Мама у Агнеты тоже имелась. Причем на редкость преданная мама. В каждый родительский день она являлась в интернат и брала с собой Агнету на прогулку по всем магазинам Стокгольма. Вечером Агнета въезжала в палату с кучей пакетов и свертков на коленях. Хотим мы посмотреть? Новая блузка! И пазл! И мыло, пахнущее духами! А на все длинные праздники она уезжала на виллу на Черном море или в летний домик на острове Сингё, как настоящая школьница на каникулы.
У Элсегерд и Тигер-Марии тоже были мамы, но не настолько обеспеченные. Родители Элсегерд были миссионерами где-то в дебрях черной Африки и приезжали раз в три года, а мама Тигер-Марии – вдова с четырьмя детьми на руках – жила в Вильхельмине, так что приезжать могла еще реже, чем миссионеры. Но каждую неделю она присылала Тигер-Марии открытку, эти открытки сестры зачитывали вслух за обедом, а потом Мария хранила их в коробке из-под обуви. Когда другие девочки делали уроки, Тигер-Мария обыкновенно пододвигала стул к моей кровати и раскладывала все свои открытки на моем одеяле. Какая, по-моему, красивее? Зимняя? Или заход солнца над озером Мальгомай? Я всегда предпочитала зимние пейзажи, но решение принимала Тигер-Мария, а она неизменно выбирала заход солнца.
После их уроков начиналась моя школа. Элсегерд была моей учительницей, Агнета – моей авторучкой, а Тигер-Мария – моей горячей болельщицей. Я нуждалась во всех троих, и в Тигер-Марии не в последнюю очередь.
Все началось с игры, в которую придумала играть Элсегерд, – она уже с первого класса твердо решила для себя, что станет учительницей. Рабочий столик стал ее учительским столом, а стулья – ученическими скамьями. Сначала на роль учеников предполагались Агнета с Тигер-Марией, но обеим это быстро надоело – Агнете оттого, что она уже знала все, чему собиралась учить Элсегерд, а Марии – оттого что ей это было не по силам. Обе фыркали и болтали – им хотелось играть во что-нибудь другое. И когда обе ушли из палаты, Элсегерд, не имея лучшего объекта, принялась за мое обучение. У меня от усердия потекли слюни. Ведь это была самая заветная моя мечта – научиться понимать маленькие непонятные значки в книгах. Это, наверное, все равно что слушать радио глазами, а ничего увлекательнее радио я тогда не знала.
– А! – сказала Элсегерд, помахав букварем. – А! Мама! Лапа!
– Ээ-э, – ответила я.
– Нет-нет, – настаивала Элсегерд. – Постарайся! Это – А! А!
– Ээ-эй!
– Нет! Учись! А! Мама! Лапа!
– Аа-ай!
– Да! Отлично! Ставлю тебе звездочку. А это – М. Можешь повторить – М?
– Ээ-эмм!
– Да! Совершенно верно! Еще звездочка, Дезире! На сегодня это все, а теперь мы споем псалом и помолимся Богу.
– Мм-м!
– Нет, это обязательно нужно сделать, только нехорошие девочки не хотят молиться Богу!
Она кое-как сложила вместе мои непослушные руки, расправила мне ладони, уперев одну в другую, и успела отбарабанить «Отче наш», прежде чем спазмом их снова разбросало в стороны.
– Аминь! – выдохнула она.
– А-аммн! – говорю я, и бледное личико Элсегерд расходится в широкой улыбке.
– О! – сказала она. – Тебе еще звездочка!
Такое у меня было начальное образование: путь, усеянный звездочками Элсегерд. Спустя недолгое время рядом с Элсегерд уже садилась Агнета и помогала мне удерживать ручку в пальцах, пока я писала, а в это время Тигер-Мария, лежа на своей кровати, следила за моими успехами, раскрыв рот от изумления. Покончив с букварем, мы отправлялись в царство умножения, пробирались по тропам естествознания, давая имена птицам и деревьям, которых я никогда не видела, мы, затаив дыхание, прятались вместе с королем Густавом Вазой на возу с сеном и парили все вместе надо всеми ландшафтами атласа мира. Элсегерд была блестящим педагогом, иногда даже чересчур блестящим. Она до того живо рассказывала о жестокостях Вальдемара Аттердага и Кристиана Тирана, что у Тигер-Марии прямо-таки развилась данофобия. И когда выяснилось, что Ределиус отправляется на целых три месяца на стажировку в Америку, а временно замещать его будет датчанин, ее охватила паника.
Звали его Пребен. Он поразил нас тем, что пришел к нам в палату совсем один, без обычной для Ределиуса свиты из сиделок и санитарок, и тем, что держался как гость. Он ходил от кровати Элсегерд к Агнетиной, потом к моей и со всеми здоровался за руку. Но, подойдя к Марииной кровати, он явно смутился – где же четвертый ребенок?
Девочки тут же организовали оборону: Элсегерд, приковыляв к нему, несколько раз присела в книксене, в расплывчатых выражениях прося простить Марию, Агнета включила свой шарм и, сияя глазами, рассказывала, что Тигер-Мария просто испугалась и залезла под кровать.
– Она боится дохтога? – с характерной невнятностью выговорил Пребен.
– Нет, – ответила Агнета. – Она боится датчан…
Пребен явно удивился, но быстро нашелся и, встав на коленки, заглянул под кровать.
– Эй, привет! – осторожно произнес он.
