Арабская поэзия средних веков — страница 17 из 33

Аль-Мутанабби

^{185}

«Доколе, живя в нищете…Перевод С. Северцева

Доколе, живя в нищете, бесславную долю

Ты будешь покорно сносить, — доколе, доколе?

Ведь если ты честь обрести не сможешь в сраженье —

То, чести не обретя, умрешь в униженье.

Так, веруя в бога, лети с оружьем в руках:

Для гордого гибель в бою — как мед на устах!

«О, сколько вас…»Перевод С. Северцева

О, сколько вас, подобно мне, израненных, убитых

Девичьей шеи белизной, румянцем на ланитах

И блеском этих глаз, больших, как у степных коров,—

Вконец измучен, из-за них погибнуть я готов.

Чудесна юность, славно Ячить, пока ты молод, витязь,—

О дни в Дар-Асла^{186}, дни любви, вернитесь, возвратитесь!

Пусть жизнь твою продлит Аллах, — пока ты бодр и юн,

Немало в бусах и платках встречаешь гордых лун.

Вонзая острия ресниц, на стаи стрел похожи,

Их взоры ранят нам сердца, хоть и не ранят кожи.

Тягучими глотками пьют они из губ твоих,

И слаще фиников уста красавиц молодых.

Они стройны, нежней вина, но в них и сила скрыта:

Их своенравные сердца — из крепкого гранита.

А волны их волос черней вороньего крыла,

И ни морщинки на лице судьба не провела.

О, запах девичьих волос, — как бы в одном настое

В нем с маслом розовым слились и амбра и алоэ.

Улыбку дарит нам она прохладным тонким ртом,

И мускус локоны струят, играя с ветерком.

Давно, красавица, с тоской сдружила ты Ахмада^{187},

С бессонницей — его глаза, а тело — с мукой ада.

Тебе — все естество мое, тебе — и сон и явь,

Твори, что хочешь: боль мою убавь или прибавь.

Не может не страдать герой, добычей став твоею:

Я — пленник локонов твоих и этой гибкой шеи.

Пить не грешно хмельную кровь из виноградных

Так напои того, кто в дар любовь тебе принес.

Явился я в расцвете сил — и все, чем я владею,

Всего себя отдам тебе, от страсти пламенея.

К сединам ранним приглядись, к слезам и к худобе:

Они — свидетели любви, моей любви к тебе.

Коль ты порадуешь меня хоть кратким единеньем,

Три дня отказа я снесу с безропотным терпеньем.

В цветущем Нахле^{188} жизнь моя сурова и мрачна,

Как в Иудее — жизнь Христа в былые времена.

Моя подушка — круп коня, зато крепка, упруга

Рубахой служащая мне отменная кольчуга.

Она красива и прочна, блестит, глаза слепит,

Как будто кольца сплел ее когда-то сам Давид^{189}.

Добьюсь ли превосходства я, склонившись перед властью

Судьбы, что за несчастьем шлет лишь новые несчастья?

Ищу я пищу и приют — от поисков устал,

Вздыхает грудь, суров мой путь, и краток мой привал.

Скитаюсь я из края в край, нужда меня изводит,

Склоняется моя звезда, но помыслы — восходят.

Быть может, уповаю я на то, чего достиг,—

Достиг по милости того, кто Славен и Велик^{190}.

Кто благороден, будет горд и в грубом одеянье,

Но мерзко видеть мервский шелк на подлой обезьяне.

Живи бесстрашно — иль умри, но жизнь отдай свою

Под шум знамен, с копьем в руке, честь обретя в бою.

Ведь лучше острого копья нет средства, что могло бы

Врага избавить от вражды, завистника — от злобы.

Но не живи, как те, что жизнь бесславную влачат,

Чью смерть живые не сочтут утратой из утрат.

Храни достоинство свое и в огненной геенне

И даже в сладостном раю гнушайся унижений.

Ждет гибель немощных душой, трусливые сердца —

Того, кому не разрубить и детского чепца.

Зато от гибели храпим бесстрашный, с духом львиным,

За честь готовый в спор вступить и с грозным властелином.

Не родом славиться — свой род прославить я стремлюсь,

Не предками — самим собой по праву я горжусь.

Хотя их добрые дела известны всем арабам:

Они спасали беглецов и помогали слабым.

Когда чему-то и дивлюсь, то удивленью тех,

Кто ясно видит, что душой вознесся выше всех.

Я — щедрости родной близнец, я — властелин созвучьям,

Отрава недругам, позор завистникам живучим.

И лишь в общине у себя, — Всевышний ей судья! —

Как Салих^{191} жил средь самудян, живу, отвержен, я.

«Постойте, увидите ливень мой…»Перевод С. Северцева

Постойте, увидите ливень мой, — тучи уже собрались,

И не сомневайтесь: тому не бывать, чтоб эти слова не сбылись!

Ничтожества камни швыряют в меня — их камни, как вата, легки,

И, метясь в меня, лишь себя поразят лжецы и клеветники.

Не зная меня, не знают они, что суть им моя не видна,

Неведомо им, что ведома мне незнания их глубина,

Что я, даже всею землей овладев, сочту себя бедняком,

И, даже созвездия оседлав, сочту, что бреду пешком.

Для мыслей моих ничтожно легка любая высокая цель,

Для взоров моих ясна и близка любая из дальних земель.

Я был величавой, крепкой горой, но, видя повсюду гнет,

Почувствовал я, как в моей душе землетрясенье растет.

Тогда от гнева я задрожал, грозною думой объят,

Подобно верблюдицам, чьи бока при каждом звуке дрожат.

Но только опустится мрак ночной, искры от их копыт

Так ярко дорогу нам озарят, как факел не озарит.

