Выглядело внушительно.
— АИ-4 у тебя есть? — спросил я.
Никто из моих знакомых не знал, как расшифровывается эта аббревиатура.
— Шутишь? Ее нигде не достать, кроме даркнета. И то она там под миллион стоит.
— Смотрю, ты в теме.
АИ-4, или индивидуальная аптечка при поражении атомным оружием, занимала мои мысли. Чем чаще грозили (или грезили) ядерной вой ной, тем больше мифов окружало средства от радиации. К то-то утверждал, будто АИ-4 — это обман, плацебо. К то-то доказывал, что счастливые обладатели этой аптечки получат шанс спастись. Все это напоминало религиозные споры из Средневековья, которые, хоть и велись между учеными мужьями, самым прямым образом затрагивали простых смертных вроде меня.
— Съезжаю отсюда на следующей неделе. Железно. Ты как? У меня есть запасной спальник.
А что я?
Я перешел на четвертый курс и притворялся, будто не смотрю дальше следующего июня. А стоило. Сдам госы и получу диплом по журналистике. Факультет сделает все, чтобы отцепить меня от магистратуры. Армия примет отверженного выпускника в крепкие объятия и обдаст запахами пота и пороха. А там на горизонте новые свершения, новые кампании. Покрою грудь орденами, как ноутбук наклейками, и вернусь домой с вещмешком за плечами. Отец в почтительной тишине наполнит до краев стопки. Внезапный неловкий анекдот разрядит напряжение.
Если без шуток, в октябре мне предстояли военно-полевые сборы. На них две недели будут дрючить, обделяя сном и едой, и одновременно грузить примитивной пропагандой о полковом братстве. В конце нас выстроят, как заключенных, и вербовщик предложит нам контракт. Пообещает диплом автоматом, соцпакет, льготную ипотеку, бесплатное второе высшее…
Часов пять нас, небритых, заморенных, без верхней одежды, будут держать на ветру. Кто-то сломается и подпишет, а остальные выслушают матерную речь о слабодушии и предательстве.
Чтобы вскоре защитить диплом по всем правилам и снова занять место в строю.
Зарема и не догадывалась, до чего легко мне дался выбор.
— Предварительно я в деле, — сказал я. — И тоже за Финляндию.
Первое слово добавил по привычке. Типа страховку включил.
Меня радовала перспектива двинуть в путь с брюнеткой, очаровательной в своей дерзости. Брюнеткой с точеными скулами, дерзкими глазами, звонким голосом и другими чертами, напоминающими, что я принадлежу к старой породе мужчин, которые не провели работу над ошибками и продолжают объективировать женщин.
Финские активисты в моей картине мира обитали примерно там же, где и британские ученые. Я выбрал Финляндию только из-за направления. Двигаясь на север, я до последнего оставлял себе шанс передумать и вернуться в Казань.
С Питером этот номер прокатит, но не с Улан-Удэ или Кызылом. Да и ехать в Забайкалье дикарем — заявка на Премию Дарвина, не меньше. Учитывая жгучую любовь местных сепаров к русским, можно ожидать, что буряты и тувинцы захотят в лицо высказать колониальные претензии. В таком случае газовой плиткой мы вряд ли отделаемся.
Эти соображения я оставил себе. Кто знает, какие у Заремы представления о социализме? Вдруг она записала бы меня в нацисты, услышь от меня что-то плохое в адрес нацменов, сны видящих, как порвать со всем русским и порвать любого русского, когда тот встанет на пути.
Короче, я из тех, кто предпочитает сойтись поближе, чтобы выяснить, из-за чего конфликтовать. Зарема же, насколько я убедился, принадлежала к числу тех, кто подбивает собеседника на конфликт, чтобы определить, сходиться ближе или нет.
Она пригласила меня на кухню и предложила чаю. Из вежливости я согласился, ожидая, как в кружку с коричневым налетом мне плеснут кипятка и окунут туда пакетик. Вместо этого Зарема заварила в прозрачном чайнике ройбуш и заправила его индийскими специями. Миниатюрные чашки, созданные словно для кукольного домика, порадовали чистотой. Я внезапно осознал, что квартира, несмотря на бардак, не грязная.
Мой взгляд легко выхватил пылесос из обилия вещей.
— Твои родители живы? — спросила Зарема.
Я кивнул.
— Ты с ними живешь?
— Они в другом городе. Я тут только учусь.
— Что им скажешь?
Я вообразил, как отвисает мамина челюсть. Привет, нашел себе подружку. Мы на попутках уехали из Казани. Универ бросил. Кстати, звоню из Финляндии, навел тут мосты с активистами. Попробую развести их на политическое убежище.
Мои родители, милейшие люди, полагали, что происходящее — это затянувшееся историческое недоразумение. Скоро оно закончится, пыль уляжется, и все будет как прежде, как в 2021-м или даже как в 2013-м. Порочная житейская мудрость подсказывала им, что все так или иначе устаканивается.
2
Соседа по комнате и комендантшу я известил, что пропущу первые дни учебы. Соберу, мол, материал по дипломному проекту.
В голове уже родилось название для дипломной работы — «Практика гонзо в политической эмиграции». Защита состоится в прекрасной России будущего. На факультете свободного письма или о чем там сейчас принято грезить.
