Непостижимо. Какая-то тайна. Как это ей раньше в голову не пришло?
Вода вдруг пошла ледяная. Маргарета обхватила себя руками за плечи. Холодно!
Тайн Маргарета не любит. Но ей пришлось научиться с ними жить.
Ее нашли в прачечной в Мутале, в самой обычной по тем временам прачечной. Помещалась она в подвале многоквартирного дома постройки сороковых годов, и цементные ступеньки вели туда, к выкрашенной белой краской двери, в середине которой было оконце из мутного стекла. Внутри у одной стены стоял чан для белья, а у другой – цилиндрическая стиральная машина из нержавейки. Кафельный пол, красный резиновый шланг, похожий на рифленую змею, соединял кран на стене со сливным отверстием машины. Все это она знает, все может припомнить. Потому что через неделю после выпускных экзаменов она что-то наврала Марго и отправилась туда.
Лето только начиналось, но жара стояла небывалая. Дверь в прачечную была приоткрыта, во дворе на веревках неподвижно висели простыни, а в песочнице чуть в сторонке копошилось несколько малышей. Маргарета медленно спустилась по лестнице и, встав в дверном проеме, заглянула внутрь. Там стоял пар, густой, как туман, и сначала она ничего не увидела, кроме собственной тени на белом кафельном полу.
– Чего тебе?
Из тумана вынырнула женщина, в халате и резиновых сапогах, с повязанным на голове шарфом, похожим на тряпку, – большая, толстая, с бисеринками пота на лбу. Маргарета протянула ей руку и на всякий случай сделала книксен. В ответ женщина вытерла руку о халат и протянула ей.
– Чего тебе? – повторила она.
Маргарета вдруг онемела. Как ей объяснить?
– Я хочу посмотреть, – выговорила она наконец.
– Посмотреть? На что?
– На прачечную.
Женщина нахмурилась и уперла руки в бока.
– Посмотреть на прачечную? Еще чего выдумала! Иди своей дорогой!
– Но…
Женщина замахала руками:
– Ишь! А ну брысь отсюда, убирайся!
Маргарета сделала шаг назад, запнулась о ступеньку и упала. В последний момент она успела ухватиться за перила, но крестец все-таки ушибла. Было так больно, что она не смогла совладать с собой: слезы навернулись на глаза, и она заплакала, громко и жалобно, как ребенок. А начав, уже не могла остановиться, она оплакивала все и вся, и инсульт Тети Эллен, и Андре, который не мог ее любить, она плакала о Кристининых страхах и Биргиттиных грехах, о бедняжке Марго и всех ее тщательно подобранных нарядах. Но больше всех она оплакивала самое себя – что она одна-одинешенька на белом свете и ей даже не позволили войти в прачечную.
Женщина явно перепугалась:
– Что ли, сильно ушиблась?
Маргарета повернулась к ней и всхлипнула:
– Я хоте-ела только посмотре-еть. На прачечную. Потому что в ней меня нашли…
– Тебя нашли? Так это ты? Найденыш?
Звали ее Гунхильд, и было ей шестьдесят. Теперь уже вдовая, она по-прежнему жила в той же двухкомнатной квартире, куда они с Эскилем перебрались после войны. Она ходила вперевалочку по кухне от мойки к столу, ставя на него кофе, булочки и семь сортов печенья. Пусть Маргарета угощается, чем богаты, тем и рады. Уж так приятно, что она зашла, она-то, Гунхильд, часто думала, как у девочки жизнь сложится.
Нашла ее не сама Гунхильд, а Свенссон, консьерж, только он уж помер давно. Маргарета даже лежала на этой тахте, прямо тут, в комнате, Свенссон ее принес сюда, потому что телефон во всем доме был только у них с Эскилем. Но ненадолго. Через четверть часа явилась полиция, а через час – человек из комиссии по делам несовершеннолетних. Он принес бутылочку с молоком и чистые пеленки, и очень кстати, потому что кричала Маргарета ужасно.
– А в чем я была?
Гунхильд наморщила лоб, припоминая.
– Вообще-то на тебе ничего не было. Она замотала тебя в какую-то тряпку, кажется, в мое старое полотенце, которое я оставила в прачечной. И пуповина осталась вся целиком, прямо ужас… Но она тебя обмыла, на тебе не было ни крови, ни липкого ничего…
Маргарета обмакнула в кофе третье печенье и набралась духу для главного вопроса:
– А вы знаете, кто она была?
Гунхильд опустилась на стул и скрестила руки на жирной груди. В сумрачной кухне было прохладнее, чем на улице, но на ее белом лбу выступали все новые капельки пота.
– Да что ты, не знаю я. Правда не знаю.
Маргарета смотрела на свой кофе, там плавало несколько крошек.
– Ну а сами-то что думаете? Может, кого-нибудь из этого дома подозреваете?
– Нет, – сказала Гунхильд. – Ходили слухи, что греха таить, но чтобы о ком из этого дома – нет…
– Это правда?
Гунхильд, словно почувствовав всю важность вопроса, посмотрела Маргарете в глаза и положила обе руки на стол, чтобы их было видно.
– Да, – сказала она. – Правда.
Наступила тишина. Только из крана в раковину капала вода – было похоже на стук сердца, словно кто-то тихонько подслушивал их разговор, затаив дыхание, но стук собственного сердца заглушить не мог. Маргарета принялась помешивать кофе ложечкой, старательно звякая о дно чашки, чтобы только не слышать этого ритмичного стука.
– Она родила меня в прачечной?
Вид у Гунхильд был затравленный.
