ы Астрид высыпала окурки и кофейную гущу на ковер в гостиной, другой раз ткнула Кристине в лицо свои грязные трусы, которые та имела дерзость поднять с пола в передней. Но до подобного доходило редко. Чаще она просто ругалась. Но большего и не требовалось, достаточно ей было повысить голос, чтобы в нем появилась хотя бы одна пронзительная нота, как Кристина бледнела и выпускала из рук тряпку или пылесос. Перемирие было нарушено, когда Кристина, промаявшись несколько недель, от страха осмелилась рассказать, что нашла себе другую работу на лето, не ту, что приискала ей Астрид.
Даже предварительная выволочка длилась дольше обычного. Если Кристина не постыдилась плюнуть ей в душу и предпочла фабрике госпиталь, то и она, Астрид, сумеет плюнуть в ответ. Она мерила шагами гостиную, куря сигарету за сигаретой, и говорила, говорила... В больницах работают одни дамочки-белоручки, вот, значит, и Кристина в барышни подалась... Избалованная зазнайка, аж смотреть тошно. Но имейте, дамочка, в виду: еда и квартира стоят для дамочек ровно столько же, сколько для простого народа. Так что ежели вам так хочется горшки выносить, соизвольте платить за стол и жилье летом ровно столько же, сколько в зимние каникулы. У Астрид, к вашему сведению, нет денег на всякие дамские причуды, ей в отличие от этой Эллен никто не платит за то, что она заботится о Кристине. А не нравится, так и скатертью дорожка, она, Астрид, с четырнадцати лет сама себя обеспечивала и комнату в пансионе снимала. Кристина и так уж перешла в реальный класс гимназии, чего ей, Астрид, вообще не светило, хоть она и была лучшей в классе, да и в школе тоже лучшей. Кстати, со студенческим экзаменом номер не пройдет, нечего нос задирать. Это Кристине все чертовка Эллен нажужжала, да еще вдобавок наплела небылиц про Астрид. Неужто Кристина такая дура, что думает, будто Астрид ничего не понимает? Да ясное дело, дура, дура и лентяйка, вот она кто. Куда ведь удобнее в школе задницу просиживать с другими бездельниками, чем своими руками зарабатывать себе кусок...
Фиолетовое небо за окном гостиной делалось темней и словно бы глубже. Кристине казалось, она тонет в нем, хотя на самом деле она сидела в это время в гостиной Астрид, выпрямясь и сцепив пальцы. Стая из сотни черных птиц проплыла в сторону заката, потом в секунду развернулась в едином отлаженном движении и изменила направление полета. В следующий миг Кристина вперила взгляд в Астрид и впервые, без всякой робости, стала ее разглядывать. Длинное костлявое тело, совсем не похожее на ее собственное, да и длинный подбородок и немного крючковатый нос ничуть не похожи на ее собственный нос и подбородок. Мы даже не родственники. Все это нелепое недоразумение.
Астрид застыла:
— Чего вылупилась? Ты хоть слышишь, что я говорю?
Ее руки тряслись, когда она подняла их и сжала кулаки перед самым Кристининым лицом. В левом углу рта выступила слюна.
— Ты слышала хоть слово, что я сказала? Я говорю, что не желаю больше на тебя горбатиться!
Кристина отвела ее кулаки в сторону и поднялась, поражаясь собственному спокойствию:
— Сколько ты хочешь?
Кулаки Астрид, разжавшись, упали.
— Чего?
— Сколько ты хочешь?
— Ты о чем?
— Сколько ты хочешь, чтобы я платила в месяц?
Астрид разинула рот. Кристина быстро подсчитала в уме, с устным счетом у нее все было в порядке.
— Ты получила сто двадцать семь крон в зимние каникулы. Это три недели. Стало быть, стоимость жилья и еды в этом доме — сто шестьдесят шесть крон в месяц. Я смогу заплатить столько же и в летние каникулы, я получу даже на двадцать пять крон больше. А осенью ты будешь получать пособие на мое обучение, это четыреста двадцать пять крон за семестр. Значит, я останусь должна тебе двести тридцать девять крон в семестр или пятьдесят девять крон и — погоди-ка — семьдесят пять эре в месяц. Обещаю — ты их получишь.
С поднятой головой она пошла из гостиной на кухню, открыла кран и достала стакан из буфета. Какое потрясающее чувство! Ее мозг был так же холоден и ясен, как вода, текущая в стакан. Но жажда, о боже, какая мучительная жажда...
Она уже было подняла стакан, чтобы отпить воды, когда пинок Астрид заставил ее шатнуться. Стакан выпал у нее из рук и упал на зеленый пластиковый коврик, но не разбился, просто покатился за край коврика и дальше, по линолеуму, пока не закатился под стол.
— Заруби себе на носу, — сказала Астрид, перебирая своими синеватыми пальцами, прежде чем изо всей силы вцепиться Кристине в волосы. — Когда мне дают пинка, я отвечаю тем же...
Кристина закрыла глаза, собираясь с мыслями. Значит, однажды это уже было. А иначе почему ей так знаком этот привкус крови во рту?
Кристина выключает верхний свет, закрыв дверь за последним пациентом, и опускается на стул. Надо дать глазам немножко передохнуть, они очень устали. Она вообще устала: вот-вот эта бессонная ночь накроет ее, как огромная волна...