На быстроногой верблюдице я — словно на гребне валов,

Меня устремляющих по морям, которым нет берегов.

Проносится весть обо мне быстрей, чем среди сплетниц — слух,

И, в тысячи жадных ушей превратись, страна затаила дух.

Кто ищет величья и славы такой, какую хочу обрести,

Уже не заботится, жизнь или смерть его ожидают в пути.

О нет, кроме гибели ваших душ не знаем мы цели иной,

А средство, чтоб цели этой достичь, — только клинок стальной.

Приходит меч, — и время душе расстаться с жильем земным,

Уходит меч, — и даже скупой не будет больше скупым.

Скудна будет жизнь, если гордость свою не утолю сполна,

Но скудной не станет она оттого, что пища моя скудна.

«Абу Саид, упреки оставь…»Перевод С. Северцева

^{192}

Абу Саид, упреки оставь, — ведь ты не из тех глупцов,

Кто заблужденья и ложь принять за истинное готов.

Правители сами закрылись от нас, их нрав уж давно таков,

Поставили стражу, чтоб нас не пускать за полог своих шатров.

Но бешеный бег арабских коней, разящая сталь клинков

И копий каленые острия сорвут перед нами покров!

«Непрошеным гостем…»Перевод С. Северцева

Непрошеным гостем пришла седина, окрасила кудри до плеч,

Уж лучше бы сразу в багряный цвет их перекрасил меч.

Исчезни, сокройся, сгинь, белизна, белее которой нет,—

Безрадостней ночи для глаз моих этот печальный цвет.

Разлука с любимой — вот пища моя, тоскою мой дух томим,

Ребенком я был, когда полюбил, а к зрелости стал седым.

Я вижу чужого становья след — о ней расспросить хочу,

Увижу чужих, незнакомых дев — и сердцем кровоточу.

В тот день, навсегда расставаясь со мной, горько вздохнула она

О том, что душа нерушимо верна, а встреча — не суждена.

Слились наши губы, — и слезы мои стремились к ее слезам,

И, страх поборов, устами она припала к моим устам.

Сок жизни вкусил я из уст ее, — в нем столько живящих сил,

Что, если б на землю пролился он, мертвых бы воскресил!

Глазами газели глядела она, а пальцы, как стебельки,

Стирали струистой росы ручейки с ее побледневшей щеки.

Но мне приговор выносить не спеши, — любимая, ты не права,

Дороже мне твой приговор, поверь, чем вся людская молва.

Ты страхом охвачена, — этот страх не в силах и я подавить,

Но боль я скрываю в своей душе, а ты не умеешь скрыть.

А если бы скрыла, — сгорела бы вмиг одежда твоей красоты,

В одежду отчаянья так же, как я, тотчас облеклась бы ты.

Пустыми надеждами тешить себя не стану я все равно,—

Уменье довольствоваться нуждой душе моей не дано.

Не жду, что страданья и беды решат меня стороной обойти,

Пока я твердостью дум своих не прегражу им пути.

Жестокие ночи кляни, — в нищету меня повергли они,

Прости же оставшегося ни с чем, безвинного не кляни.

Достойных искал я среди людей, а только овец нашел,

О щедрости слышал много речей, но только слова обрел.

Таких я увидел, что честью бедны, зато богатством горды,—

Не нажили столько чести они, сколько я нажил нужды.

Я дольше любого терпенья терпел, теперь устремляюсь в бой,

И знайте: сравниться с боем моим не сможет бой никакой.

Когда над равнинами в полный рост выпрямится война,

Коней заставлю я побледнеть — так будет она страшна.

Удары посыплются скоро на них, — и, криками оглушены,

Как в буйном безумии, задрожат и захрапят скакуны.

Жестоко изранены будут они, их участь невесела —

Как будто стебли горькой травы опутают их удила.

Сегодня любой обнаженный меч ждет, что ему передам

Державу, отданную во власть наемникам и рабам.

Считает излишними старец-меч пять ежедневных молитв:

Готов далее в храме он кровь пролить, жаждет великих битв.

В разгаре сраженья этим мечом вражеских львов бодни,

Не меч отпрянет от их брони — сами отпрянут они.

О молниях в небе заставит забыть молния в длани моей,

И долго пропитанной кровью земле не нужно будет дождей.

Черпни из источников смерти, душа, к цели себя направь,

А овцам и страусам — жалким сердцам — источники страха оставь.

И если в сраженье тебя не пущу с копьем, на лихом коне,

Отваги и славы братом родным больше не зваться мне!

В дни, когда голодно воронье и яростна жажда клинка,

Тому ли царить, кто лишь мяса кусок, что ждет топора мясника?

Такой, и во сне меня увидав, от страха уже не уснет,

А если за воду примет меня, охотней от жажды умрет.

Назавтра встретиться предстоит отточенному мечу

С владыками теми, чью ложь и спесь давно усмирить хочу.

Смирятся они, — тогда ни к чему карающий блеск мечей,

А не смирятся, — так мало мечей для этих упрямых шей!

«До каких я великих высот возношусь…»Перевод С. Северцева

До каких я великих высот возношусь

И кого из владык я теперь устрашусь,

Если всё на земле, если всё в небесах —

Все, что создал Аллах и не создал Аллах,

Для моих устремлений — ничтожней, бедней,

Чем любой волосок на макушке моей!

«Абу Абдалла Муаз…»Перевод С. Северцева

Абу Абдалла Муаз^{193}, ведомо ли тебе,

Место какое займу в близящейся борьбе?

Ты о великом сказал, — ради него и борюсь,

Ради него в бою гибели не побоюсь.

Разве такой, как я, станет покорно страдать

Иль устрашится лицо смерти своей увидать?

Если б явиться ко мне Время само могло,

Меч раскроил бы мой в гневе его чело.