Короче, место в общаге у меня есть. Если с Финляндией не сложится, вернусь к учебе.
Не самая хорошая привычка — перестраховываться по сто раз, натягивать спасательное полотно до самого горизонта, прежде чем прыгнуть. Рисковать не рискуя. Каждый раз, решаясь на перемены, я обнаруживал, что предусмотрел сто и один способ откатить все на исходные.
Зарема, напротив, рвала всерьез. Она вынесла к мусорке отцовские вещи и отвезла кота тете.
Когда котофея сажали в переноску, он заученно подобрал лапы и не издал ни звука. Прищуренные глаза сквозь решетку излучали доверие хозяйке и судьбе.
— Настоящий мужик, — напутствовал я кота, — должен быть усатым и немногословным.
Пока Зарема навещала в последний раз тетю, я трудился над ужином. Когда хозяйка вернулась, ее ждала жареная картошка с луком, а также огуречный салат с грецкими орехами и фасолью. В категории бюджетных десертов выбор пал на грушевый сидр. Пиршество, считай, по общажным меркам.
Зарема заправила салат рисовым уксусом.
— С удовольствием открыла бы к столу бутылочку бордо шестьдесят второго года, но у меня таковой не залежалось.
За ужином последовал сеанс хакинга — так я это понимал. Зарема установила на мой телефон программу, скрывающую мои геоданные. Теперь я находился в десяти точках одновременно, включая Калининград и Владивосток. При этом никакого специального приложения с иконкой телефон не показывал. При навязчивых вопросах можно сослаться, что GPS шалит.
— Отечественный разработчик, — гордо отметила Зарема. — Любит страну и ненавидит государство
— А эта приложуха вообще легальна?
— Не запрещена.
Зарема добавила, что на всякий мне лучше включать режим инкогнито, когда захожу в поисковик.
Потея на полу в тесном спальнике, я еще раз пожалел. Ввязался так ввязался.
Ранним утром Зарема плеснула в лицо холодной воды.
— Просыпайся. К ночи уже под Владимиром будем.
Я моргал и силился сообразить, под каким это Владимиром мы будем к ночи.
В отместку за наглое вторжение в сон я на добрый час оккупировал ванну. Налил воду, напустил пену, задремал. На выходе меня встретила холодная яичница.
Зарема стояла у окна скрестив руки.
— По сути, с папой я только сейчас прощаюсь, — призналась она. — В последние годы мы разговаривали мало. Я снимала квартиру. Вкалывала на работе, изучала языки, ходила на вокал. Меня ужасала мысль закиснуть и перестать быть интересной для кого-то, кроме родни и старых подруг.
— Это произошло с папой? Он тоже перестал быть интересным для всех?
— Для него главная радость заключалась в том, чтобы под вечер залипнуть в сети с дружками юности. Обсуждать мировые события. Они даже квасили через видеосвязь. Привет, Питер, привет, Москва, привет, Челяба, рот-фронт, товарищи. А потом началась война, и кое-кто вышел из-за компьютера.
— Он поверил в русский мир и обрел новый смысл жизни?
Зарема посмотрела на меня так, точно я обвинил ее в работе на Кремль.
— Наоборот. 24 февраля он выбежал на площадь с плакатом, где призывал к революции. Когда полицейские отбирали плакат, папа кричал, что каждого пособника режима расстреляют.
— Ого!
— Более того, он ударил одного из полицаев. И не случайно попал, отмахиваясь, а врезал прямо в грудь, акцентированно.
— И что? Уголовка?
Зарема повернулась к окну и заговорила вполголоса:
— Без вариантов. Расходы на адвоката, бесполезная попытка переквалифицировать на самооборону, затягивание дела. Колонии папашка отведать не успел: умер в СИЗО от инфаркта. Удрал от правосудия на тот свет.
Из-за хлипкого фасада, вылепленного из сарказма, во весь рост выглядывала драма.
И все же Зарема не производила впечатление надломленной. Будь она надломленной, мне захотелось бы ее утешить, а я боялся приблизиться на лишний сантиметр. Прядь черных волос, заколотых крабом, падала на холодно-белую шею. Облегающая блузка оливкового цвета сужалась в талии и подчеркивала безупречную осанку.
— Кстати, папашка оставил мне наследство.
Зарема извлекла из буфета бутылку коньяка «Курвуазье Наполеон» в подарочной, хоть и помятой слегка упаковке.
— Большой фанат Робеспьера, мой чудный старик тем не менее держал дома императорский коньяк. Мечтал открыть, когда компания друганов со всей России в едином порыве нагрянет к нему в гости.
— То есть никогда?
— Именно. Такая бутылка сейчас редкость в России, так что мы возьмем ее с собой. Если что, продадим. К тому же фамильных драгоценностей у меня все равно нет.
Я представил, что мы заблудимся в карельских лесах. Последняя банка фасоли будет съедена с последней порцией гречки, сваренной на последнем баллоне газа. Мы выбьемся из сил и сядем помирать на ковре из сосновых иголок. А финальные часы нашей жизни украсит французский коньяк.
Сам-то я кинул в рюкзак бутылку водки. Не из торгово-обменных соображений, а с тем, чтобы запивать потрясения. Если они, конечно, суждены.