Химия. Могучая, всепроникающая наука. Энциклопедия естествознания. Весь окружающий человека материальный мир пронизан химическими закономерностями. Путеводная нить химии связывает воедино, в одну общую систему все естественные знания.
В памяти возникла голова Менделеева. Огромная, поражающая своими размерами. Высокий, бледный выпуклый лоб. Циклопическая лобная кость гения. И копна золотистых волос до плеч… Волосы сверкают, переливаются (это когда в седьмой, любимой менделеевской аудитории в университете падают из окна лучи солнца), и кажется, что это вспыхивают и сверкают ряды гениальной Периодической системы.
Да, Менделеев всегда читал страстно, порывисто, самозабвенно. От него исходил к слушателям некий гипнотический заряд. Дмитрий Иванович каждый раз как бы заново открывал перед слушателями закономерности рождения своих великих химических обобщений.
В такие минуты напряженная тишина наступала в седьмой аудитории. Никто не писал, не конспектировал лекцию, все с жадным, безмолвным, восторженным обожанием следили, как возле грифельной доски, нетерпеливо стуча мелом, встряхивая то и дело огромной копной золотистых волос, щедро раздаривал слушателям сокровища своего интеллекта один из крупнейших представителей мировой науки. Лучи солнца, косо падающие из окна, рождали над головой стоящего около грифельной доски человека золотистый нимб… И для всех них, его студентов и слушателей, он был в такие мгновения действительно «богом» — могущественным творцом нового знания, нового мира, новых законов, по которым существует и развивается жизнь.
Почти всегда лекции Менделеева оканчивались взрывом аплодисментов. Дмитрий Иванович в знак протеста поднимал руки, требовал тишины, но восторженные студенты, не слушая его, бешено аплодировали, и профессор Менделеев, поклонившись аудитории, смущенный и растерянный, выходил из зала.
Следующую лекцию он обычно начинал с того, что в очень строгих выражениях просил не устраивать больше подобных оваций; студенты давали любимому профессору обещание, но в конце занятий, захваченные гениальными менделеевскими выводами, снова начинали громко аплодировать…
И действительно, удержаться было трудно. Курс неорганической химии превращался в устах Менделеева в стремительное и великолепное путешествие по окружающей жизни. Казалось, не было ни одной науки, из которой не приводил бы Дмитрий Иванович примеры в своих лекциях. На его занятиях, пожалуй, впервые по-настоящему глубоко понял он, Саша, ту единую систему взаимообусловленных связей в природе, которая придавала неопровержимо реальную материалистическую основу всеобщей картине мира. Рисуя на доске сложные химические конструкции и построения, Менделеев непрерывно делал экскурсы в область физики, астрономии, астрофизики, космогонии, метеорологии, геологии, физиологии животных и растений, астрономии, а также в различные отрасли техники — от артиллерии до воздухоплавания. И все эти примеры и отвлечения были уместны, логичны, корректны, давали необычайно живой и энергичный толчок для собственных раздумий и размышлений.
И, как это ни было странно, именно лекции Менделеева по неорганической химии, необычайно быстро расширявшие кругозор, возбуждавшие в слушателях сильнейшую тягу к самостоятельному анализу, к самостоятельной оценке явлений и предметов, — именно эти лекции подспудно, исподволь накапливали в его, Саши Ульянова, сознании некие качественные изменения и в один прекрасный день распространили его внимание не только на естественные, но и на общественные науки, перенесли ход его рассуждений с абстрактных, отвлеченных, чисто научных категорий на живую окружающую жизнь, заставляя открывать в ней те конфликты и противоречия, искать и разрешать которые в неорганической химии учил на своих лекциях Дмитрий Иванович.
Так возник устойчивый интерес к курсу истории русского крестьянства, который читал один из самых радикально настроенных преподавателей Петербургского университета Семевский.
Лекции приват-доцента Семевского собирали весь цвет университета. Сюда приходили математики, физики, юристы, медики, студенты других институтов — лесного, технологического. Василий Иванович Семевский — эрудит, полемист, блестяще одаренный и образованный человек — рисовал перед аудиторией широкую панораму жизни русского крестьянства, начиная еще с восемнадцатого века. Анализируя вопросы хозяйственной жизни крестьян, Семевский незаметно перебирался из прошлого в настоящее. Сторонний наблюдатель, попавший на лекцию случайно, не слышал в словах лектора ничего предосудительного и нежелательного. Но те, кто ходил на курс постоянно, научились улавливать между слов намеки на современность, чувствовали и понимали, что Василий Иванович подвергает беспощадной, уничтожающей критике сегодняшнее положение русских крестьян и печально знаменитую крестьянскую реформу 1861 года. Здесь, на лекциях Семевского, и пришло к нему, Саше, новое понимание реформы шестьдесят первого года — сколько споров и дискуссий о реформе возникало после каждой лекции! Сколько высказывалось различных точек зрения!
