этой его нелепой рубахе в цветочек, в вульгарно облегающих синих штанах для рабочих, которые могли, чего доброго, встать колом на пути обладания постоянной ставкой, вовсе не о военной национальной доблести, а о чудесах природы, о судьбе, о странных перипетиях жизни. Отцу хотелось разделить дальнюю боль и смутное чувство вины, но офицерская честь позволяла расслабиться лишь в присутствии самого родного человека. Порой, грустнея, насколько это было возможно при его жовиальности, он снова и снова вспоминал об изувеченных химическими ожогами лицах диких эфиопов или о том, как однажды один из его однополчан был схвачен черным солдатом и возвращен в лагерь без полового члена. Через несколько дней брат и друзья страдальца во время захвата деревушки изувечили, а потом убили почти всех ее жителей. Около двухсот человек, в основном детей и женщин. «Что делать, – и отец качал седой головой, на которую каждую ночь надевал специальную сеточку, – ужасы войны». – В старости он стал пацифистом.
Впрочем, наверное, Марио все-таки догадывался, что отец по-мужски пытался поделиться с ним своей горечью, но в тот момент его раздражали эти откровения. Он считал себя участником протестного движения, ходил на концерты Гуччини и Габера[105], подрабатывая ради этого в массовках и на книжных ярмарках. Движение, однако, сподвигло его только к пассивному противостоянию, а не к протесту против отцов. Может быть, потому, что его отец годился ему скорее в деды, или потому, что каждый раз, когда Марио, отстаивая права, все-таки повышал свой юношеский бойкий баритон, мать уходила плакать в закуток. А плакать ей было нельзя, и Марио начинал строить комичные рожи, шутить, подбадривать и идти на попятный.
В первый день работы у Марио предательски начался понос. Бледный, каждые пятнадцать минут он выбегал из-за банковской стойки. На следующее утро подскочила температура, его лихорадило, было трудно дышать, он даже стал терять сознание, но отступать было некуда. За ним были морализирующий отец и вечно испуганная мать, впереди – постоянная ставка и независимость.
В отличие от него девушка, с которой он время от времени думал расстаться, но не находил для этого достаточной силы плоти, была полна, даже переполнена – амбициями, смелостью, жизнелюбием, а теперь еще и им. Он гладил ее живот, прикладывал к нему ухо, не решаясь поверить, что, будучи замкнутым в своем теле и сознании, смог, будто сам Господь Бог, создать человека. Рожденный благодаря молитвам святого отца Пия, Марио Ангел Пий очень осторожно верил в чудеса и считал себя атеистом. Не было для него, однако, большего мучения, чем осознание нанесенной им кому-либо обиды, так что он мгновенно согласился на венчание с задорной девчонкой и заодно со всем ее семейством. Правда, приготовления к свадьбе немного помяли его энтузиазм: все время нужно было делать что-то ради этого в общем-то ненужного события. Скукота, да и только.
Вот и в тот день должны были обеими семьями встретиться для праздничного обеда в доме тетки. Мать, как обычно вязавшая у окна, приметила незнакомца, почему-то открывавшего их машину. На секунду у нее остановилось дыхание, но потом из последних сил она высунулась на улицу. Ее крик ударился о фасады. Мясник и сапожник выбежали из лавок. Пытаясь справиться с одышкой, она устремилась к ванной. «Ерунда, мам, – промычал Марио, высунув распаренное лицо из-за занавески, – там сигнализация. Даже если украдут, страховка заплатит», – с детства он привык все sdrammatizzare – облегчать, отшучиваться, лишь бы не встревожилась больная. Когда через несколько минут, затягивая банный халат под завывания своей машины, в легкой досаде, что не получилось толком понежиться, он заглядывал во все комнаты в поисках матери, раздался звонок в дверь. «Она упала, спеша к выходу», – рассказал сосед, передавая ему маленькое, легкое тело.
Приложив к синим губам свои алые, придерживая левым плечом телефонную трубку, Марио ритмично давил на узкую грудную клетку, но она не отвечала: только что размещавшаяся в ней душа уже висела разреженным облачком под низким потолком. Сокрушенно она смотрела на усердия того, кто был ее единственным сыном, удовлетворенно отмечала, что вор все-таки сделал ноги, и тщетно пыталась убедить соседа откланяться: такие события, как смерть, на ее взгляд, имели исключительно семейное значение и важность.
После минимального периода траура девушка стала женой, продолжая носить в себе девочку, которую уже заранее назвали именем его матери. В тоске по ней Марио не запомнил толком торжества, а за медовый месяц, проведя его в материнских краях, прожил все свои двадцать три года по нескольку раз. Только рождение ребенка вернуло его в реальность. У двадцатилетней девушки-жены пока не было конкретных интересов, но работа Марио на то и существовала, чтобы другим было спокойно, и оба они радостно принялись воспитывать дочь, хотя очень скоро выяснилось, что идеи воспитания у них совершенно разные.
Страсть, из-за которой они не могли не искать близости хотя бы раз в день, довольно быстро выветрилась, но Марио этого не заметил, а если б и заметил, не стал бы придавать этому значения. Оставалось его ровное желание, его фантазия и, главное, обещание верности, которое незаметно подменилось обещанием самому себе того, что инстинктивно могло показаться удобным отсутствием перемен.
Кроме дочери, Марио любил кино, книги и тень старинных городов, прохладу монастырских дворов, обсаженных розами, а жена, кроме магазинов женской одежды, любила, чтоб он мазал ей плечи на пляже жирным кремом, ходил с ней в спортзал и танцевал в клубах самбу. Марио засыпал на танцах от усталости и скуки и вместо спортзала сбегал в кинозал. Будущее таких несхожих людей нужно было срочно защитить спиралью, но, несмотря на нее, хвостатый представитель Марио пробил дорогу к центру, и рядом со спиралью зародился сынишка.