– Уехала уже, – кратко отвечает Кристина. – Она была проездом. Кстати, как я сказала, мне пришлось осмотреть одну из твоих пациенток в приюте, Дезире Юханссон. Черстин Первая закачала ей четыре клизмы стесолида по десять кубиков…
Но Хубертссон ее уже не слышит, он сидит совершенно неподвижно и смотрит в окно. Кристина следует за его взглядом: за окном на жестяном подоконнике сидит птица. Чайка. Она пристально смотрит на Хубертссона, изящным движением переступая с одной желтой лапки на другую и наклоняя белую головку. Потом очень медленно расправляет свои крылья, серые с белым и такие огромные, что они закрывают почти всю нижнюю часть окна. Это похоже на поклон. Нет, более того, на реверанс.
– Ну и ну… – вырывается у Кристины.
Ее голос словно проникает сквозь оконное стекло, птица вздрагивает и взлетает. Кристина все-таки встает, идет к окну и провожает глазами чайку, парящую над больничной парковкой.
– Как странно, – говорит она. – И вчера… Разве чайки не улетают на зиму?
– Не все, – отвечает Хелена, ставя поднос с кофе на стол перед Хубертссоном. – Часть остается зимовать. А что?
Кристина бросает взгляд на Хубертссона – тот уже успел выйти из оцепенения и, повернув свое кресло на пол-оборота, склонился над кофейной чашкой.
– Тут сидела чайка и очень странно себя вела. А вчера мы нашли мертвую чайку у себя в саду…
Хубертссон уже поднес было чашку ко рту, но тут снова замер:
– Правда?
– М-м-м… Она сломала шею. Эрик считает, она врезалась прямо в стену.
Хелена смеется:
– Наверное, у чаек эпидемия сумасшествия. Надо оповестить орнитологов.
Она не видит, что лицо Хубертссона застыло, словно маска тревоги. Но Кристина видит. Удивительно, как он сейчас похож на Тетю Эллен. Именно таким было ее лицо, когда Кристина после нескольких дней колебаний наконец рассказала ей все, что узнала про Биргитту. И таким же серым было ее лицо, когда день спустя она лежала на полу в гостиной и больше не могла уже ни двигаться, ни говорить.
«Девочки находятся на попечении комиссии по делам несовершеннолетних», – написал Стиг Щучья Пасть на листке и прикрепил его кнопкой к двери Хубертссона.
А девочки в этот момент, все трое, сгрудились, бледные и тихие, в холле Тети Эллен. На кухонной плите все еще стояли голубцы, благоухая на весь дом, и стол был накрыт к ужину, но никому из них не пришло в голову убрать со стола и сунуть голубцы в холодильник.
– Взяли все необходимое? – спросил Стиг официальным тоном. – Зубные щетки? Белье? Учебники?
Никто не ответил, только Маргарета молча кивнула.
Снаружи падал первый снег зимы, серый сумрак сгущался над садом, превращая его в черно-белую фотографию.
– Сейчас все пойдем к нам, – сказал Стиг и запер входную дверь. – По крайней мере, на несколько дней, пока не выяснится, насколько это серьезно.
Битте постелила им в «погребке» – темной и тесной полуподвальной комнате их новенькой виллы. Стиг оклеил стены зелеными обоями «под рогожку», а Битте украсила их рядом голубых сувенирных тарелок из Рёрстранда. Испуганно глянув на Биргитту, срывающую с себя кофту широкими размашистыми движениями, она предупредила:
– Вообще-то коллекционные тарелки довольно дорогие. Так что уж будьте любезны, поосторожнее…
За обеденным столом на кухне было тесно. Почти все место занимали сыновья Битте – своими ручищами и ножищами похожи они были на мать, а не на Стига. Кристина и Маргарета с трудом уместились у одного конца стола, Биргитту у другого потеснила Битте. Говорили Битте и Стиг.
– Ее что, отвезли в Линчёпинг? – спросила Битте, покачав головой и отпив глоток молока. – Тогда худо дело…
– Да ну, – отозвался Стиг и покосился на Кристину, – зачем же так сразу. В Линчёпинге хорошие врачи. Специалисты. Они там поставят ее на ноги быстрей, чем наши доктора в Мутале…
Битте покачала головой:
– Но инсульт…
Стиг со стуком поставил на стол свой стакан с молоком.
– Мы же толком не знаем, был инсуль или нет.
– Но разве Хубертссон не говорил…
– Хубертссон! – Стиг презрительно хмыкнул и вытер рот ладонью.
А три недели спустя, в воскресенье, он распахнул дверцу своего нового «Вольво-Амазона» и велел девочкам поторапливаться. Кристина втиснулась на заднее сиденье, очень осторожно держа на коленях большой горшок с гибискусом Тети Эллен. Он был совсем сухим и потерял половину листьев, когда через неделю Кристина вернулась в дом Тети Эллен прибраться и полить цветы, но теперь оправился и даже выпустил три больших бутона. Пусть Тетя Эллен на своей койке в Линчёпинге увидит, как они распустятся. Маргарета сидела рядом, прижимая к животу фотографию в рамке – ту самую, где вся троица расселась по веткам вишневого дерева. Биргитта с пустыми руками сидела на переднем сиденье.