Откинувшись на стуле, она вытягивает вперед руки, растопырив пальцы, и разглядывает их в струящемся из окна вечернем свете. Они прямые и ровные, ничто в их форме не выдает пяти сросшихся переломов, двух на правой и трех на левой руке. На самом деле до университета она не знала даже, что ходит с переломанными пальцами. Там, в Лунде, во время занятий она положила обе ладони под рентгеновский аппарат, и когда изображение показали студентам, по аудитории прошел заинтересованный шорох. Ей не удалось отмотаться от теста на повышенную ломкость костей, на чем настаивал преподаватель, но когда тест выявил полнейшую норму, она все же сумела выдержать учиненный им допрос. Она понятия не имеет, откуда у нее эти переломы. Может быть, как-то зимой поскользнулась и, падая, выставила руки вперед. Конечно, такие повреждения могут иметь самую разную причину. Разумеется. Боль? Нет, она не помнит, чтобы пальцы особенно болели...
От одного воспоминания об этой боли у нее щиплет глаза. Пальцы — это всегда было у Астрид заключительным аккордом. Тут у нее маслились глаза от эйфории и на губах выступала слюна. Она швыряла Кристину на пол, ставила колено на грудь и, больно выкрутив кисть, принималась гнуть палец. За секунду до этого в квартире всегда наступала полная тишина: Астрид поднимала голову, чтобы отдышаться, а Кристина делала вдох, заранее готовясь подавить крик...
Но не в тот последний раз. Не в день накануне экзамена, тогда она закричала, громко и пронзительно:
— Делай что угодно! Я все равно намерена стать врачом и буду врачом, что бы ты ни делала!
— Ах ты, чертова задавака, — шипела Астрид. — Заносчивое дерьмо! Не будешь ты никаким врачом, твое место в психушке!
Она все сильнее вцеплялась в безымянный палец Кристины, отгибая его все дальше назад. Но несмотря на слепящую боль, Кристина выплюнула в ответ:
— Это ты так думаешь! Но это не передается по наследству...
Вот сейчас это случится. Скоро. В следующий миг. Она стиснула зубы. Если только она издаст хоть малейший звук, то одним пальцем не обойдется.
Но тому, что сказала Астрид, не бывать. Никогда не бывать.
Кристина опускает руки. Довольно, незачем вспоминать.
— Я соскучилась по дому, — произносит она вполголоса и сама себе улыбается. Не так уж далеко до «Постиндустриального Парадиза», чтобы по нему тосковать. Единственное, что сейчас нужно сделать, — это подняться и надеть пальто. Можно оставить машину на стоянке и не торопясь пройтись в этом синем сумраке по Вадстене, а придя домой, развести в изразцовой печке огонь, набросить шаль на плечи и усесться в кресло с чашкой чая и книгой. Вокруг будет так тихо, что можно вообразить, будто больше в мире никого нет, что она чуть ли не последний человек, оставшийся на земле...
Так она думает, но не встает, не берет пальто, а все сидит на стуле у письменного стола.
И будет сидеть, пока не зазвонит телефон.
Слабоумная улыбка
Мы только одним и владеем —
Друг другом. Друг другом. Друг другом.
Мы — единый удвоенный крик.
Не хочу просыпаться. И знать.
Припадки все чаще лишают меня какой-нибудь из моих немногочисленных физических возможностей, а то и сразу двух. Эпилепсия — осенняя буря, а я — одинокое дерево. Она бьет и трясет меня, и лист за листом опадают на землю. Скоро останутся только голые ветки.
На прошлой неделе у меня пропала чувствительность в правой ступне. И я не хочу знать, чего я лишилась сегодня.
К тому же пока еще не осень. Завтра — день весеннего равноденствия. Первый вешний день и последний — зимний.
Бенанданты ощущают его нутром, он будит зуд в теле. Они ерзают на работе, в банках и бутиках, они думают о фенхеле и дурро вместо дебета и кредита, взгляды их блуждают, и они не слышат, когда к ним обращаются. Их одолевает тоска, ибо они знают, что уже сейчас где-то выходят на построение умершие и готовятся к ночному параду.
Другие — такие, как Хубертссон и Кристина, Маргарета и Биргитта — об этом понятия не имеют. Большинство даже не помнит, что сегодня равноденствие, а из тех, кто помнит, мало кто знает, что в иные времена этот день праздновался. Каждый год, еще когда Тиамат и Мардук были богами в Месопотамии, зима и весна боролись друг с другом: у иниутов человек, родившийся летом, должен был побороть того, кто рожден зимой, в стародавней Швеции проводили турнир между графом зимы и графом лета, в Германии — хлестали людей и скот ветками с набухшими почками. Но истинная борьба совершалась тайно. Столетиями бенанданты встречали ведьм в незримом бою в ночь весеннего равноденствия, сперва лишь в средневековой Италии, а потом все дальше на севере. На юге они вооружались дротами из стеблей фенхеля против дротов ведьм из стеблей дурро, на севере — ветками с набухшими почками против елового лапника ведьм. Но повсеместно бой велся во имя единственного — ради будущего урожая. Бенанданты защищали людей от голода.
Я ношу незримый знак ведьм, их stigma diaboli: я не умею плакать. И никогда не умела. Однако каждое равноденствие я перехожу на сторону бенандантов, будто закоренелый дезертир. Ну и пусть. Нынче мало осталось ведьм, способных привлечь меня к ответу. Ведьм вообще мало осталось. Потому и торжества бенандантов теперь стали иными. Теперь они все больше — фланговые и запевалы на Параде Мертвых четырежды в году. Вряд ли они замечают черную птицу, кружащую над ними и кричащую о давнем голоде. Ничего странного. Бенанданты — люди своего времени и, как люди своего времени, о