– Не знаю, и никто этого не знал… Могла, наверное, а потом замыла все за собой. Наверняка, пол-то был мокрый, потому как Свенссон наследил тут в большой комнате. Подтирать потом пришлось.
В этот миг Маргарета увидела его как живого: тщедушный маленький человечек в синей спецовке посреди гостиной Гунхильд. Откуда она могла знать, что он тщедушный? Откуда… знала, и все. Но не знала другого, например, куда светило тогда солнце, в кухонное окно или в гостиную.
– В какое время дня это было?
– Утром. Эскиль только-только ушел на работу.
– А как она попала в прачечную?
Гунхильд задумалась, не донеся печенье до рта, потом положила его на расписную тарелочку.
– Нет, и этого тоже не знаю. Но, может, где в газете написано… Ну я балда – забыла про газетные вырезки! Бери еще печенье, я сейчас принесу альбом.
Маргарета осталась одна в сумрачной кухне. Во дворе за приоткрытым окном играли дети, их голоса в такую жару казались прохладными и слепяще-белыми. Кран все капал.
– Вот!
Гунхильд, колыхаясь, вернулась на кухню, прижимая к груди большой альбом с вырезками, и, смахнув пухлой рукой крошки с клеенки, переставила свой стул и уселась рядом с Маргаретой.
– Сейчас посмотрим, – сказала она, открывая коричневую обложку. – Вообще это альбом Эскиля, тут все больше про футбол. Он был однокашником Йесты Лёфгрена.
Маргарета кивнула. Она выросла в Мутале – ей ли не знать, кто такой Йеста Лёфгрен. Даже Тетя Эллен его знала. Гунхильд торопливо перелистывала альбом, одновременно повествуя о пути Лёфгрена в сборную страны.
– Вот, – наконец сказала она, ткнув толстым указательным пальцем в заголовок: В ПРАЧЕЧНОЙ ОБНАРУЖЕНА НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА.
Маргарете как-то никогда не приходило в голову, что о ней наверняка написали газеты, но теперь она поняла, что в свое время стала сенсацией не только для местных, но и для центральных газет. «Экспрессен» первой напечатала ее фотографию – младенец с серьезным видом таращится в объектив. Заголовок взывал: МАМА, ГДЕ ТЫ? В том же духе писала и «Квельс-постен». Маргарета смущенно скривилась и принялась смотреть другие вырезки. «Эстгёта-корреспондентен», «Мутала тиднинг» и «Дагенс нюхетер» были не столь приторны и сентиментальны, но и они разразились километровыми статьями.
Она продолжала вяло перелистывать страницы, заголовок за заголовком, не читая. Вдруг она подумала, что зря приехала. Ответа нет ни в альбоме Гунхильд, ни в ее прачечной. Напоследок она близоруко склонилась к одной из вырезок с фотографией. Консьерж Вильхельм Свенссон действительно оказался маленьким и тщедушным человечком. В какой-то миг даже его запах защекотал ее ноздри – смесь крепкого табака и летнего запаха пота.
Гунхильд медленно наполнила чашки по второму разу – было заметно, что и она устала. Должно быть, эта ретроспектива и для нее тоже обернулась не тем, на что она рассчитывала.
– Постарайся ее простить, – сказала она Маргарете. – У нее ведь не было выбора. Теперь все иначе, а тогда ведь какая стыдобища была – родить ребенка незамужней. Сраму не оберешься!
Она помешала кофе ложечкой и, внимательно глядя на его коловращение, повторила:
– Сраму не оберешься!
Когда после этого Маргарета продолжила свой путь, ее малость мутило – печенья Гунхильд колом стояли в животе, зной всей тяжестью давил на равнину, и в открытые окна автобуса вползал его собственный удушливый выхлоп.
Тетю Эллен ее приезд застал врасплох, она вытянула вперед здоровую руку и улыбнулась своей кривой улыбкой. Теперь она уже могла говорить, правда, медленно и невнятно, но много говорить не стала, вместо этого показав телом и жестами, что ей нужно. Вот она провела рукой по лбу. Ее измучила жара.
Прогулка с Тетей Эллен по Вадстене оставила яркое впечатление. За все время своей жизни у Марго Маргарете только пару раз удавалось обманом выклянчить себе свободное воскресенье и денег на автобус, но оба раза был снег. Зато теперь инвалидное кресло легко скользило по тротуару, и они смогли отправиться далеко-далеко, намного дальше, чем Маргарета могла себе представить. Они медленно слонялись по улицам, через равные промежутки времени останавливаясь перед витринами магазинов рукоделья, и Тетя Эллен, подавшись вперед, рассматривала кружева и с легким вздохом обреченно взмахивала здоровой рукой. Город вокруг казался тихим-тихим, так что в этой тишине Маргарета тоже непроизвольно понижала голос, стараясь не шуметь, – словно Тетя Эллен уснула в своем кресле и ее нельзя было будить. Но разговаривали они лишь о вещах пустячных, о жаре, о Хубертссоне, о том, что Кристина опять собирается в Вадстену. На это лето она снова устроилась на работу в приют и через неделю приедет из Лунда.
В Прибрежном парке народу почти не было, туристический сезон еще не начался. Под высокими деревьями лежали мягкие зеленые тени, одинокие солнечные зайчики блестели на только что подстриженной траве газона, и сам Вадстенский замок тоже маячил, как тень, на краю парка. Маргарета поставила кресло Тети Эллен на тормоз, а сама уселась на скамейку. Они долго сидели молча, глядя на Веттерн, вдыхая запах свежескошенной травы и слушая гвалт чаек.