Илья Николаевич и Саша все ближе и ближе придвигались друг к другу, рядом возник Володя, потом Митя, и, наконец, все четверо соединились вместе, будто все они были частями единого целого, разъединенными на некоторое время непредвиденными обстоятельствами, а теперь снова соединившимися.
— Какой он глубокий и мужественный, — говорил сбоку шепотом Песковский. — Из таких выходят герои, праведники, титаны… И как жалко, что все это выясняется в судебном зале, за решеткой…
Мария Александровна, не выдержав, заплакала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Суд идет!
Шум в зале. Движения на скамье подсудимых… Первоприсутствующий Дейер шествует медленно, важно. В затылок за ним — Окулов. Остальные идут гурьбой, без соблюдения чинов и званий.
— По указу Его Императорского Величества Правительствующий Сенат в Особом Присутствии для суждения дел о преступлениях государственных…
…Саша вспомнил добролюбовскую демонстрацию.
Семнадцатого ноября 1886 года исполнялось двадцать пять лет со дня смерти Добролюбова. В студенческих кружках Петербурга решено было отметить эту дату. Предполагалось отслужить панихиду на могиле Добролюбова на Волковом кладбище.
Аня и Саша подъехали к площади перед кладбищем на конке.
Огромная толпа студентов колыхалась около чугунной ограды. Ворота на кладбище были закрыты. Густой наряд полиции преграждал путь участникам панихиды.
— Господа, в чем дело? Почему не пускают?
— Пристав говорит, не велено.
— Кем не велено?
— Слишком многого вы хотите от пристава.
— Пускай пропустят хотя бы с венками…
— Господа, надо же что-то предпринимать! Нельзя же, в конце концов, мириться и с этим наглым произволом!
Несколько человек отделилось от общей массы и двинулось к распоряжавшемуся нарядом полиции приставу.
— Господин пристав, позвольте отслужить панихиду по умершему.
— Нельзя, господа, нельзя. Запрещено.
— Кто же может запретить панихиду?
— Не могу знать. Не приказано.
— Но это же чудовищно! Это же настоящее варварство — вмешиваться в религиозные чувства!
— Ничего, господа, в другой раз помолитесь.
— Нет, это неслыханно! Средневековье, инквизиция! Господа, надо прорваться силой!
— А ну, осади назад! Иванов! Петренко! Примечай зачинщиков!
Толпа росла, увеличивалась, угрожающе гудела. Все новые и новые группы студентов прибывали со всех сторон па площадь. Между разношерстно одетыми старшекурсниками заметно выделялись учащиеся младших семестров в ставших теперь уже обязательными форменных тужурках.
Студенты все ближе и ближе придвигались к чугунной ограде. 'Задние давили на передних. Около ворот становилось тесно. Пристав вытащил свисток, булькающая полицейская трель рассыпчато раскатилась по площади. Из ближайшей подворотни показался еще один наряд полиции и ускоренным шагом, раздвигая толпу, двинулся к воротам.
В это время на площадь выехала пролетка. Лошади, сдержанно храпя и позвякивая подковами, остановились неподалеку от задних рядов студенческой толпы.
— Пыпин приехал, господа, сам Пыпин!
— Кто это?
— Неужели не знаете? Двоюродный брат Чернышевского, редактор «Вестника Европы».
— Он работал вместе с Добролюбовым в «Современнике».
— Господа, в нашем полку прибыло!
— Смотрите, уже открывают ворота…
— Сейчас уведут городовых…
Но городовые и не думали уходить. Пыпин, окруженный несколькими наиболее активными студентами, протиснулся к воротам. Он о чем-то долго спрашивал у пристава, но тот на все вопросы молча мотал головой из стороны в сторону. Пыпин пошел через толпу обратно к извозчику.
— Господин Пыпин, вы не имеете права уезжать! Это недостойно вашего брата! Надо бороться! — послышалось со всех сторон.
— Вы должны заявить протест! Вы должны сказать, что будете писать об этом беззаконии в своем журнале!
Пыпин с извиняющимся видом что-то говорил окружившей его группе, потом пожал нескольким студентам руки, сел в пролетку и уехал.
— Что он сказал? Что говорил ему пристав? — закричали из задних рядов.
— Пыпин сказал, что нужно позвонить градоначальнику Грессеру…
— Так нужно звонить! И поскорее!.. В чем дело, господа?
Тут же вызвались добровольцы идти звонить Грессеру. В сопровождении двух городовых они отправились в ближайший участок. Известия о переговорах с градоначальником передавались по цепочке.
— Господа, Грессер категорически отказывается разрешить…
— Говорят, что вызваны казаки…
— Предлагает немедленно разойтись…
— Угрожает репрессиями…
— Позвольте, какие репрессии? За что? За панихиду?
— Ужасная страна, ужасное правительство, ужасные порядки…
— Господа, Грессер вроде бы в чем-то уступил…
— Что-что? В чем уступил?
— Он, кажется, согласился…
— Да что там, в конце концов, происходит, господа? Нельзя ли пояснее?
— Наши пригрозили пожаловаться в синод…
— Ну и что?