Нет, не достичь ночам темных желаний своих —

Жизни моей узду руки не схватят их.

Конница в тысячи глаз будет глядеть на меня,—

Ужасов ждите тогда во сне и при свете дня!

«Кинжалы огня с моего языка…»Перевод С. Северцева

Кинжалы огня с моего языка срываются, как с кремня,

Приходит ко мне от разума то, чему не уйти из меня,—

Море! Бездонна его глубина, бьет за волной волна,

Всю Землю и Семь Небес^{194} затопи — не вычерпать их до дна.

Я сам приказываю себе, — и если пора придет

В жертву свое естество принести, такой, как я, принесет!

«Вкусней, чем за старым вином…»Перевод С. Северцева

Вкусней, чем за старым вином с друзьями сидеть ввечеру,

Милей, чем ударами чаш обмениваться на пиру,

Ударами пик и мечей обмениваться в бою

И первым на вражий строй скакать в боевом строю.

В сраженье окончить жизнь — желанная цель моя,

Исполнить желанье души — не в этом ли смысл бытия?

Но если охотно вино возьму я из чьих-то рук,

Так только из рук твоих, Абу Дабис — мой друг.

«Того, кто вам будет служить…»Перевод С. Северцева

Того, кто вам будет служить, о львы Фарадиса^{195}, скажите,—

Не станете вы унижать, своим уваженьем почтите?

Вперед ли, назад ли гляжу — везде ожидаю несчастий:

Воров и врагов я боюсь, боюсь ваших гибельных пастей.

Не лучше ль в союз нам вступить, не сходны ли наши желанья,—

Ведь знаю немало путей, где можно сыскать пропитанье.

Со мной бы вам славно жилось: могли б вы питаться повсюду

И тем, что добудете вы, и тем, что для вас я добуду.

«О сердце, которое не веселит…»Перевод С. Северцева

О сердце, которое не веселит чаша с хмельною влагой,

О жизнь, что подобна скудным дарам, поданным жалким скрягой!

О век, о ничтожные люди его — презренные, мелкие души,

Хотя иногда и сопутствуют им огромные, важные туши.

Но знайте: я — не из их числа, хотя среди них и живу я,—

Не так ли земля среди грубых камней россыпь таит золотую.

На глупых кроликов погляди, которых зовут царями:

Раскрыты глаза у них широко, но спят они целыми днями.

А смерть разрушает тучную плоть — бренные их жилища,

Хоть нет у таких иного врага, кроме их жирной пищи.

Взгляните на конницу этих владык — сражения ей не знакомы,

Как будто копья ее бойцов сделаны из соломы.

Ты сам — свой единственный друг, а не тот, кого называешь другом,

Пускай он любезен, пускай на словах готов он к любым услугам.

Когда берутся закон блюсти без разума и без толку,

Не падает меч на шею того, кто меч точил втихомолку.

Подобное ищет подобья себе, — и, этот закон признавая,

Скажу я: таков этот мир, что ему подобней всего негодяи.

Когда бы возвысился тот, кто душой достиг высоты геройской,

Тогда опустилась бы мутная пыль, возвысилось храброе войско.

И если когда-нибудь пастырем стать достойному удалось бы,

Наверно, достойнее паствы самой пастыря не нашлось бы.

А прелесть красавиц — кто знает ее, тот скажет вместе со мною:

Свет, а внутри его темнота — вот что она такое!

Но если молодость нас пьянит, словно хмельная чаша,

А старость печали одни сулит, то жизнь — вот погибель наша!

Одним прощается скупость их, в других порицают скупость,

Одним прощается глупость их, в других обличают глупость.

Невольно сравниваю себя и тех, кто со мною рядом,—

Жить среди них такому, как я, становится сущим адом!

Что хочешь, увидишь на этой земле, — но после исканий бесплодных

Поймешь ты, чего не хватает ей: отважных и благородных.

Вот если бы отдали люди земле пороки и недостатки,

А взяли себе совершенство ее, — иные пришли бы порядки!

«Это одна бесконечная ночь…»Перевод С. Северцева

^{196}

Это одна бесконечная ночь или все шесть — в одной?

Уж не до самого ль Судного дня протянется мрак ночной?

Восходят созвездия в этой тьме — как толпы прекрасных жен

С открытыми лицами, в черных платках, в час горестных похорон.

О том помышляю, чтоб смело в спор со смертью вступил мой меч,

Чтоб на длинношеих лихих скакунах конницу в бой увлечь,

Чтоб сотни хаттыйских каленых пик решимость моя вела —

Селенья, кочевья в крови потопить, испепелить дотла!

Доколе в бездеятельности жить, а втайне пылать огнем,

Доколе медлить и медлить мне — день упускать за днем?

Доколь от высоких дел отвлекать лучшие силы души,

На рынке, где старый хлам продают, сбывать стихи за гроши?

Ведь юность, когда миновала она, обратно уже не позвать,

И ни один из прожитых дней не возвратится вспять.

Когда предстает перед взором моим безжалостная седина,

Кажется мне, что ее белизна, как сумрак ночной, черна.

Я знаю: когда до предельной черты дойду в возрастанье своем,

Начнет убывать возрастанье мое с каждым прожитым днем.

Но разве я дальше жить соглашусь, приблизясь к твоим шатрам,

Пока за великую щедрость, эмир, хвалу тебе не воздам?

Всевышний да благословит тот путь, который к тебе привел,

Хотя и для лучших верблюдов он был мучителен и тяжел.

Покамест я к Ибн Ибрагиму спешил, верблюдица стала тоща —

Еды не осталось в ее горбе и для одного клеща.

Давно ль между нами пустыня была, огромна и горяча,—

Мой путь сократил ее до ширины перевязи от меча.

