— Здравствуй, Саша, — также тихо ответила Мария Александровна.
Он сделал шаг вперед и вдруг, не выдержав нервного напряжения, бросился к ней, упал на колени, уткнулся лицом ей в колени и весь задергался в беззвучных конвульсиях рыданий, сотрясаясь всем телом от своего безысходного, ни с чем не сравнимого отчаяния.
Мария Александровна прижала голову сына к коленям, обхватила ее руками и, не пытаясь больше удерживать слез, потоком хлынувших по ее щекам, уронила лицо на худую, вздрагивающую Сашину шею.
Тюремный чиновник отвернулся.
Ощутив около себя сына, его руки, плечи, голову, шею, спину, Мария Александровна вдруг почувствовала необычный прилив сил. Огромная, неподдающаяся никакому измерению волна чувств переполнила ее сердце. Дрожащими руками она гладила Сашину голову, целовала его волосы, затылок, уши. Она понимала, что в ее лихорадочных движениях нет сейчас ничего такого, что помогло бы в дальнейшем сыну легче перенести его тяжелую участь, но тем не менее ничего не могла с собой сделать. Забыв совершенно обо всем, она была сейчас только матерью, только женщиной, родившей этого рыдающего у нее на коленях человека, выкормившей этого человека своей грудью, научившей его ходить, пить, есть, различать окружающие предметы и вот теперь знающей и понимающей, что на эту тонкую, худую шею может быть очень скоро палач накинет намыленную петлю, и тогда все ее силы, все ее заботы, все ее великие материнские силы, затраченные на рождение и воспитание этого человека, окажутся напрасными, проделанными впустую, и что ей, конечно, не пережить этой жестокой несправедливости природы, когда она, мать, останется жить, а ее дитя, рожденное ею для жизни и счастья, уйдет из жизни раньше ее и всего лишь в двадцать один год ото дня своего рождения.
— Прости, мамочка, прости меня, прости, моя милая, хорошая, — рыдал Саша, — я причинил тебе столько боли, столько страданий, прости меня, прости…
— Сашенька, Сашенька, мальчик мой, ну что же ты наделал с собой, ну почему же все так получилось, почему столько несчастий обрушилось сразу на наш дом, на нашу семью?..
— Мамочка, милая, я не хотел огорчать тебя, — плакал Саша, — я не хотел быть причиной твоих несчастий, но я не мог поступить иначе, понимаешь — не мог…
— Я не верила, Саша, не верила, что ты можешь оказаться способным на такое… Ведь это же ужасно…
— Мамочка, ты должна понять… Есть долг перед родиной, перед обществом, перед будущим…
— Сашенька, милый, я понимаю, но ведь есть же семья, дом, младшие братья и сестры, а папы нет уже с нами, я так надеялась на тебя, на твою помощь, и вдруг это известие…
— Мамочка, милая, моя вина перед вами неискупима, но я не мог не бороться за то, за что боролись мои товарищи рядом со мной…
— Сашенька, милый, но ведь средства этой борьбы так ужасны…
— Что же делать, если других нет…
— Господа, господа, — кашлянул тюремный чин, — вы нарушаете…
— Что же мы нарушаем? — подняла мокрое, заплаканное лицо Мария Александровна.
— На подобные темы разговаривать запрещается. В случае повторения я вынужден буду прервать свидание.
— О чем же мы можем говорить? — с горечью спросила Мария Александровна.
— О семье, о домашних делах, например. Это можете сколько угодно. Сколько душа пожелает.
— Мамочка, как Володя, как Митя? — не поднимая головы, спросил Саша, вытирая рукой слезы.
— Все хорошо, Сашенька, все в порядке…
— Как их занятия? На них повлияло, конечно… Я понимаю…
— Митя хандрит, как всегда, а Володя идет хорошо — сплошные пятерки…
— Он молодец. Очень хорошие данные. Но слишком эмоционален, вспыльчив… Это будет мешать в серьезных занятиях…
— Я думаю, что он выправится…
— А Оля, Маняша?
— Оля переживает, Маняша слишком мала…
— Мама, ты видела Аню? — Он впервые поднял лицо с ее колен. — Почему ее до сих пор не освободили? Она же ни в чем не виновата, ни в чем не замешана…
— Господа, господа…
— Ее скоро должны выпустить, Сашенька. Я писала на высочайшее имя…
— Господа, господа…
— Какой смысл держать в тюрьме невинного человека? Это же нелогично, противоестественно…
— Господа, я делаю вам предупреждение…
— Аня передавала тебе привет. У нее все в порядке. Чувствует она себя хорошо…
— Господа, второе предупреждение…
— Мамочка, когда увидишь Аню, скажи, что я виноват перед ней, но тогда я ничего уже не мог изменить…
— Третье предупреждение…
— Передам, Сашенька, обязательно передам…
— Господа, свидание окончено!
— Прости меня, мамочка, прости…
— Конвой! Сорок седьмого назад в камеру!
— Мужайся, сынок, я хлопочу за тебя, будь сильным, мужайся…
— Госпожа Ульянова, пожалуйте на выход…
— Спасибо, мамочка, спасибо, милая, родная…
— Конвой!.. Вы что там, спите?