Они не разговаривали друг с другом. За прошедшие недели они не сказали друг другу ни слова. Маргарета молчала, даже когда они с Кристиной шли по утрам в школу, и продолжала молчать по вечерам. Она даже перестала читать, как прежде. Выписав обязательные слова и выражения по грамматике и разделавшись с математикой, она ложилась на свой надувной матрас в «погребке» и смотрела в потолок.
Кристина проявляла большую активность. Через неделю она уже каждый день ездила в дом Тети Эллен, вынимала и разбирала почту, поливала цветы и вытирала пыль. Иногда даже пылесосила – не потому, что в этом была особая нужда, просто гудение пылесоса ее успокаивало. К Хубертссону она никогда не поднималась. А его почту клала на нижнюю ступеньку и тихонько запирала за собой дверь.
Биргитту она почти не видела. Та уходила на свою фабрику рано утром, а возвращалась и ужинала поздно вечером. Но каждую ночь Кристина просыпалась, когда Биргитта с начищенными туфлями в руках спускалась на цыпочках по лестнице к ним в «погребок». Может, она чувствовала, что сыновья Битте стыдятся ее присутствия в доме. Их игривые улыбки и похотливые взгляды погасли в тот день, когда кто-то из одноклассников Челле шепнул им похабный стишок, успевший облететь, словно птица, всю Муталу.
Стиг осмотрел девочек, когда все трое вылезли из машины в Линчёпинге возле окружной больницы.
– Готовы? – спросил он по-военному. Маргарета кивнула, Кристина шепнула «да». Но Биргитта неожиданно попятилась.
– А я не пойду!
– Без глупостей у меня, – отозвался Стиг, захлопнув дверцу машины.
Биргитта замотала головой, так что затряслась начесанная копна.
– Но я же не хочу!
Стиг схватил ее за локоть, голос его помрачнел:
– Хватит чепуху молоть!
Биргитта высвободилась одним движением, таким стремительным, что заколка, удерживавшая ее белую гриву, расстегнулась и отлетела на асфальт. А Биргитта развернулась и бросилась бежать так быстро, как только позволяли ее высокие каблуки и тесная юбка. На полпути к больничной стоянке она обернулась и пронзительно крикнула:
– Я не хочу! Слышишь ты, старикашка?
Стиг пожал плечами и сунул ключи от машины в карман своего воскресного пиджака.
– Пусть бежит, коли так. Гулёна!
– Ты похожа на пирата, – засмеялась Маргарета сквозь слезы. Тетя Эллен улыбнулась своей новой, кривой улыбкой и поднесла дрожащую левую руку к черной повязке, закрывавшей правый глаз.
– Она моргать не может, – объяснила женщина на соседней кровати. – Поэтому и повязка. Чтобы глаз не пересох.
На мгновение Кристине показалось, что это та же самая тетка, которая десять лет назад кружила вокруг ее, Кристининой, больничной койки. И, обернувшись, так глянула на соседку, что та сразу вскочила со своей койки и зашаркала к дверям. Естественно, тетка оказалась совсем другая, и все-таки хорошо, что она ушла. И без нее на них с Тетей Эллен глазели еще четверо женщин.
Тетя Эллен все еще не могла говорить, лишь пузырьки слюны появлялись у нее на губах, когда она пыталась что-то сказать. Однако и Кристина, и Маргарета ее понимали. Маргарета уселась на краешке постели, подняла ее руку и прижала к своей щеке. Кристина опустилась на колени и уткнулась лицом в подушку Тети Эллен.
Никто из них ничего не говорил. Говорить было больше нечего.
Позже вечером все собрались у Стига в гостиной. Сам он стоял у накрытого стола с закатанными рукавами, а девочки сидели в ряд на новом цветастом диване. Слева Кристина, справа – Биргитта, а Маргарета как буфер в середине. Стиг не смел поднять на них глаз: уперся взглядом в документы комиссии по делам несовершеннолетних, громоздившиеся тремя белыми кипами на столе, пока долго и обстоятельно извлекал из нагрудного кармана сигареты и зажигалку. Прошла вечность, когда он наконец достал сигаретину из пачки «Джона Сильвера» и закурил.
– Да, – произнес он и выпустил облачко дыма. – Теперь вы сами все понимаете. Сами ее видели. – Он выдержал недолгую паузу, по-прежнему не отрывая взгляда от документов. – Значит, так. Комиссия нашла для Биргитты маленькую однокомнатную квартиру, а для Маргареты – новую приемную семью. Ну а Кристине придется возвращаться к маме в Норчёпинг.
Несколько часов спустя, когда белый предвесенний день за окном уже оделся в вечерний розовый шелк, Кристина заметила внизу Хубертссона. Он шел наискосок через стоянку в своем старом пальто и с портфелем в руке. Стало быть, собрался домой, он никогда не надевает верхней одежды, направляясь в приют. Хелена, видно, совсем его заболтала. Хотя нет, идет он вроде бы в другую сторону, не к своему старенькому «вольво»…
Кристина бросает взгляд на часы – прием здорово затянулся, как она ни старается тратить на каждого больного поменьше времени. Следующий пациент 1958 года рождения. Прекрасно. Мужчины в таком возрасте обычно не склонны рассусоливать.
И, уже вставая, чтобы пригласить его, она снова смотрит в окно и видит, что Хубертссон остановился. Стоит лицом к поликлинике, и видно, что с кем-то разговаривает. Кристина ухмыляется, наверное, Хелена шпионила за ним в окно и теперь устроила ему нагоняй – почему не пошел сразу к своей машине…