Меня — как вежливого слушателя — по-прежнему закармливали житейскими наблюдениями.
— Люблю кататься во Владимир. По долгу, так сказать, работы и вообще. И, видите ли, в голове пометки делаю, как будто в каталог загружаю. В музейный архив моей памяти. Владимир — это региональный центр, княжеская вотчина, с древними традициями и устоями. Из истории русской не выкинешь, не отмахнешься. Разнообразие у нас пострадало. Раньше по улицам много девочек гуляло с разноцветными волосами — зелеными, красными, синими. Теперь такое редко увидишь. Цветов поубавилось в городском облике. Народ смурной стал. Барбершопы позакрывались некоторые, бургерные. Помню, пройдешься по набережной, мороженку съешь, полюбуешься на молодость, на фасоны платьев. А сейчас и платья носят реже, и молодостью не хвастают. Фантазию растеряли, в утиль сдали за ненадобностью. В экологическую обработку. Праздника нет в душе.
Я время от времени поддакивал, создавая видимость диалога.
— В отличие от своих строгих коллег, я молодежную культуру уважаю. Музыку слушаю, приложения качаю модные. Знаете песню «Девушки бывают разные»?
Нейронные связи встрепенулись где-то в укромном уголке моего мозга. Ч то-то из детства, притом явно не из того же ряда, где «Голубой вагон» и «Песенка мамонтенка».
— Девушки бывают разные. Чёрные, белые, красные. Но всем одинаково хочется на что-нибудь заморочиться, — картаво напел Валентин. — Только это все в прошлом. Сейчас девушки одинаковые. И заморачиваются в сто раз сильнее, если не в двести.
Пока Валентин извергал потоки слов, я мысленно сопоставлял его наблюдения со своими. То, что подмечал вокруг я, с большой долей условности можно было бы назвать мнимой подавленностью. Люди запирались в себе и надевали маску апатии, имитировали беспомощность и мимикрировали под роботов, которые не годятся даже на запчасти. Притворялись затем, чтобы их ни в коем случае не признали пригодным для чужих авантюр и не запрягли в одну из них. За показной удрученностью стояла готовность взорваться, дать отпор, саботировать обязательства, которые задним числом пытаются вменить тебе уполномоченные дегенераты, выдающие себя за богоданных начальников.
— Перекусить бы, — произнес Валентин. — Ты как, голоден?
— Спасибо, нет.
— Куда едете хоть?
Я обрисовал план. Карелия, сплав, последние летние деньки.
— Эх, рванул бы с вами! — мечтательно протянул водитель. — Гребля, шашлычок из форели, песни у костра, у. Я, между прочим, выразительно пою, если связки разогреть. В школе у нас рок-ансамбль был, мы играли Юрия Антонова. С гитарами, как и положено. Я, само собой, на вокале, а кто ж еще. Времена, времена. Может, и мне в Карелию двинуть? Вези меня, олень, в свою страну Карелию…
Прежде чем я прифигел от такой перспективы, Валентин зарубил ее на корню.
— Рванул бы, но нельзя. У детишек учебный год на носу. Много проектов и проверок. Если каждый укатит на сплав, жизнь встанет. Долг есть долг. А предложение, конечно, заманчивое. Соблазнительное.
Я воздержался от уточнения, что никаких предложений не делал.
— Давай так поступим. Вы у меня сегодня заночуете, а завтра со свежими силами тронетесь в путь.
Я посмотрел на Зарему. Она сладко спала.
— Что скажешь?
В этот раз выбор оставался за мной. Самое досадное, получалось так не потому, что я наконец проявил волю, а потому, что Зарема устранилась от принятия решений. Опять поступила по-своему.
— Где вы живете? — спросил я. — Далеко от М-7?
— Прямо на трассе, — заверил Валентин. — То есть не буквально на трассе, не подумайте, что я бездомный и вдоль дороги шляюсь. У меня дом есть, вместительный. В селе Лемешки, это под Владимиром.
Точность прогноза Заремы вызывала уважение.
— Не прогадаете. Горячий ужин, просторная кровать, чистое белье. До Карелии вы все равно до утра не доберетесь.
— Почему бы и да? — решил я.
— Вот и отлично! — Валентин просиял. — Люблю гостей в начале мая. И в другие месяцы тоже.
Водитель пустился в рассказ по истории Лемешек. Я пытался слушать внимательно, пока в ход не пошли совсем уже ерундовые подробности вроде цифр по урожайности картофеля.
Перед очередной заправкой Валентин объявил, что собирается отлить в самом цивильном туалете на трассе и съесть батончик мюсли. Ноги у меня не успели затечь, так что я остался в машине. Зарема проснулась и заторможенно перевела взгляд с пустого водительского кресла на дорогу.
— Сегодня в палатке не ночуем, — сказал я. — Валентин позвал нас к себе.
— Зачем?
— Он живет в Лемешках. Село рядом с М-7. Под Владимиром, как ты и загадывала.
— Это ты напросился?
— Сам предложил. Что такого?
Зарема закатила глаза.
— Заметил, какой он странный? Похож на шиза, если честно.
Мне стало обидно за эксцентричного чиновника. В конце концов, он проявил участие и вызвался бесплатно нас подвезти.
— Ты так говоришь, потому что он открытый и добрый, — произнес я. — Если ты любого, кто искренне хочет помочь, записываешь в шизы, то у меня для тебя плохие новости.
Зарема недоуменно подняла брови.