Мой путь удалил удаленность твою, чья близость была далека,

И близость приблизил, и стала теперь сама удаленность близка.

Едва я прибыл к тебе, эмир, возвысил ты жизнь мою,—

Меня усадил на Семи Небесах, как будто в земном раю,

И прежде чем я поклонился тебе, улыбкой меня озарил,

И прежде чем отойти ко сну, богато меня одарил.

Причины не ведаю, кто и в чем тебя упрекнуть бы мог,—

В своем благородстве ты сам для всех — словно живой упрек.

Блистая щедростью, тем, кто щедр, гордиться ты не даешь,—

Ведь после тебя уже никого щедрым не назовешь.

Как будто щедрость твоя — ислам, и чтоб правоверным быть,

Любою ценой не желаешь ты закон его преступить.

А как в сражении ты силен! Мгновенье — и враг сметен,

Как будто души людей — глаза, твой меч — их последний сон.

А наконечники копий своих из тяжких дум ты сковал —

Прямо в сердца проникают они, сражая врагов наповал.

В тот день своих боевых коней помчал в наступленье ты —

От скачки распутались гривы их, запутались их хвосты.

И с ними в Латтакью ты гибель принес тем, кто тебя хулил,

Кто помыслы Ада^{197} против тебя в сердце своем копил.

Два моря встретились в этот день — грозный из грозных дней:

С запада — море кипящих волн, с востока — море коней.

Реяли стяги на буйном ветру в руках твоих смельчаков,

И бушевали, слепили глаза волны стальных клинков.

Как диких верблюдов строптивый нрав — упрямство вражьих сердец,

Но самый лучший погонщик — меч, и ты их смирил наконец.

Сорвал ты одежды безумья с них, пресечь заблужденья смог,

В одежду покорности вражий стаи ты твердой рукой облек.

Но не добровольно решили они главенство свое уступить,

И не из любви поспешили они любовь к тебе изъявить,

И, не тщеславье свое обуздав, склонились они, сдались,

Не ради счастья тебе служить в покорности поклялись,—

Лишь страх пред тобою остановил их дерзостные мечи,

Он бурею стал — и рассеял их, как облако саранчи.

Раньше, чем смерть сокрушила врагов, ты страхом их сокрушил,

И раньше, чем их Воскресенье пришло, ты их воскресить решил.

Ты в ножны вложил беспощадный меч, расправы не учинил,

Смирились они, а не то бы врагов ты стер, как следы чернил.

Ведь самый грозный, но быстрый гнев, как бы он ни был силен

Будет наследственной добротой и мудростью побежден.

Но пусть не сумеют тебя обольстить их дружеские языки,—

Послушные вражеским, злым сердцам, от правды они далеки

Будь словно смерть, — не станет она плачущего щадить,

Когда к человеку решит прийти жажду свою утолить.

Рубец не срастется, если под ним здоровой основы нет,

И рана откроется все равно, пусть через много лет.

Ведь даже из самых твердых камней недолго воде потечь,

И даже из самых холодных кремней нетрудно огонь извлечь.

Трусливого недруга сон ночной навряд ли будет глубок,

Если охапку колючих ветвей подстелешь ему под бок.

Во сне он увидит в почках своих копья твоего острие,

И как не страшиться ему наяву увидеть твое копье!

Спросил ты, Абу-ль-Хусейн: а зачем я славил владык других?

Ведь даже припасов я не получил, когда уезжал от них.

Они-то думали, что про них хвалебную речь веду,

Но знай: воспевая достоинства их, тебя я имел в виду.

Твой стан послезавтра покину я — скитальца дорога ждет,

Но сердце мое от шатра твоего теперь далеко не уйдет.

Останусь влюбленным верным твоим, скитаясь в чужой дали,

Останусь счастливым гостем твоим в любом из краев земли.

«О помыслах великих душ…»Перевод С. Северцева

О помыслах великих душ могу ли не скорбеть я?

Последнее, что помнит их, — ушедшие столетья.

Ведь люди при царях живут, — пока стоят у власти

Лишь инородцы да рабы, не знать арабам счастья.

Ни добродетелей у них, ни чести, ни познаний,

Ни верности, ни доброты, ни твердых обещаний.

В любом краю, где ни шагну, одно и то же встречу:

Везде пасет презренный раб отару человечью.

Давно ль о край его ногтей писец точил бы перья,

А ныне он на лучший шелк глядит с высокомерьем.

Я на завистников смотрю, как на ничтожных тварей,

Но признаю, что я для них подобен грозной каре.

Как не завидовать тому, кто высится горою

Над человеческой толпой, над каждой головою!

Вернейший из его друзей пред ним благоговеет,

Храбрейший, видя меч его, сражаться не посмеет.

Пускай завистливой молвы ничем не остановишь,

Я — человек, и честь моя — дороже всех сокровищ.

Богатство для скупых — беда. Не зрит их разум слабый!

Таких скорбей и нищета в их дом не принесла бы!

Ведь не богатство служит им, они богатству служат,

И время рану исцелит, а подлость — обнаружит.

«Гордиться по праву…»Перевод С. Северцева

Гордиться по праву может лишь тот, кого не сгибает гнет,

Или же тот, кто, не ведая сна, с гнетом борьбу ведет.

То не решимость, если в душе нет силы на смелый шаг,

То не раздумье, если ему путь преграждает мрак.

Жить в униженье, покорно глядеть в лицо источнику зла —

Вот пища, что изнуряет дух и иссушает тела.

Низок смирившийся с этой судьбой, подл, кто завидует ей,

В жизни бывает такая жизнь, что смерти любой страшней.

Благоразумием прикрывать бессилье и страх души —

Такие уловки только для тех, в ком чести нет, хороши.

Низких людей и унизить легко, сердцам их неведом стыд,—

Мертвому телу уже ничто боли не причинит.