— Связаться с европейскими газетами…
— Ну и что?
— Грессер согласился, что нельзя запрещать религиозные отправления…
— Вот видите, господа! Я всегда говорил, что на угрозу нужно отвечать угрозой!
— Что же дальше?
— Спорят, кричат…
— О чем?
— Сколько человек пропустить…
— Безобразие! Торговлю какую-то делают из панихиды, базар.
— Ура, господа, ура! Грессер согласился пропустить депутацию с венками!
— Сколько человек?
— Тридцать.
— А здесь не менее трех тысяч человек…
— Александр Ильич, вас приглашают в депутацию!
— Я не один, со мной сестра.
— Про сестру ничего не сказали.
— Тогда я лучше постою здесь.
— Число мест ограничено, Александр Ильич, всего тридцать кандидатур. Не обижайтесь.
— Я не обижаюсь.
Городовые отошли от ворот. Со скрипом разъехались громоздкие чугунные створки. Студенты, выбранные в депутацию, подняли венки над головами, медленно двинулись за ограду кладбища.
Аня и Саша стояли около самой ограды. Депутация с венками, предводительствуемая приставом, уходила между деревьями в глубину кладбища. Позади студентов, все время оглядываясь на оставшихся за оградой, словно опасаясь нападения со спины, шло несколько полицейских унтер-офицеров. Сапоги унтеров месили грязь на узкой тропинке между крестами и памятниками, скользили по могилам. Прижавшись лицом к прутьям решетки, Саша пристально смотрел вслед студенческой колонне, окруженной со всех сторон городовыми.
— Добролюбов, — услышала вдруг Аня тихий и горестный голос брата, — ведь это же история. А ее топчут сапогами… Неужели вся эта полицейская свора так уверена в своей силе, что не страшится оскорблять даже простейшие гражданские чувства? Неужели ничто не может поколебать наглой уверенности всех этих приставов и унтеров в своей безнаказанности?
Аня взяла Сашу под руку. Саша быстро повернулся к сестре. Лицо его было возбуждено, глаза лихорадочно блестели.
— Это же неестественно, понимаешь, неестественно, — свистящим шепотом заговорил Саша, — даже не пытаться дать отпора этому наглому насилию! Здоровая человеческая натура не может быть столь безропотно покорной. Всякая несправедливость, а тем более такая вызывающая, как сегодня, основанная лишь на превосходстве в физической силе, должна рождать у нормального человека чувство отпора, протеста, желание ответить теми же средствами!
Аня испуганно оглянулась. Вокруг были возбужденные молодые лица, никто никого не слушал, все говорили громко и одновременно. Голоса студентов, ушедших с венками за ворота, становились все. глуше и глуше, все отдаленнее и отдаленнее.
— …И по изложенным выше основаниям Особое Присутствие Правительствующего Сената определяет подсудимых —
Шевырева, 23 лет,
Ульянова, 21 года,
Осипанова, 26 лет,
Андреюшкина, 21 года,
Генералова, 20 лет,
Волохова, 21 года,
Канчёра, 21 года,
Горкуна, 20 лет,
Пилсудского, 20 лет,
Пашковского, 27 лет,
Лукашевича, 23 лет,
Новорусского, 26 лет,
Ананьину, 38 лет,
Шмидову, 22 лет,
и Сердюкову, 26 лет,—
лишив всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение.
Сухо и кисло стало во рту. Земля пошла из-под ног. Руки сделались ватными, непослушными. Морозные иглы тронули кончики пальцев, колени…
Депутация, возложив венки на могилу Добролюбова, вернулась на площадь перед кладбищем. Кто-то предложил в знак протеста против незаконных действий полиции и градоначальника организованно пройти по центральным улицам города. Энергия, сдержанная кладбищенскими воротами, оставалась до сих пор неизрасходованной, и поэтому предложение о демонстрации было принято с восторгом. Младшекурсники начали тут же что-то кричать, размахивать руками, бросать вверх шапки. Старшие пытались навести порядок.
— Тише, господа. Надо сделать все обдуманно. Иначе ничего не получится.
— Долой Грессера! Долой полицию!
— Господа, что за мальчишество! Может окончиться неприятностью.
— Ура Добролюбову! Ура Чернышевскому!
— Господа, господа! Будьте же благоразумны…
Начали строиться в ряды. Неожиданно оказалось очень много курсисток-бестужевок. Их «прятали» в центр каждой шеренги.
Двинулись спокойно, организованно. Впереди шел университет, потом технологи, медики, лесники.
Оставшиеся на площади городовые некоторое время растерянно смотрели вслед демонстрации, но, спохватившись, тоже построились и под командой пристава отправились вслед за студентами.
Необычное, неожиданное настроение всеобщего подъема царило в студенческой колонне. Шагалось бодро, уверенно, весело. Все чувствовали себя членами какой-то единой большой и дружной семьи, вышедшей бороться за нужное, справедливое, правое дело. Шутили, смеялись, балагурили, по рядам передавали только что рожденные остроты по поводу недавних столкновений с городовыми.