Когда курс Семевского, обвиненного в левизне своего направления, был изъят из университетской программы, Василий Иванович продолжал читать лекции по крестьянскому вопросу для избранных студентов у себя на квартире. Саша был в их числе. И здесь-то, дома, вдалеке от полицейских ушей, Семевский говорил открыто и свободно. Он откровенно заявил, что по своим политическим убеждениям является сторонником социалистов-народников… Здесь же был вынесен и окончательный приговор реформе шестьдесят первого года. С самого своего начала и до конца реформа была крепостнической, ее проводили в жизнь в своих же собственных экономических интересах крепостники-помещики во главе с царем — самым богатым помещиком России. Русские крестьяне реформой 1861 года были ограблены. Передовое русское общество, после поражения России в Крымской войне связывавшее с освобождением крестьян столько надежд на изменение гражданской атмосферы в стране, было жестоко обмануто. И как реакция на этот обман, на это всеобщее разочарование, возникла социалистическая проповедь Чернышевского, поднял свой голос из-за границы Герцен, родилась идея хождения в народ, начала создаваться партия «Земля и воля»… После убийства царя началось наступление правительства на все демократические завоевания шестидесятых годов. Александр III, пришедший на смену отцу, начал брать назад одну за другой все уступки, сделанные когда-то царем-«освободителем».
Наступила полоса реакции, мракобесы заняли ключевые позиции в общественной жизни, время активных действий кончилось. Надо заниматься нравственным самоусовершенствованием, не гнушаться никаких, даже самых малых дел, ехать в глухие углы продолжать дело обучения и просвещения крестьян. К этому призывает и лучший знаток жизни русских крестьян Лев Толстой…
Этот неожиданно пессимистический вывод, которым закончил Семевский свой курс, разочаровал Сашу. Ему, прикоснувшемуся теперь к глубокому понимаю закономерностей общественной жизни, была чужда теория малых дел с ее полуправдой, пассивностью, неопределенностью. Не принимал он и евангелистического учения Льва Толстого, в котором, по его, Сашиному, мнению, великий писатель губил свой талант, уйдя от активной, общественной позиции литератора.
Нужно было что-то иное, более действенное и современное. Он пробовал войти в кружок по изучению современного экономического положения крестьян, но состав членов кружка оказался на редкость неровным, занятия проходили неинтересно, оторванно от жизни, от случая к случаю, и кружок вскоре захирел…
Потом было увлечение научно-литературным студенческим обществом, знакомство с его председателем профессором Орестом Федоровичем Миллером — историком литературы и фольклористом, либералом, славянофилом, добрейшей души человеком, бессребренником, тончайшим знатоком эпохи Возрождения. От Миллера пришел повышенный интерес к великим литературным памятникам Ренессанса, в которых с особой силой звучали атеистические мотивы (сам Орест Федорович был блестяще эрудированным атеистом), и то отрицательное отношение к религии, которое возникло еще в детстве, теперь приобрело у Саши черты полной свободы и раскованности: он мог вести спор и дискуссии о вздорности всех божественных атрибутов и религиозных выдумок на любом уровне, активно используя все богатства мировой литературы.
Когда он получил золотую медаль за сочинение по зоологии, его выбрали секретарем научно-литературного общества, Он вступил еще в один студенческий кружок — биологический. Его окончательный отход от химии огорчил Менделеева.
— Вы понимаете, Саша, — говорил Дмитрий Иванович, — в химии очень важно возникновение школы. Вот, например, бутлеровская школа, бутлеровское направление… У Бутлерова все открытия рождались и направлялись одною общею идеей. Она-то и сделала его школу, она-то и позволяет утверждать, что его имя навсегда останется в науке. Это так называемая идея химического строения… Вы тоже человек одной идеи. И вы смогли бы создать в химии какую-нибудь свою, ульяновскую школу. Я верю в вас…
Кроме биологического кружка, он начал посещать еще один, вновь возникший экономический кружок, составленный из студентов старшего курса университета. Здесь занятия происходили на более высоком уровне, чем где-либо раньше. Читались рефераты по политической экономии, обсуждали книги Мальтуса, Милля, Огюста Конта, Адама Смита, Карла Маркса.
Значительную часть времени отнимала работа в землячествах. Здесь было много интересного — люди знакомились и сближались на почве практических, непосредственных, житейски важных интересов, пристально изучали друг друга, выясняли, на что способен и годен каждый. Землячества привлекали и втягивали всех вновь приезжающих в Петербург, и это живое наполнение лучшими силами с мест делало обстановку общения земляков боевой, острой и актуальной по отношению ко всем важнейшим проблемам времени. В ежедневной скромной, но непрерывной общественной деятельности выяснялся нравственный склад каждого, его характер и стремления, так что в конце концов люди определялись довольно верно, и всегда можно было знать с большой степенью точности, на что можно рассчитывать со стороны того или другого члена — до чего он способен дойти и перед чем остановится.