Нет, не под силу нынешним дням стать не под силу мне,

Каждый меня благородным сочтет, кто сам благороден вполне.

Так величава моя душа, что я — под ее стопой,

Подняться же до моей стопы не в силах весь род людской.

Стану ли, друг, наслаждаться я на груде горящих углей,

Стану ли, друг, домогаться я цепей для души моей —

Вместо того, чтобы блеском мечей рассеять угрюмый мрак,

Воспламенить и Хиджаз и Неджд, всю Сирию, весь Ирак!

«То воля Рахмана…»Перевод С. Северцева

То воля Рахмана^{198}: владеть и господствовать буду,

Но где ни явлюсь я — завистников слышу повсюду.

Как смеют себя курейшитами^{199} звать святотатцы —

Могли б и евреями и христианами зваться!

И как они только из пыли ничтожной возникли?

Как власти добились и цели далекой достигли?

Когда же появится тот, кто рассудит по чести:

Насытит мякиною их, отберет их поместья,

Кто в грозном огне их рога переплавит в оковы

И ноги скует, — чтоб уже не возвысились снова?

Вы лжете! Давно ль вы Аббасу^{200} потомками стали?

Ведь помнится, люди еще обезьян не рождали.

Ужель никому не поверим — ни бесам, ни людям,

А верить лишь вашим обманам и россказням будем?

Мой слух оскорблен Абу-ль-Фадля постыдною речью —

Презренному недругу этой касыдой отвечу.

Хотя он ни гнева, ни даже насмешки не стоит,

Но вижу, что разум ничтожного не успокоит.

«Кто всех превосходит…»Перевод С. Северцева

^{201}

Кто всех превосходит, в того наш век безжалостно мечет стрелы,

А мыслей лишенный — лишен и забот, — такие останутся целы.

Увы, мы в такое время живем, что всех уравнять бы хотело,

И пагубней это для гордой души, чем злейший недуг для тела.

Я в нынешней жалкой породе людей горько разочарован,—

Не спрашивай «кто?», узнавая о них: ведь разум им не дарован.

Нет края, куда я приехать бы мог, опасности не подвергаясь:

Повсюду от злобы кипят сердца, везде на вражду натыкаюсь.

Сегодня любой из властителей их, каких я немало видел,

Достойней удара по голове, чем богомерзкий идол.

Но многое я соглашусь простить, за что их ругал, а в придачу

Себя принужден я ругать за то, что время на ругань трачу.

Ведь тонкие знания для дурака, погрязшего в чревоугодье,

Как для безголового ишака — узорчатые поводья.

Бывал я и с теми, что к скудной земле пригвождены нуждою,—

Обуты они только в липкую грязь, одеты в тряпье гнилое.

Бывал с разорителями пустынь^{202}, — они голодны и нищи,

Готовы и яйца ящериц есть, считая их лакомой пищей.

Украдкою выведать, кто я такой, немало людей хотело,

Но правду скрывал я, чтоб мимо меня стрела подозренья летела.

Не раз и глупцом притворялся я, в беседу с глупцами вступая,

А иначе мне бы наградой была лишь злоба да брань тупая.

Коверкал слова, чтоб они не смогли мой род опознать при встрече,

Хоть было и невмоготу сносить их грубое просторечье.

Любую невзгоду способны смягчить терпенье и неустрашимость,

А грубых поступков следы стереть сумеет моя решимость.

Спасется, кто смело навстречу идет опасностям и потерям,

Погибнет, кто силы свои связал трусостью и маловерьем.

Богатство одежды не тешит тех, чью душу поработили,—

Красивому савану рад ли мертвец в темной своей могиле?

Как велико и прекрасно то, чего домогаюсь страстно! —

Судьбу за медлительность я кляну — ждать не хочу напрасно.

Хоть кое-кого и восславил я, хоть я и спокоен с виду,

Но время придет — я еще им сложу из грозных коней касыду.

Разящие рифмы в пыли загремят, обученные сражаться,—

От этих стихов головам врагов на шеях не удержаться!

B бою я укрытий не признаю — бросаюсь в гущу сраженья,

Меня к примирению не склонят обманы и обольщенья.

Свой лагерь в пустыне расположу, под зноем степных полудней,

И будет усобица все страшней, а ярость — все безрассудней.

По предков святые заветы живут! И счастлив я, не лицемеря,

Судье аль-Хасиби хвалу воздать за верность Закону и Вере.

Храня добродетели, над страной простерлась его опека,

Отец для сирот он, источник добра для каждого человека.

Премудрый судья, если спутать в одно два самых неясных дела,

Способен — как воду и молоко — их разделить умело.

Как юноша, свеж он, заря далека его многодумной ночи,

Он долго дремать не дает глазам, разврата и знать не хочет.

Он пьет, чтобы жажду слегка утолить, но чтоб не разбухло тело,

А ест, чтобы силы в нем поддержать, но лишь бы оно не толстело.

Открыто ли, тайно ли — правду одну искренне говорящий,

И даже порой ради правды святой себе самому вредящий,

Смелей, чем любые из древних судей, свой приговор выносящий,

Глупца защищающий от хитреца — таков ты, судья настоящий!

Деянья твои — родословье твое. Когда б о прославленном предке

Ты нам не сказал: «Аль-Хасиби — мой дед», — узнали б мы корень по ветке.

Ты — туча огромная, льющая дождь^{203}, и сын ты огромной тучи,

И внук ты, и правнук огромных туч, — таков этот род могучий.

Поводья великих наук держа, начала времен с концами

Впервые связали твои отцы, — гордись же такими отцами!

Как будто задолго они родились до дня своего рожденья,

А их разуменье раньше пришло, чем может прийти разуменье.