Тигер-Мария заревела, закрыв уши ладонями.
– Почему ты боишься датчан? – продолжал Пребен.
Тигер-Мария заревела еще громче, Элсегерд в испуге захромала к двери и заперла ее. Пребен изумился еще больше:
– Зачем запираешь?
Элсегерд растерялась, и тут Агнета, склонив голову набок, улыбнулась самой очаровательной из своих улыбок.
– Она заперла дверь, чтобы заведующая и сестры не слышали, как Мария кричит…
– Ах вот оно что, – сказал Пребен и уселся на полу в позе портного. – А не будешь ли ты так любезна объяснить мне, почему Мария боится датчан.
– Вальдемар Аттердаг, – сказала Агнета.
– Кристиан Тиран, – сказала Элсегерд.
Пребен хихикнул, поднялся, отряхивая белый халат, и уселся на край Марииной кровати.
– Вальдемар Аттердаг, – сказал он. – А вы знаете, что значит это имя?
Это мы все знали, даже Тигер-Мария. Но ответила Элсегерд, медленно усаживаясь на край собственной кровати:
– Вальдемар Снова День.
– Вот, – сказал Пребен. – Вот именно. И это имя он получил за то, что освободил Данию от ночного мрака…
Мы сразу узнали эту интонацию. Так говорили тети по радио, когда рассказывали сказки.
Он оказался в известной мере даже лучшим педагогом, чем Элсегерд. Целых полчаса он сидел на краешке Марииной кровати и рассказывал нам, как Вальдемар Аттердаг, сочетая хитрость с военной силой, защищал Данию, оказавшуюся в тисках между шведским королем Магнусом и голштинцами. В палате стало совсем тихо, и спустя некоторое время я увидела ладошку Тигер-Марии, спокойно лежащую на полу. Она больше не зажимала уши, а слушала так же внимательно, как и мы все. А когда несколько дней спустя Пребен явился в нашу палату для очередного ординаторского осмотра – на сей раз в сопровождении всей Ределиусовой свиты, – Мария осталась лежать в кровати и только вытянулась в струнку, как в свое время велела старшая сиделка. Он с улыбкой остановился у ее кровати.
– Привет, – сказал он. – Ты знаешь, кто я?
Мария, потупив глаза, виновато улыбнулась:
– Ты – датчанин…
Старшая сиделка уже набрала в грудь воздуха и устроила бы Тигер-Марии немедленный разнос, если бы Пребен не остановил ее жестом.
– Ну а ты знаешь, как меня зовут?
– Мм-мм, – сказала Мария. – Тебя зовут Вальдемар Аттердаг…
Мария была права. Пребен стал нашим Вальдемаром Аттердагом. Он принес нам свет, он первый дал нам понять, что так, как есть, вовсе не должно быть. Благодаря его хлопотам Элсегерд получила возможность посещать занятия по профориентации, Агнете назначили лечебную гимнастику для начавших атрофироваться ножных мышц, а Тигер-Марии выдали новое воскресное платье. Это было необходимо. Годами Тигер-Мария ходила в застиранных чужих платьицах и заношенных блузках. А теперь на воскресной утренней молитве она появлялась, сияя, словно маленькая коренастая невеста, посреди центрального прохода часовни, облаченная в темно-синий штапель, украшенный воротником с самой настоящей машинной вышивкой. Но лучший из даров достался все же мне. Я получила направление к логопеду в больницу Каролинского института.
Было мне тогда тринадцать лет, и жила я в Стокгольме, сколько себя помнила, однако самого города не видела никогда. Когда других детей возили на экскурсии – а случалось сие не реже раза в год, – таким, как я и Тигер-Мария, ездить с ними не дозволялось. Зачем? Мы все равно ничего не поймем из того, что увидим.
А теперь мне предстояло ехать в Каролинскую больницу. Одной. На такси.
Этого я никогда не забуду. Одна из санитарок нарядила меня в Агнетино платье, которое та носила в семь лет, снесла меня вниз с лестницы и усадила на заднее сиденье. Мы подъехали к красному кирпичному зданию, и шофер отнес меня к логопеду. Звали логопеда фру Нильссон, это была элегантная маленькая женщина в туфельках на каблуках и в блузке с отложным воротником. Губы ее поблескивали вишневой помадой, а ногти – лаком точно такого же оттенка, безупречная стрижка, волосок к волоску. Но больше всего меня очаровала ее необычная улыбка: вместо того чтобы растягивать уголки рта в стороны, она сжимала губы в маленький кружочек, так что по обе стороны образовывалось по три черточки. Они были похожи на усики, а сама она – на веселую мышку из комикса.
Но очень скоро я узнала, что это мышка непростая. Это был замаскированный лев, чей рык загонял на мои губы одно непроизносимое слово за другим. Говорить надо чисто, не хрипеть и не стонать! Впрочем, когда Ределиус вернулся из Америки и в очередной раз решил сэкономить деньги налогоплательщиков, с ним она повела себя куда строже, чем со мной. Сначала негромко зарычала, а потом рявкнула так, что тот дрогнул и уступил. Мне позволили по-прежнему ездить в каролинскую больницу раз в неделю на логопедические занятия. Возможно, на это как-то повлиял тот факт, что фру Нильссон была женой одного из ведущих каролинских нейрохирургов: как все деспоты, Ределиус был в душе трусливым псом и, почуяв власть и силу, превосходящую его собственную, сразу повалился на спину и подставил горло.