мерзают всегда к зиме. Вот наш исход – в ладони сжимать ледышки, холод сжи-
гающий медленно разделять, я выхожу искать, как читать по книжке, и повто-
рять “je t’aime” как всегда на пять. Ты же не знал, что я никогда не плачу, кар-
та метро заучена наизусть, в этих делах опасно ловить удачу – вечно пребудет
соль и под кожей грусть. Мы будем жить в других городах – разница потенци-
алов, истории из детства вождя революции, всем ребятам пример, нужно сго-
реть дотла и подумать, что это мало, никаких усеченных реплик и полумер. А ты
98
правда будешь любить меня вечно – ну как же еще иначе, пока пребудет соль и
под кожей смешная грусть, и всё – полотно, и гости сидят на даче, и мир гово-
рят по прописи наизусть.
***
Ну кто придумывает эти истории на все сто о дайкири и кадиллаках, о том, что Валерия Гай Германика пила газировку за пять копеек, нарушая исходный
стиль, о том, что мы строим новый мир на крови и на красных маках, и разо-
чарованному, как известно, чужды, а ты искушаешь меня без нужды, и всякая
прочая гиль. Ну кто придумал все эти истории о неточках и незванах, и неров-
ных швах и изъянах, о ниточках на руке, потом говорят в сердцах – опять выно-
сите рваных, исписаны сотни тысяч, какой-нибудь наш Маке. А ты все равно не
любишь меня, и нужно с собой мириться, не птица и не тигрица, какой-нибудь
там сверчок, и кто их всех создает, пока не пуста страница, потом поставит от-
точие и жмет равнодушно ОК. А ты все равно не любишь меня, повсюду столбы
и краны, и дождь, как вино из раны, последняя капля – желчь, и наша рассыл-
ка обязана течь, мы подписаны на обманы, потому что кто-то совсем недобрый
прежде придумал речь, а Валерия Гай Германика пьет газировку за пять копе-
ек, с клубничным сиропом, на всех не хватит, но это уже потом, срывает резьбу, разбирают запасы леек, и мне не стать каким-нибудь воркотом, направо идти и
песнь заводить, с тобою уже не проходит, просто такая тень над нашим миром, и человек с трубою, и список правил точных на каждый день. Ну кто придумы-
вает эти истории о золушках и принцессах в иногородних пьесах с баулами и
саше, о тамагочи и матерях Терезах, и носит их всех в просторной своей душе, а ты все равно не любишь меня, как ни крути, не странно, выше головы словар-
ных запасов тлен, по номерному знаку расходуют, донна Анна, невыносимая
легкость твоих колен.
99
***
Никуда они не текут, blondie girl за углом из Глазго, окроплены сиропом
яблочным, соль у излучин рек, солнце кипит, потухло, потом погасло, это наш
клуб одиноких сердец сержанта Пеппера, кожаные кресла, столешницы в стиле
high tech. Собираются по вечерам, говорят, что сейчас в Мадриде плюс тридцать
восемь, мохито опять в цене, вообще-то скука, что там ни говорите, но стре-
миться нужно и выжать себя вполне, и Пелевин новый страдает от самоповто-
ров, и курсы скачут, словно давление налегке, иногда кто-нибудь показать пря-
моту и норов попытается, скажет что-нибудь, фер-то ке, ну и что, всё написано, красным по белому прямо, настроенье испорчено всем на неделю, adieu, что мы
делали здесь в воскресение, донна Анна, что теперь создаем преисподнюю им в
раю. Красота не спасает мир, красота совсем бесполезна, опять говорят о пого-
де, потом читают Дюма, сошла с небес сукровица, кожица мира слезла, а ты не
горяч и не холоден, я дальше пойду сама. Никуда они не текут, дойдешь до са-
мого края, там, где слоненок и черепаха, и три кита, дитя бессловесное, спросят, кто ты такая, с охапкою хвороста чистая простота. Ну как-то найдешься, речь все
же чем-то крыта, исправлена робкою, словно чужой рукой, хотелось давно про-
сеять себя сквозь сито и стать коноплянкою, в клюве носить левкой, молчать на
обложке Державина девой с миртом, тебе не рассказывать, как не прошла вес-
на, как всё устаканилось, где он, сквозной тот мир там, и суть оглавления ста-
нет в конце ясна. Тебе не рассказывать вовсе об этом новом прекрасном мире, мохито опять в цене, и все остальные не лезут в карман за словом, и что ты мо-
жешь выдумать обо мне – две стороны одной медали не принадлежат друг дру-
гу, две словарные статьи на одну букву не встретятся никогда, но мы все рав-
но будем бегать с сачком по лугу, и на все вопросы я тоже отвечу «да». А когда
настанет ночь, можно будет пить маргариту, не наблюдая часов, раз вечность
всегда при нас, и никогда теперь не приближайся к ситу, глупая деточка, свет
очей моих, холод глаз.