Когда ж горделиво против врагов шли они в час тревожный,

Деяния добрые были для них крепких щитов надежней!

О наш аль-Хасиби, при виде тебя и женщины и мужчины

Сияют от радости и на лбах разглаживаются морщины.

А щедрость твоя! Словно весь народ, что жил и бедно и угрюмо,

Из рук твоих черпает ныне дары от Йемена и до Рума.

В тебе все достоинства тучи есть — нет лишь потоков грязных,

В тебе все могущества моря есть — нет лишь ветров ненастных.

В тебе и величье и сила льва — нет только мерзкой злобы,

В тебе не найдем мы только того, что запятнать могло бы.

С тех пор как вступил в Антиохию ты, мир и покой воцарились,

Как будто, забыв о жестокой вражде, кровинки помирились.

С тех пор как по этим холмам ты прошел, не видно на склонах растений,

Так часто стал благодарный люд, молясь, преклонять колени.

Товары исчезли, базары пусты, не стало былых ремесел,—

Твоими дарами кормясь, народ торговлю и труд забросил.

Но щедрость твоя — это щедрость тех, кто жизни превратность знает,

Воздержанность тех, кто земную юдоль отчизной своей не считает.

Не помнит такого величия мир, не помнит подобных деяний,

Да и красноречья такого нет средь всех людских дарований.

Так шествуй и правь! Почитают тебя! Ты словно гора — громаден.

Аллах да воздаст по заслугам тебе, блистающий духом Хадын^{204}!

«Я с конницей вражьей…»Перевод С. Северцева

Я с конницей вражьей, чей вождь — Судьба, упорно веду сраженье

Один, — но нет, я не так сказал: со мною — мое терпенье.

Я грозен и смел, но бесстрашней меня моя же неуязвимость,

Упрямей и тверже день ото дня сокрытая в ней решимость.

С невзгодами так расправляюсь я, что, брошены мной во прахе,

Они вопрошают: то смерть умерла иль страх отступает в страхе?

Бурливым потоком бросаюсь в бой, как будто две жизни имею

Иль знаю, что жизнь у меня одна, но люто враждую с нею.

Душе своей развернуться дай, пока еще не улетела,—

Недолго соседями в доме одном будут душа и тело.

Не думай, что слава — лишь мех с вином, веселый пир да певичка,

Слава — клинок, невиданный бой, с врагом смертельная стычка.

Слава — властителям шеи рубить, чтобы тяжелой тучей

Вставала до неба черпая пыль за ратью твоей могучей,

Чтоб в мире оставил ты гул такой, катящийся над степями,

Как если бы уши зажал человек обеими пятернями.

Когда превосходства не бережешь, дары у ничтожных просить,

Тогда превосходство тому отдаешь, кому благодарность приносишь.

А тот, что годами копил и копил, стараясь собрать состоянье,

Подобен тому, кто себе самому всю жизнь давал подаянье.

Для всех притеснителей быстрый, лихой копь у меня найдется —

С горящей ненавистью в груди витязь на нем несется.

И там, где вина не захочется им, без жалости и прощенья

Он чашу им даст на конце копья — смертельную чашу мщенья.

О, сколько гор, перейденных мной, горою меня признали,

И сколько вод, переплытых мной, морем меня назвали.

И сколько бескрайних равнин я прошел, — перечислять не буду,—

Где были холмы подобны седлу, а голая степь — верблюду.

И чудилось часто, что с нами в путь отправились степи и горы,

Что мы на поверхности шара — и вдаль уходят от нас просторы.

О, сколько раз мы палящий день с ночью соединяли:

В багряных одеждах — закатных лучах были степные дали.

И сколько раз мы густую ночь с рассветом соединяли:

В зеленых одеждах был край земли — в утреннем покрывале.

«Подобен сверканью моей души…»Перевод С. Северцева

Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:

Разящий, он в битве незаменим, он — радость для смельчака.

Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,

И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.

А если захочешь ты распознать его настоящий цвет,

Волна переливов обманет глаза, как будто смеясь в ответ.

Он тонок и длинен, изящен и строг, он — гордость моих очей,

Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей,

В воде закалились его края и стали алмазно тверды,

Но стойкой была середина меча — воздерживалась от воды.

Ремень, что его с той поры носил, истерся — пора чинить,

Но древний клинок сумел и в боях молодость сохранить.

Так быстро он рубит, что не запятнать его закаленную гладь,

Как не запятнать и чести того, кто станет его обнажать.

О ты, вкруг меня разгоняющий тьму, опора моя в бою,

Услада моя, мой весенний сад, — тебе я хвалу пою.

О йеменский мой, ты так дорог мне, что, если б я только мог,

Надежными ножнами для тебя сделал бы свой зрачок.

Мой яростный блеск, когда ты блестишь, это — мои дела,

Мой радостный звон, когда ты звенишь, это — моя хвала.

Ношу я тебя не затем, чтобы всех слепила твоя краса,

Ношу наготове тебя, чтоб рубить шеи и пояса.

Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл,

И, значит, против своей родни каждый из нас восстал.

Когда после скачки молнией ты в Неджде начнешь блистать,

Народы живительного дождя будут в Хиджазе ждать.

«Когда ты рискуешь жизнью своей…»Перевод С. Северцева

Когда ты рискуешь жизнью своей ради желанной чести,

Ничем довольствоваться не смей, что было бы ниже созвездий.

Пойми: ради малого ты умрешь иль ради великого дела —

Рано иль поздно смерть все равно пожрет это бренное тело.

Будут рыдать о моем коне, о резвом моем жеребенке

Мечи боевые, чьи слезы — кровь, а лезвия злы и тонки.

Окрепли в пламени их клинки из заповедной стали:

Как девы — в роскоши, так в огне красой они заблистали.

