жгли мне руки и рвали волоса, как девочке Людмиле из шестого класса, чтоб она показала, где скрываются партизаны. Мы говорили обо всем. Лишь о своей двойной жизни через Олю мне было трудно рассказывать, мне и самой было непонятно, как это происходит.
Этим летом Катя не приехала. Я очень скучала по ней. В грусти по Кате я обнимала корабельные сосны. Их кора была прозрачной, как море, стволы шелушились, а смола могла превратиться в янтарь. То, что прозрачная смола становилась черной, а потом снова прозрачной, еще раз доказывало, что вещи не равны самим себе и все в мире возможно.
Вечерами, когда солнце садилось в море, по нему от одного края до другого проходила золотая дорога. Я глядела не отрываясь. Она была видна только несколько мгновений, но, собравшись с силами, можно было успеть на ней оказаться. Дальше становилось все просто. Идти, бесконечно идти по поднимающейся золотой дороге, которая соединяет море и небо.
В конце августа нас посадили в автобус и повезли в город. В осоловелой тишине я вспомнила, что и сюда мы ехали на этом автобусе с Финляндского вокзала с песнями про героя революции Щорса, чтоб не рвало и не тошнило.
Телефонная кабинка
Я имел смелость смотреть назад
Мертвецы моих дней
Отмечают дорогу плачу по ним
Иные разлагаются в итальянских церквах
Или в лимонных рощах
расцветающих и плодоносящих
одновременно круглый год
Он уже, оказывается, ждал меня у моста Ангелов, а мы с Олей все еще распивали чаи.
«Давай через пять минут у моего дома», – и я быстренько побежала себя приукрасить, но перед зеркалом, склонившись, просто закрыла глаза руками.
«Прям как береза перед порубкой», – покачала головой заглянувшая в ванную Оленька.
«Острог по нему плачет», – подтянулась она на цыпочках у второго, высокого окна, когда мы обе выглянули на молодецкий свист.
Заметив ее, Вал чуть поклонился.
«Ладно, посплю тут у тебя ночь, а то у меня от брыда, от едкого дыма, глаза слезятся, дороги не вижу», – захлопнула она ставни.
Оставив Олю вить временное гнездо в чуть менее временном моем, я выскочила на улицу. Лики ангелов на мосту под полной луной сияли, будто сахарные головы, а человеческие казались землистыми, свинцовыми. Я взглянула на Вала. В детстве его звали Шальным, припомнилось мне. Наверное, выглядела ошарашенной после подобного вечерка и я, и мы впились друг в друга взглядами, чтобы немного успокоиться.
Поставив машину прямо на улице великого героя и снова, как при выслеживании владельца оптики, прикрыв стекла газетами, ни о чем больше не раздумывая, мы потеряли в ней головы.
Человеческие жертвоприношения у нас запрещены, но мы вдыхаем, вбираем в себя губы, ногти, волосы, плоть, заглатываем, слизываем и рождаемся вновь. Барабанная музыка и стоны флейт.
В отсутствие моей головы во мне хлопнула наружу фрамуга счастья. Счастья перестать. Перестать бороться и перестать быть. Шагая по ту сторону от протяженных канав боязни, забирая все дальше и дальше вглубь, я увидела, как светятся грани вещей, у которых нет границ. В тех местах были гранулы, но не nulla, не нуль, там не было пустоты, все было переполнено напряжением выхода из себя и переменами, самоумножением и всепроникновением.
Начался ливень. Рванула латунная молния. У страшной бабочки намокли крылья.
Как снова и снова не воспеть банальность инициалов, прочерченных на запотевшем стекле? В их хрупкости – весь механизм мироздания: вода, пар, движение, испарение, мимолетность, скоростной пульс, мгновенно высыхающие из-за жара губы, странные движения двоих почти незнакомых людей, которые знают, что были знакомы вечно. Капли колотили в кузов. Бежали в разные стороны потоки веселых людей под зонтиками, размыто горели фонари, трепыхался и гас огонь в плошках, а мы, полуодетые, грохоча сердцами друг в друга, лежали на потрепанных сидениях в тишине острова старого Фиата.
– В Мальяну, в Мальяну, срочно, – даже не дослушав мой рассказ о последних событиях, завел свою старушку Вал, как будто мы собирались в свадебное путешествие. За дорогу я все-таки успела рассказать ему о моей встрече со старичком на площади Экседры и о его переводе записи разговора Лавинии с подругами. Как всегда, на больших перекрестках осаждали мойщики окон и продавцы салфеток. Несколько раз по стеклам прошлись грязными губками. Вал включил дворники. Подползали убогие в униформе-рубище, волочили ноги, косили глазами, протягивали дрожащие руки. Уже давно их отчаяние использовалось профессионалами выклянчивания, и наваристые зоны были распределены рэкетом нищих. Привозили их еще утром, переодевали в выданное и, если им самим по себе не повезло быть инвалидами, превращали в кривых, слепых и хромых. Босые, в рубище на голом, для пущей достоверности не мытом месяцами теле, они сновали между машинами. К ночи, перед тем как их отвозили в логова на периферии (хотя кто-то предпочитал обитать под открытым небом), хозяин отбирал почти всю милостыню.
В Мальяне горели все окна. Безголовые, мы поднимались по лестнице и не сразу поняли, что громкая музыка звучит не только в нас: Диего и двое пацанов играли на электрогитарах. Третий колотил по ударной установке.
