— Да, вы говорили, — сказал Владик.
— Прошло больше шестидесяти лет, пан Гаривас. Я уж лет тридцать, как не вспоминал имен… И лица забыл. У Томаша Сбрыды одна нога была короче другой. Болеслав Кумицкий носил пенсне, он аптекарь был… Но лиц я не помню совсем. В моей группе было девять человек. Трое попали под начало к Петряковскому из «Батальонов Хлопских». Мы со Збышеком прибились в сорок первом.
Старик взял в руку свою исписанную бумажку, подержал на весу, вновь положил на скатерть. Гаривас с Владиком молчали. Было слышно, как в диктофоне шелестит кассета.
— Пан Юзеф… — Гаривас потер лоб. — Ваша рука… — Он посмотрел на безжизненную кисть в черной лайке. — Как все-таки это случилось?
— Це пан поведжял? — Спыхальский моргнул. — А, рука… Это случилось, когда мы их выводили. — Он обернулся к прихожей и позвал: — Гоноратка! Пшинешьчь тшарна кава!
— Выводили? — спросил Владик. — Кого выводили?
— У жидов было много раненых. Наши выносили их на одеялах. Группы Казимежа Ружанского и Яна Михуры выводили жидов в пригороды. А моя группа прикрывала их отход на Мурановской — такая была наша задача… У нас были автоматы «МП-сорок», хорошая машинка, сбоя не давала. Я, Збышек, Болеслав и Томаш — мы держали позицию за афишной тумбой… К вечеру гансы подвезли минометы, и мне оторвало руку.
— Погодите, пан Юзеф… — У Владика сел голос. — Я не понял…
— На Мурановской площади погибли пятеро из моей группы. — Старик прокашлялся и отер губы пальцем. — И Збышек. Он перетянул мне запястье шнуром, а потом в него попал осколок. Прямо в голову.
Гаривас потер щепотью переносицу. Он уточнил:
— Это было двадцать седьмого?
— Наши силы вступили в бой двадцать седьмого апреля! — жестяным голосом произнес старик. — Отряд пана майора Иванского выдвинулся через тоннель на Гржибовской и атаковал гансов. Моя группа вошла в гетто через тоннель в Налевках. И еще семь боевок прорвались через Заменхоф и Светожерскую. Одновременно с нашим маневром пошли в атаку люди из «Жидовски Звензек Войсковы». Мы соединились с жидами и ударили. — Спыхальский хлопнул ладонью по салфетке. — Земля горела — так мы с жидами ударили!
Вошла Гонората, поставила на стол деревянный поднос с тремя чашечками и кофейником. Владик подался вперед, приоткрыв рот. Гаривас остановил его движением ладони.
— Руководство «Армии Крайовой» отдало такой приказ, пан Юзеф? — спросил он.
— Это приказ был такой? — хрипло сказал Владик. — Кто дал вам приказ идти в гетто?
— Кто приказ дал? — Старик обернулся. — То не приказ был, пан журналист. То была честь польская. Генерал Петряковский сказал нам: они там гансов бьют, пся крев, они кровь льют… Невозможно было их не поддержать, они бились, как дьяволы. В том бою майор Иванский был ранен, а его сын и брат погибли. Наш связной установил на чердаке дома номер шесть тяжелый пулемет. — Старик сосредоточенно сказал: — Это очень усилило позицию жидов — пулемет отогнал пехоту.
Гаривас взял из пачки сигарету.
— Матка боска, они дошли до последней черты… Дошли до последней черты и стали биться. — Старик неловко вынул из кармашка жилета клетчатый платок, промокнул уголки глаз. — Но думаю, паны, что и наши люди… — у него дернулся длинный подбородок. — Наши люди, ожидая дозволения Петряковского, тоже дошли до последней черты.
— А вы что-то невеселы, коллеги, — сочувственно сказал Стась.
Владик завозился на заднем сиденье.
— Что ты ищешь? — спросил Гаривас. — Билеты?
— Сигареты…
Гаривас через плечо подал Владику пачку.
— Ну не кисни, не кисни, — сказал Гаривас. Ему тоже было не по себе.
— Это ведь было здесь, да? — Владик большим пальцем показал за окно.
— Да, — ответил Стась. — Это Светожерская, дальше будет улица Заменхоф. В сорок четвертом немцы все сравняли с землей.
— После войны здесь все перестроили, — сказал Гаривас Владику.
— Не перестроили, а просто построили. — Стась остановился у пешеходного перехода. — Здесь же были руины, Влодек. Бойцы Сопротивления дрались за каждый дом.
«Отчаянно дрались в Сталинграде», — вспомнил Гаривас.
Он глядел на чистые тротуары, на яркие тенты магазинчиков, на костел с кружевным шпилем. Прикрыл глаза — и вздрогнул, тотчас открыл. На мгновение увиделось другое, как тогда, когда писал про старика с улицы Алленби. Не тенты, витрины, «Фольксвагены», «Ситроены» и юркие скуттеры, не хорошенькие варшавянки и белые пирамидки среди темной зелени каштанов — другое.
Словно за окном «Форда» произошел freez, словно теплая, шумящая Варшава обратилась в панорамное фото.
С черепичного ската взлетел голубь, крылья остановились в полувзмахе, а выше застыло рваное облако. Верхушка каштана качнулась под ветром — и не разогнулась. Мальчишка подпрыгнул на скейте — зависли в полуметре от тротуара и мальчишка, и скейт. Полицейский в фуражке с мягкой тульей окаменел возле белого «Рено-406», протянув указательный палец к парковочному автомату, а толстый пан в «Рено» остался с возмущенной миной. Застыл фаэтон с кистями, и светлая грива мохноногой лошадки всплыла в воздухе, как в воде, только колесных спиц было не различить — внутри ободьев застыли пестрые круги.
А спустя миг это фото стало блекнуть, размываться. Проступило другое фото — черно-белое, выцветшее. Абрис улицы был прежний, но небо опустилось ниже, и встали теснее дома. Чуть накренился в повороте деревянный трамвай, над фарой читалась табличка MURANOW, а над кабиной вагоновожатого, в том месте, где у трамваев номера, белел круг с геометрически безупречным символом. Регулировщик в длиннополой шинели поднял руку с жезлом, в окне бельэтажа остановилось, вполуоборот, испуганное женское лицо. Замер, подняв ногу над водоотводной канавкой, прохожий в темной шляпе с провисшими полями.
И это фото тоже дрогнуло, и исчезло, а тут же возникло иное.
Нестройная колонна, баулы, узлы, белые лица, звезды на рукавах и обшлагах, дети поспешают за взрослыми.
И еще раз сменилось фото — полуобрушенная стена, осевшая влево танкетка, опрокинутая афишная тумба, жирный дым и искряные пятна автоматных очередей из подвального окна.
Гаривас сильно потер лицо, вытащил из пачки сигарету, зажал губами.
Стась тронул машину со светофора. Колесики скейта цокнули об асфальт. Полицейский достал из планшета штрафной талон. В фаэтон стала усаживаться молодая компания.
«Форд» миновал пригороды, здесь улица раздалась в просторную трассу с разделительным барьером. Стась включил радио, зазвучал сильный голос Маришки Верес. Гаривас чиркнул желтой зажигалкой «Крикет» и глубоко затянулся. В висках у него мерно гудело, словно кто-то дергал басовую струну. …Ах, как зовет эта горькая медь — встать, чтобы драться, встать, чтобы сметь…
Стась вывел машину на шоссе к Окенце, прибавил скорости, и в приоткрытое окно туго ударил теплый ветер.