Они безупречными вышли из рук своих мастеров неустанных,

А руки умельцев, что создали их, были в порезах, в ранах.

Считает трус, что бессилье его и есть настоящий разум,

Но эту уловку бесчестной души честный увидит сразу.

Прекрасно бесстрашие, если им могучий боец украшен,

Но ничего прекраснее нет, если мудрец бесстрашен.

Много таких, кто на здравую речь яростно возражает:

Непониманье — их вечный недуг — любую мысль искажает.

Однако разумный, в чьи уши войдут ошибочные сужденья,

В меру ума и познании своих увидит их заблужденья.

«Оплакиваем мертвых мы…»Перевод С. Северцева

^{205}

Оплакиваем мертвых мы: нет, не по доброй воле

Мир покидает человек, не ради лучшей доли.

И если поразмыслишь ты над своевольем рока,

Поймешь, что вид убийства — смерть, но более жестока.

Любовь красавицы сулит одно лишь униженье,

Дитя родное нам дает всего лишь утешенье.

Отцовства сладость я познал и сам во дни былые,—

И все, что говорю, поверь, постиг я не впервые.

Не смогут времена вместить все, что про них я знаю,

И чтобы это записать, жизнь коротка земная.

Да, слишком много у судьбы и лжи и вероломства,

Чтоб ей надежды доверять и чтоб желать потомства.

«В начале касыды…»Перевод С. Северцева

^{206}

В начале касыды любовный запев считают у нас законом,—

Ужели любой, кто слагает стихи, обязан быть и влюбленным?

Но Иби Абдаллах достоин любви, ему — мое восхищенье,

Для всех славословий имя его — начало и завершенье.

Красавиц поклонником был и я, пока не узрел величья,—

И как они мелки в сравненье с ним, впервые сумел постичь я.

Судьбу встречает лицом к лицу прославленный Меч Державы^{207},

Бесстрашно пронзает ей грудь клинком и рубит ее суставы.

Даже над солнцем в зените власть имеет его повеленье,

И даже восхода полной луны прекрасней его появленье.

Враги, словно ставленники его, в своих владениях правят:

Захочет — позволит он ими владеть, захочет — отдать заставит.

Нет у него посланий иных, кроме клинков закаленных,

И нет у него посланцев иных, кроме отрядов конных.

Любой, чья рука способна рубить, его снисхожденья просит,

Любой, чьи уста способны хвалить, ему благодарность приносит.

Без имени этого нет речей ни с одного минбара,

Как нет и дирхема ни одного и ни одного динара.

Он рубит и там, где стало тесно между двумя клинками,

Он видит и там, где стало темно между двумя смельчаками.

С летучими звездами в быстроте поспорят в часы ночные

Бегучие звезды — его скакуны, чалые и вороные.

Они ступают по трупам тех, кого не носили в седлах:

По грудам врагов, по обломкам пик — остаткам от полчищ подлых.

С волками бегут по степям они, плывут по волнам с китами,

С газелями прячутся в рощах они, парят над горой с орлами.

Если иной, чтоб украсить себя, копье покупает на рынке,

То наш властелин — чтоб его сломать о грудь коня в поединке.

Звездой благородства отмечен лоб, высокий и величавый,

Всегда: в дни мира, войны, молитв, раздумья, веселья, славы.

Предскажет удачу ему и тот, кто не изучал звездочетства,

И даже не любящие его признают за ним превосходство.

Спасти от времени и судьбы лишь ты, наш защитник, в силах,

И думаю, станут Ад и Джурхум^{208} просить, чтобы ты воскресил их.

Будь проклят этот ненастный вихрь, — с чего он сюда явился?

Будь славен доблестный наш поток, куда бы он ни стремился!

Решив помешать нам, сперва о тебе спросили бы ливень и ветер,—

Тогда бы достойно о нашем вожде зазубренный меч ответил.

Не ведало облако, встретив тебя буйным дождем и ветром,

Что встретилось с облаком славным оно — более грозным и щедрым.

Дождем оросило одежду оно, что кровью не раз орошалась,

Коснулось лица, которого сталь в сраженьях не раз касалась.

Оно от Алеппо шло за тобой, как ученик послушный,

Чтоб истинной щедрости у тебя учиться, великодушный.

Могилу, что с конницей ты посетил, в тот день и оно посетило,

И горе, что ты глубоко ощутил, в тот день и его охватило.

Ты войско выстроить приказал, — и вот оно ждет, волнуясь,

На всадника с прядью из-под чалмы — вождя своего — любуясь.

Как волны морские, бурлят ряды пеших бойцов, а сзади

Вздымается конный сплоченный строй, подобно горной громаде.

А двинется войско — волнистую степь оно под собой расправит,

Холмы, разбросанные вокруг, стройной грядой расставит.

И каждый шрам на лбу храбреца подобен отчетливой строчке:

Мечом начертаны письмена, копьем поставлены точки.

Простер из-под мощной кольчуги лев две лапы — руки громадных,

А из-под шлема — как две змеи — сверканье глаз беспощадных.

Прекрасны у конницы скакуны, но и остальное не хуже:

Знамена и кличи, доспехи ее, отравленное оружье.

Так в долгих боях обучилась она, что, перед строем стоя,

Подашь ей знак с одного крыла — поймет и крыло другое.

Как будто наитие ведомо ей: не нужно ни зова, ни крика —

Мгновенно, без слов понимает она, что хочет ее владыка.

Мы справа оставили Майафаркин^{209}, услышав твое приказанье,

Но можно подумать: щадим его из жалости и состраданья.

А если б решили на город налечь громадой своей тяжеленной,

Узналось бы сразу, с какой стороны слабей городские стены.

Что ни наездник — поджарый храбрец верхом на поджарой кобыле,

Такой поджарой, как будто ее лишь кровью да мясом кормили.