– Это надолго? – спросил Вал.
– Ты не, – глазами я указала ему на незастегнутую ширинку.
– Пардон, – застегнулся Вал и повторил: – Это надолго? – Застегнувшись, он как будто сразу обрел и потерянную голову.
– Пока соседи не прибегут. Сегодня же пятница! – Диего лихорадило в каком-то неожиданно приподнятом настроении.
Наконец Валу удалось заманить мальчика на короткий разговор.
– Помнишь их телефонные номера? – спросил он, кивнув на ребят, пока они нехотя возились, собирая инструменты. – Запиши-ка их себе куда-нибудь.
Ни о чем больше не спрашивая, Диего послушно переписал телефоны троих друзей в нотную тетрадь, и они показались началом какого-то душераздирающего вальса.
– Перепиши и все остальные, если нужны, – приказал Вал. – И ты, кстати, тоже, – вывел он меня из оцепенения. – Собери все самое необходимое, – снова бросил он мальчику.
Диего с вставшими дыбом волосами, надуваясь от невысказанных ругательств, выкатился из дома с рюкзаком и гитарой. Делал он это исключительно ради Вала. У первого же моста мы вышли.
– Давайте, – и Вал протянул руку за нашими мобильниками. – Чао-чао, – и супер-смарт Диего, прижавшись к моему убогому простачку, сиганул в фисташково-серую воду. – Дети, пользуйтесь телефонами-автоматами! Если, конечно, найдете хотя бы один нераздолбанный, – улыбнулся Вал.
Через полыньи его темно-зеленых глаз я разглядывала, как на заиндевевшем стекле в моем давнем мире записывалась жизнь. Внутри будки было жарко от объятий и тесно от признаний. Там гнездились всевозможные духи с большими ушами, и человек, забежавший просто позвонить, пропитывался ими, как хлеб, упавший в кисель. Трубка была ледяная, в вечной двушке была дырочка, в дырочке – веревка. Телефон, как рыбка, пытался заглотить монету. Не подозревая об обмане, он начинал разговаривать. Странно, что за все эти годы я никогда не вспоминала о будке.
– Но почему, почему?! – воскликнул наконец Диего, глядя в непроницаемость реки, в которой только что утонул его лучший друг. – Где мой Рожейро? – всхлипнул он, как будто хотел крикнуть: «Где мой мобильник?» – Вы что, что-то о нем узнали?
«Обалдел, – подумала я, созерцая еле различимое течение. – Можно ли выжить на пороге конца, тем более конца непонятно чего, без мобильного телефона?»
А Диего, оторвавшись от затягивающей речной тьмы, вдруг взбодрился. В его кино от таких устаревших мобильников, которые, конечно, вот-вот будут заменены непроницаемыми для считывания любой информации кольцами, избавлялись те, кого преследовали. «Значит, – осмотрелся он, – через несколько минут здесь появятся убийцы. К тому времени сам Диего Безеро до Мело Нето уже будет мчаться на красный по всему городу и, скрипя тормозами, на диких виражах умудрится не задеть ни одного пешехода. Ну разве что только какого-нибудь бездомного, который как раз и будет знать правду и перед смертью успеет произнести несколько бессвязных слов, что станут ключом к разгадке. Все втроем они будут стоять над умирающим, по ним начнут стрелять, но, конечно, не попадут, и они бросятся в реку. – Диего посмотрел на меня. – Нет, пожалуй, река – только для них с Валом, а женщиной, возможно, придется пожертвововать, если она, конечно, не подруга главного героя. – И Диего оглядел меня оценивающе. – А кто тут, собственно, главный герой?»
Вороша кудри и хмурясь, Диего под давлением Вала силился вспомнить все подробности недавней известной ему жизни Лавинии. – Ах да, почему-то свой компьютер он нашел в раковине. Кто знает, зачем его туда положил Рожейро? Это могло случиться, потому что иногда он, – и тут Диего переменил тему, – а еще рано утром под окном, в полусне он увидел странную машину, из которой вышел Рожейро. Тогда, – смутился мальчик, – он был в костюме.
– В купальном, что ли? – холодно улыбнулся Вал. – Слушай, ты уже большой, перестань валять дурачка. – Оглянувшись назад, Вал посмотрел ему в глаза. – Ты же все понимаешь.
В синих глазах Диего, улавливающих эллипсоидные траектории невидимых планет, отражалась тьма с точкой луны. Диего казался затравленным. И правда, Вал что-то разошелся. Словно микро-Везувий, он начал извергаться и не мог завинтиться обратно.
– Ваше поколение аморфно, ретроградно и беспринципно. Весь этот цинизм, эти восьмидесятые – девяностые отменили все, что удалось когда-то отвоевать, – вулканизировал он.
– Наше? Мое и Диего? Диего, ты когда родился, в девяносто втором?
А вообще, что означало это «вы»? К кому он обращался? Я уже и раньше заметила, что обобщение, как и наставленный на собеседника палец или неспособность выслушать, были приемом его полемики. От меня еще отлетали чешуйки его спермы, попавшие, кроме подвернувшейся тряпки для вытирания стекла, на мой живот, и неожиданное превращение любовника в вульгарного оппонента меня задело. Кажется, мы стремительно входили в новую фазу отношений, где правили садизм и борьба за власть. Эрот превращался в нетопыря. В Танатоса с черными, сальными кудрями.