100
***
Сидеть за барною стойкой, давиться клубами дыма из расстроенных лег-
ких своих соседей по моде пятидесятых. Мне пишут, что наша страна стыдна, я, кажется, нелюдима, о маленьких радостях или плохих зарплатах, о том, что
как он любил – погубил, три ярда до остановки, а ты со своими набойками не
доплетешься просто, тебе нужны гарантии, оковы или подковки, расширенье
пространства любви и пилюли роста. Нет, всё разнесенное по этим рубрикам
возродится, станет холстом, и больше не будешь думать: “What am I doing in such disorder?”, носить в своей сумочке предначертаний том, и всё, что потом, в
вершках или корнеплоде. Из всего вышесказанного может последовать, что ты
был совсем другим, мы уже не болим, и кормить тебя профитролем - сплошное
ребячество, всё поглощает дым, сердцем родным, шоколадным, как пражский
голем, можно играть в рулетку, прострелишь – нет, или растает раньше, чем
съесть придется, температура хранения – не секрет, минус шестнадцать, мас-
ленка на дне колодца. Как хорошо, что мы уже не болим, а просто молчим, со-
ленья едим с приправой, и говорят – лопоухий ты Белый Бим, лучше тебя сте-
реть, и одною правой кем-нибудь, стойким солдатиком, олово в горло лить, нужно ведь жить, а не просто смотреть в колодцы. Нужно решить, куда поведет
их нить, бросить в пустыне где-нибудь, где придется. Нужно решить, что теперь
мы просто друзья, домашние рыбки или братья и сестры, и не разбить аквари-
ум, и говорить нельзя, но отрывного календаря охвостья совсем не просто бро-
сить вот так, оставить на стенке, надежды себя лишить, мерить другим расстоя-
нием линзу дверных проемов. Я наконец-то выжила и научилась шить, и на сте-
не маркизою снежно мерцает Сомов.
101
Непарадные
Варвара Сергеевна мажет брови крепкой сурьмой, не выходит из дому –
разве приличная дама наденет такие перчатки, прячет письма с розовой лен-
точкой – кто-то совсем не мой, снова ушли за стрелой, кукурузные варит почат-
ки теперь сама, дворовая Глаша вернулась в Екатеринбург рассказывать, что за
извозчики в городе, двадцать, ума палата, лето в провинции кажется проще, там много мух, Варвара Сергеевна думает вслух и кашляет виновато. Совсем ни-
какого проку нет от этой любви, много казенных чернил и слезоточивое чтиво, в Северном Ледовитом спит кракен, зови-зови – никто не ответит, внутри по-
страдать учтиво вдвойне приятней, разные вкусности прячут, приходит май, та-
лия рюмкой обеденного ликера, будет не так, совсем ничего не знай, будет не
так, но все-таки очень скоро. Варвара Сергеевна мажет брови крепкой сурьмой, ленточки-бантики, письма из Зазеркалья, не остановишься вовсе, совсем немой
красной строкой, смотреть забываю вдаль я.
102Непарадные
***
На самом деле я бесполезна, как три сестры, одна из которых читает анато-
мический атлас и краснеет на оглавлении, точит грифель, вторая пишет письма
в Москву и грифели все остры, туда уже поехал кто-то, наверно, Вигель. А тре-
тья мечтает, что все они получат ответ от того, кому приносят новых червей за
обедом, на самом деле никакой Москвы, конечно же, нет, но это не оправдание
нашим семейным бедам. На самом деле письма выносят за калитку и бросают в
большой котел, третья сестра подозревает нечто подобное, но страшась (не по-
дать бы виду), исправно собирает листья салата, наш почтальон хитер, а пер-
вая ногти стрижет, затаив обиду – на самом деле везет же людям, а чем они луч-
ше нас, не сеют, не жнут, а просто пьют кока-колу, которая лайт, покупают би-
лет в первый класс, но без четверти пять как всегда сердце в ноги и долу. Ну до
чего-то я не дотягиваю, никогда я не дотяну, пишу ему о нашей нежности, видах
на урожаи, а он говорит: «Не верю, ты можешь, ну», и семь столов, и три покры-
вала майи. По самой точной мерке любить тебя нет уж сил, а всё сидят у окна, за
мелкие бесьи складки платить, а он любить себя не просил, и в этом всё, любые
остатки сладки, но может быть напишет что-нибудь – просто приедь сюда, кофе
попить, обсудить динамику роста, а в окнах блестит серебром нутряная слюда, и эта среда, что заела и выела просто, роднее всего, что ты можешь мне в серд-
це вложить, и так вот прожить на копейки от прежних получек, а там за калиткой
в котле мы увидимся, Мить, и будем любить только тень раскуроченных тучек.
103
***
Она умела зеленый заваривать правильно, пани Ванда, на день шестой вы-
ливала крашеную водицу, до утра читала Гельвеция, да и ладно – в такие слова
дороже себе влюбиться. Что я хотела косынку раскладывать так, да толку, и если
бы нашей любви не было, ее нужно было из мысли воссоздать по отпечаткам на
янтаре, а потом на полку, потому что все вершки-корешки до расхода скисли. А
четвертый жених пани Ванды тоже сбежал из дома с полноправной испанкой, которой еще франкисты обещали амнистию, тоже звалась Палома, все они ма-
локровны, зато не в пример речисты. А если бы нашей любви не было, ее нуж-