— Могу я поговорить с доктором Вульф?
— Она вышла, — ответил усталый голос. — Соединяю с медсестрой.
Вышла? Неужели поехала домой?
— Медсестра Хелена.
Суровая дама!
— Я хотела бы поговорить с Кристиной Вульф. Но она, очевидно, вышла.
— К сожалению, да. Могу ли я вам чем-нибудь помочь? Вы хотели бы записаться на прием?
— Да нет. Я ее сестра. Я вот побывала у нее, навестила, а теперь уезжаю и хочу напоследок поблагодарить и проститься.
Голос медсестры Хелены опускается тоном ниже и звучит чуть более задушевно.
— Вот как. Да, тогда жалко, конечно, что Кристина вышла... Понимаете, ее вызвали в приют.
— Тогда вы, может, передадите ей привет и скажете, что я звонила? И что я ей перезвоню уже из Стокгольма.
— Обязательно.
Маргарета уже собирается закончить разговор, когда вспоминает:
— А Хубертссон тоже работает у вас? Он на месте?
Сестра Хелена покашливает.
— Вообще-то да, но сейчас, к сожалению, он не может подойти к телефону.
— Тогда вас не затруднит передать привет и ему? Мы много лет не виделись, но думаю, он меня помнит. Я — Маргарета. Кристинина младшая сестра.
Хелена явно заинтересовалась.
— Так вы с Кристиной знали Хубертссона еще раньше?
Маргарета улыбается. Очень характерно и для Кристины, и для Хубертссона — скрыть от всех в поликлинике, что они давно знакомы. Но если Маргарете представился случай нарушить эту пустяковую тайну, то она сделает это с удовольствием.
— Конечно. Он несколько лет жил у нас в доме...
— Подумать только, — удивляется Хелена.
Маргарета, как было велено, прячет ключ от кухонной двери в Кристининой ракушке и выходит на улицу, предпочитая дождаться такси вне дома — на тот случай, если ненароком объявится его хозяйка.
Рехнувшаяся. Полоумная. Абсолютно сумасшедшая.
Пожалуй, Биргитта никакого дерьма ей на стол не подбрасывала. Может, и подшивку рецептов не крала... И вообще у нее определенно не хватит ни денег, ни воли, ни решимости провести столь хитроумную операцию, жертвой которой стала Маргарета. А у Кристины — хватит.
Она, должно быть, потратила кучу времени на эту милую шутку. Сперва ей надо было как-то заполучить информацию о том, что Маргарета едет в Гётеборг, потом она должна была приехать туда, чтобы за ней проследить. А позже, когда Маргарета остановилась у «Золотой выдры» выпить кофе и полюбоваться видом, она залезла под машину и раскурочила глушак...
На этой мысли она запнулась и растерянно рассмеялась вполголоса. Правда смешно! Представить только — Кристина в своем мохнатом манто и тщательно наглаженном шелковом шарфике от «Гермеса» ставит сумочку на асфальт парковки, ложится на живот, заползает под машину, там с трудом переворачивается на спину и ковыряется в железках под автомобильным днищем...
Полный бред. Такого не могло быть. Хотя бы потому, что Кристина в таком случае запачкала бы руки. А Кристина не выносит, когда у нее грязные руки. Ей плохо становится. В буквальном смысле. Ее рвет.
Наверное, это она сама, Маргарета, потихоньку сходит с ума.
Плевать. Все равно надо уезжать. И чем скорее, тем лучше.
Доверие. Открытость. Отзывчивость. Сочувствие. Уверенность. Надежность. Верность. Защищенность. Слова.
Возможно, в какой-нибудь другой вселенной они что-то и значат.
Если бы ей хватило здравого смысла в шестнадцать лет — да если бы вообще ей хватало здравого смысла, — такого бы никогда не случилось. Умей она подавлять и контролировать свою тревогу, умей помалкивать, не открой она дверь в ту злосчастную телефонную будку, все шло бы так, как было намечено.
Тетя Эллен и по сей день жила бы в своем доме в Мутале. Раз в неделю ей, наверное, нужна была бы помощь по дому, и кому к ней приходить, как не Биргитте. Потому что Биргитта конечно бы перебесилась и успокоилась: лет в девятнадцать она повстречала бы какого-нибудь Билла, или Лейфа, или там Кеннета, какого-нибудь положительного рабочего-станочника, или автомеханика, или строителя. И, родив ему двоих детей — мальчиков, конечно, другого варианта в Биргиттином случае и вообразить невозможно, — она бы уже могла не возвращаться на фабрику. Посидела бы несколько лет дома, в своей трехкомнатной квартире, утирала бы носы детям и варила им кашу, оплакивая свою маму и свои иллюзии, отдыхала бы и собиралась с силами, пока Билл, или Лейф, или Кеннет, работая сверхурочно, накопил бы денег на первый взнос за маленький домик, о котором они мечтали. А когда переедут в домик, Биргитта возьмет надомную работу — почасовую, разумеется, — чтобы хватило на ренту и амортизационные платежи. Ее спина бы распрямилась, весь давний стыд забылся, и она разъезжала бы на велосипеде по улицам Муталы со спокойной улыбкой, как когда-то Тетя Эллен. Глядите, вот она едет с ветерком, Биргитта Фредрикссон (или какая там у нее будет фамилия), добропорядочная жена добропорядочного рабочего. Самый обычный человек.