— Надеюсь, ты не боишься со мной в палатке ночевать?
— Ты серьезно?
— Абсолютли.
— Разумеется, нет. Не забудь, я с тобой границу планирую пересечь.
— Это другое.
Я сделал глубокий вдох. Ругаться нам было категорически противопоказано, тем более сейчас.
— Нет, я не боюсь ночевать с тобой в палатке, — подчеркнуто тактично проговорил я, точно знакомя отстающего в развитии ребенка с азами арифмети-ки. — Нам подвернулся случай остановиться у этого благожелательного господина, и я этим случаем воспользуюсь. Тебе тоже советую.
Зарема хмыкнула.
— Повтори, как село называется?
— Лемешки.
Она загрузила карту на телефоне. Мне пришло в голову, что Валентин мог и преувеличивать нашу выгоду. Допустим, село его затерялось в глуши, на геморройном расстоянии от трассы. Или водитель тащил нас в халупу с женой и пятью детьми, которые озвереют от перспективы провести ночь с двумя залетными бродягами.
— Село прямо на трассе. — Зарема водила пальцами по экрану. — Электричка есть, магазин.
Значит, геморройное расстояние отметалось.
Валентин вернулся, жуя батончик.
— Хотите злаковой нямки? Три купил.
Мы не хотели.
— Скромные какие! И порядочные! Другие бы в бардачок полезли и стащили бы все, до чего руки дотянулись. Это называется доверием.
5
В десятом часу вечера мы въехали в Лемешки. Валентин снял солнцезащитные очки, и за ними оказались невзрачные серые глаза. Он вел себя подобно барину, который разглагольствовал о своих владениях.
— Наши знаменитые озера. Форма у них дивная, слегка шальная. Если квадрокоптер пустить или на вертолете подняться, увидите, что озера как будто смеются. Точно Господь пасхалку спрятал, и доступна она только птицам да летчикам. Ну, и мухам, конечно, с комарами и стрекозами. Дорога железная тоже не видна, хотя она есть. За теми деревьями пролегла, ниточка к цивилизации. Железные дороги называют стальными артериями. Про нашу лучше сказать, что она хрупкий сосудик. Который тянется сквозь наше скромное селенье. А это, внимание, Вознесенская церковь, ее построили в честь вознесения Иисуса на небо. Прямиком с Голгофы взлетел, как будто боженька за ним вертолет послал. Вознесение — праздник такой есть, важный, древний. Счастье, что церковь в порядке, литургию служат. Красивое мероприятие, правильное. И сама церковь красоточка. Коллектив прихожан набрали, с активным костяком. Правда, колокольня заброшена. На сиротку похожа, заметили? Жалкая, кирпич осыпается. Тут вопрос напрашивается, а не Валентин ли Григорьевич ее развалил. Категорически заявляю, что нет. Валентин Григорьевич по жизни много где наследил, но к бедственному положению колоколен в многострадальной России не причастен. Колокольню развалили до него, хоть и не в четырнадцатом веке, хе-хе. А вот наш магазин, сельпо в лучших традициях. Бублики висят на веревочке, пастила столичная, конфеты вразвес. «Коровка», «Мишка на Севере», «Птичье молоко». Как в старые времена. Кефир тут беру и ряженку. Свежайшая свежатинка. Вкусно так, что губ не оторвать. Грешен, люблю кефир с батоном, детская привычка. Вам не понять, вы на гамбургерах выросли, на устрицах. Кто к каким лакомствам привык, как в народе говорится, ввек не отвыкнет. Такое у нас житье. Сейчас в Лемешках сумерки, плюс шестнадцать градусов по Цельсию.
За окном в подробностях рисовалось самое стереотипное русское село: заброшенные дома, покосившиеся заборы, выцветшие наличники. Даже трава — возможно, под влиянием естественного сумеречного фильтра — казалась жухлой. Пространство хотелось обнять и приободрить.
Зарема мрачно кривила губы и разве что не фыркала.
— Колхоз у вас есть? — поинтересовалась она.
— Куда там. Схлопнулся колхоз. Отжил свое. Теперь мы в новой эре — постиндустриальном обществе.
— А население какое? Численность имею в виду.
— Триста пятьдесят нас.
— При Советском Союзе больше было?
— Так мы теперь не числом берем, а умением! — сказал Валентин. — Многие в город переехали, делом занялись. И я бы переехал, да мне в кайф здесь жить. Проснешься в пять утра, водой холодной глаза разлепишь, бутерброд с маслом навернешь — и на работу. Заведешь машину и по свободной трассе тыгыдык, тыгыдык, тыгыдык. Чисто хайвей.
Чисто Йеллоустоун, ага. Пространство возможностей.
Валентин обитал в одноэтажной деревяхе, крашенной в голубой цвет. К деревяхе примыкали баня и сарай, отделенные от жилища заросшим участком. Колышки среди бурьяна намекали на то, что когда-то хозяин выращивал помидоры — или пытался выращивать.
Два ближайших дома таращились на нас черными оконными проемами без стекол. По словам Валентина, жители перебрались в город и обрели там счастье. Я с трудом представлял себе значение фразы «обрести счастье» и не загонял себя мыслями, правду говорит водитель или нет.
— Семейных у нас много, а я выбрал путь инцела до того, как это стало мейнстримом! — Валентин с упоением произнес слова «инцел» и «мейнстрим». — Совсем один в этом краю. Среди благолепия и лопухов.