— Держись, Сашенька, я все время думаю о тебе. Я с тобой. Мы все с тобой…
Железная дверь камеры, лязгнув, захлопнулась за спиной. Поворот ключа. Шаги по коридору. Гулкие, стихающие. Звук еще одной далекой двери. И все. Тишина…
Опять тишина.
Снова тишина.
Еще раз тишина.
В сто-ты-сяч-ный раз тишина-а-а-а!..
Он сдавил уши руками, закрыл глаза. Замер. Напрягся. Затаил дыхание.
Отнял руки…
Немой грохот ударил по перепонкам. Беззвучный обвал скатился в отдалении и погас. Тишина. Мертвая тишина.
Спазм сдавил дыхание. Перехватило горло. Не открывая глаза, усталой ощупью нашел стол, сиденье, опустился, прислонил затылок к холодному камню стены.
Мама…
Боже, что сделалось с ней с тех пор, когда он видел ее последний раз! Как она постарела! И все это из-за него. Сначала смерть папы, теперь его арест, суд… А что будет с ней, если вынесут тот приговор, который ему грозит? Выдержит ли она? И что станет с младшими, если с мамой случится что-нибудь? Опека? Приют? Сиротский дом?.. И это после того, как всего каких-то полтора года назад вся губерния завидовала счастью и благополучию их семьи… Отец — уважаемый человек в округе, один из лучших педагогов Поволжья. Мать — прекрасная хозяйка, душа семьи, музыкантша, умница. Старшие дети окончили курс с золотой медалью. Сын в Петербурге выходит на профессора.
А теперь?
Он открыл глаза. Сводчатый каменный потолок угрюмо нависал над головой. Толстые прутья двойной решетки перечеркивали свет в окне. Стены сдвигались друг к другу, душили, сдавливали.
Что же будет, что будет?..
Допросы окончены. Вот уже десять дней его никуда не выводят из камеры, сегодня — одиннадцатый. Десять дней уже ничего не было, кроме свидания с мамой. Значит, скоро суд. Суд и — конец…
Какое сегодня число?.. Вчера был его день рождения. Значит, сегодня — первое апреля. Сколько осталось жить? Месяц? Два?.. А может быть, все-таки дадут каторгу?
Сегодня первое апреля.
Значит, исполнился ровно месяц, как он в тюрьме — арест произошел первого марта. Только месяц…
Пожалуй, линия выдержана твердо. Он не увеличил вины ни одного из участников дела. Наоборот, всеми силами старался выгородить Ананьину, Новорусского и Шмидову.
Но самое главное — в протоколы допросов включено политическое кредо фракции. Теперь на суде, если их снова попытаются представить перед обществом как группу экзальтированных террористов, он в любую минуту может потребовать зачитать те страницы дела, на которых изложены их общественные взгляды.
Программу партии теперь из дела не выкинешь! Ее будут переписывать писари, секретари, столоначальники. Она останется! И когда-нибудь, в будущем люди узнают…
Дверь загремела, лязгнул засов. Вошел дежурный офицер, за ним надзиратель и двое солдат с примкнутыми штыками.
— Встать, — протяжно и словно бы нехотя сказал офицер и сонно посмотрел на Сашу. — Для вручения обвинительного заключения вам надлежит следовать за мной.
Один солдат встал впереди, второй — сзади. Офицер одним глазом оглядел Сашу, поправил воротник арестантского халата, повернулся к надзирателю.
— Дайте ему гребень, пусть причешется.
Саша провел несколько раз гребенкой по коротким волосам, вернул ее надзирателю.
— На выход, — скомандовал офицер все тем же ленивым и вялым голосом.
На этот раз пошли совсем не в ту сторону, куда обычно водили на допросы. Несколько раз надзиратель, гремя огромной связкой ключей, открывал и закрывал массивные деревянные двери, густо обитые широкими железными полосами. Солдаты и офицер, пока тюремщик возился с замками, со скучающим, безразличным видом стояли рядом.
«И как ему только удается так быстро находить нужные ключи? — думал Саша, наблюдая за ловкими движениями надзирателя. — Ведь это тоже призвание нужно иметь, чтобы добровольно заточить себя на много лет в этот мрачный могильник. Впрочем, сюда, в главную тюрьму России, по всей вероятности, подбирают особых людей, «специалистов». Сюда просто так не попадешь».
Вошли в низкое темное помещение. Солдаты, сделав полуоборот, отошли в сторону. Из-за длинного стола, покрытого зеленой, в чернильных пятнах скатертью, поднялось несколько человек: ротмистр Лютов, Котляревский, комендант крепости Ганецкий и еще двое незнакомых в черно-зеленых вицмундирах чиновников Правительствующего Сената. Один из незнакомцев, по виду самый моложавый, с глубокой вертикальной складкой между бровями и пристальным взглядом решительных глаз, взял со стола гербовую бумагу с двуглавым орлом наверху, внимательно посмотрел на Сашу.
— Ваша фамилия?
— Ульянов.
— Имя?
— Александр.
— Отчество?
— Ильич.
— Год рождения?
— 1866-й.
— Место рождения?
— Нижний Новгород.
— Имеете претензии по содержанию в подследственный период?
— Нет, не имею.
— Хотели бы что-либо добавить к материалам следствия?
— Нет.
— Чувствуете себя в настоящий момент физически здоровым? Жалоб нет?
— Жалоб нет.
Моложавый чиновник выгнул плечи, чуть запрокинул назад голову.