И если временами Тетя Эллен прихварывала бы — ведь ей было бы уже за восемьдесят, — то Биргитта звонила бы своей старшей сестре Кристине. Врачу. И Кристина после рабочего дня садилась бы в свой автомобильчик и ехала к Тете Эллен, мерила бы ей давление, назначала лекарства и запрещала бы волноваться. Но после ее ухода Тетя Эллен, конечно, звонила бы Маргарете и с напускным возмущением ворчала: все равно она пойдет на годовое собрание пенсионеров, что бы там Кристина ни говорила! И Маргарета бы смеялась, охотно поддерживая эти крамольные порывы.
А на Рождество все собирались бы у Тети Эллен. Биргитта приходила бы со своим Биллом, или Лейфом, или Кеннетом и сыновьями, с двумя могучими парнями, у которых ладони широкие, как крышка сливного бачка, и смеющиеся глаза. Они бы обхватывали ручищами свою толстенькую маму и чуточку тискали, они звали бы Тетю Эллен бабушкой и ошарашивали бы ее своими рассказами, со всякими мудреными техническими словечками, о своей мастерской, где они надежно обеспечены постоянной работой. Потому что Биргиттины мальчики должны надежно устроиться в жизни, должны иметь образование и не бояться нынешней безработицы, ведь в мастерской без них обоих просто не обойтись.
И в точности, как в былые времена, для молодежи в столовой у Тети Эллен будет накрыт отдельный стол, и за этим столом по одну сторону сядут Биргиттины мальчишки, по другую — Кристинины девочки — Оса и Туве, разумеется, потому что хоть Кристинин профессор и не подарок, но Маргарета ни за что не выкинет в своих мечтах ни его, ни его детей из Кристининой жизни — да, ее девочки по другую. А в торце останется место для пятого. Для ее ребенка.
Это будет тот самый мальчик, которого она видела в детском доме в Лиме. Через Маргарету и ее сына Тетя Эллен станет родоначальницей бесконечного рода подкидышей — детей, которые из поколения в поколение станут протягивать руку и принимать к себе других брошенных детей. Но сам он при этом вовсе не будет брошенным. Он будет сидеть там, меднокожий индеец, красивый и загадочный, как сказки Андских гор, там, за рождественским столом Тети Эллен, и разглядывать своих кузин и кузенов узкими черными, чуть улыбающимися глазами на непроницаемо серьезном лице. В самый разгар торжественного ужина он перехватит Маргаретин взгляд, поднимет свой стакан с соком и звонко воскликнет:
— Роr la vida,[19]мамочка!
И Маргарета улыбнется, подымая свой бокал в ответ. Роr la vida! За жизнь, за доверие и отзывчивость, которые вечно живут в доме Тети Эллен.
Такси запаздывает, Маргарета усаживается на ступеньки «Постиндустриального Парадиза», подперев подбородок руками. Что со мной, думает она. Что с нами тремя? Почему мы всегда готовы поверить в самое худшее друг о друге? Откуда столько изобретательного коварства и подозрительности?
Все должно быть иначе. Мы выросли в эпоху надежности, когда каждый восход солнца был победой над вчерашним днем. Вся боль осталась позади, прошлое они перестрадали, перетерпели и превозмогли, и впереди — лишь бесконечная череда ясных рассветов... Впрочем, это общеизвестно. И нам тоже — всем троим.
Но, видимо, доверчивость — это в принципе та же наивность, и, видимо, они правы, циники, которые теперь управляют миром, когда неустанно повторяют — наивность по сути своей есть глупость и больше ничего. Все точно. Пусть Маргарета и впрямь была наивным ребенком наивной эпохи, этого мало, чтобы распахнуть тогда перед Кристиной дверь телефонной будки. Тут нужно быть еще и дурой. Причем редкостной дурой. Полной дебилкой.
Хотя, если честно, она была не очень-то и наивна. Она уже знала, что мир полон теней. Некоторые из них таились на самом краешке ее бытия, готовые исчезнуть, как ее собственная мама, да и Биргиттина, а другие, как Кристинина, грозно ожидали своего часа. Порой таинственные тени омрачали облик даже самой Тети Эллен. Когда той казалось, что никто ее не видит, она садилась к кухонному столу и прятала лицо в ладонях, — а потом, когда отнимала их, лицо ее было исчерчено полосками от слез и крови из носа.
Но тени водились не только в доме Тети Эллен. Одна девочка в классе рассказывала с болезненным блеском в глазах про место под названием Аушвиц, где ее мама пролежала двое суток возле газовой камеры в ожидании смерти, пока ее не спасли какие-то люди в белом автобусе. А Сюзанн, другая одноклассница, как-то после школы открыла шифоньер и показала Маргарете тайну, запрятанную под стопкой белых наволочек. Это был снимок. Фотография маленькой девочки с закрытыми глазами и в розовом пушистом джемпере.
— Это моя сестра, — шепнула Сюзанн. — Ее зовут Дейзи.
Маргарета поглядела на девочку на снимке, потом тоже шепотом спросила:
— А почему она глаза закрыла?
— Она слепая.
Маргарета, содрогнувшись, попыталась найти утешение.
— Все равно она такая симпатичная. Очень миленькая.
— Была. Теперь уже нет, — прошептала Сюзанн, засовывая снимок обратно под наволочки. — У нее водянка головы.