Приказано всем перед боем надеть одежду из крепкой стали:

Не только воины — каждый конь в кольчуге и покрывале.

И это — не потому, что жизнь отдать они копьям скупятся,

А лишь потому, что от всякого зла разумней злом защищаться.

Напрасно считают, что одного с тобою происхожденья

Клинки индийских белых мечей, — нет большего заблужденья!

Когда произносим мы имя твое — надежное из надежных —

Чудится нам, что от гордых чувств клинки улыбаются в ножнах.

Мечом ты зовешься, — а кто из владык готов называться предметом,

Чье место — ниже его главы? Ты горд, но и мудр при этом.

Всю жизнь — любое мгновенье ее — ты против врагов обращаешь,

По воле своей наделяешь ты, по воле своей — лишаешь.

И если страшимся мы смерть принять, то лишь от твоей погони,

И если гордимся мы дар принять, то лишь из твоей ладони.

«Благоуханье этих дней…»Перевод С. Северцева

^{210}

Благоуханье этих дней теперь надолго сохранится,

Пожар, пожравший стан врагов, для нас в куренья превратится.

Пусть будут девственницы спать отныне мирно и спокойно,

И пусть паломников в пути не ждут ни грабежи, ни войны.

И где бы ни были враги, пусть помнят о твоем величье,—

В твоих когтях, о грозный лев, им стать беспомощною дичью.

Я видел в час, когда войска построились перед сраженьем:

Ты был и без меча в руке спокойной силы воплощеньем.

Лик моря издали узнать нетрудно даже в час покоя,—

Так как же не узнать его, когда бушует вал прибоя!

В краю, который так велик, что и на лучшем иноходце

Его не пробуй пересечь — промежность о седло порвется,

Ты хочешь румского царя лишить и жизни и державы,

А будут защищать его одни мужицкие оравы.

Ужель смертельною борьбой нас испугают христиане?

Мы — звезды небывалых битв, они — лишь тусклое мерцанье.

Средь нас — непобедимый Меч! Не зря он носит это имя:

В походе он упорней всех, а в битве — всех неукротимей.

Мы просим небеса сберечь его от сглаза и раненья,

Слились в один немолчный гул людей бесчисленных моленья.

Услышав грозный приговор, что вынесли мечи и пики,

Решится ль выйти румский царь навстречу нашему владыке?

Решится, — близ Саманду^{211} мы сразимся с войском нечестивым,

А не решится, — встречу с ним устроим мы перед Проливом^{212}.

«Увы, потеплело сердце твое…»Перевод С. Северцева

^{213}

Увы, потеплело сердце твое ко многим сердцам холодным,

К тем, чей недуг — в здоровье моем, к завистливым, неблагородным.

Зачем же любовь и тоску скрывать, что тело мое иссушают,

Если к владыке свою любовь народы провозглашают?

Мы этой любовью объединены и ждем, как благодеянья,

Что каждый в меру своей любви получит и воздаянье.

К тебе я прибыл, когда мечи индийские были в ножнах,

Взирал на тебя, когда их клинки купались в крови безбожных.

Я видел: ты — лучшее на земле из божьих творений славных,

А лучшее в лучшем — твой мудрый дух, себе не имеющий равных.

Ты в бой устремился, и бегство врагов победу твою означало,

Но все-таки тем, что враги ушли, ты был огорчен сначала.

Удары твои заменил им страх пред силой твоей геройской,

И то, что над ними страх совершил, не совершит и войско.

Но ты почитаешь долгом своим то, что другим не под силу:

Не скрыться врагам ни в степи, ни в горах, — ты им уготовил могилу.

Ужель всякий раз, налетев на врагов, в постыдный бег обратив их,

Твой дух устремляет в погоню тебя за полчищем нечестивых?

Тебе — наносить пораженье врагам в каждой смертельной схватке,

А им — принимать жестокий позор, бежать от тебя в беспорядке.

Но ведь для тебя в походе любом победа сладка тогда лишь,

Когда остриями своих клинков ты кудри врагов ужалишь.

О справедливейший, — кроме меня, ко всем на земле справедливый! —

Наш спор — о тебе: ты ответчик в нем, но и судья правдивый.

На нас прозорливый взгляд устремить прошу своего эмира,

Чтоб ложь от истины отличить, зловредный отек — от жира.

Зачем человеку даны глаза? Не сам ли себя он обманет,

Если и к свету и к темноте он безучастным станет?

Я — тот, чьи творенья стали видны даже лишенным зренья,

Тот, чьи слова пробудили слух даже в глухих от рожденья.

Легко чудеса этих слов я творю, о них ничуть не заботясь,

А люди хватают их, спорят, бегут, за каждой строкой охотясь.

Невежда в неведенье будет сперва, усмешке моей поверя,

Пока не почувствует лапы и пасть неумолимого зверя.

Увидев львиных клыков оскал, не думай, что видишь улыбку,

Иначе поплатишься головой за гибельную ошибку.

Решившие жизнь у меня отнять скорее погибнут сами,—

На верном коне в безопасности я, словно в священном храме.

Любых врагов на таком коне смогу всегда побороть я,

Он сделает все, что прикажут ему мои стремена и поводья.

Передние ноги его в прыжке на ногу одну похожи,

И задние ноги его на лету в одну сливаются тоже.

Не раз я скакал с боевым мечом между двумя войсками —

Там, где сшибаются волны смертей, где ярость звенит клинками.

Не раз я скитался с диким зверьем в степях, где не встретишь селенья,

А взгорья и скалы, дивясь на меня, молчали от изумленья.

Ночь, конница, степи знают меня, знают и честь и отвага,

Знают удары копья и меча, и мой калам, и бумага.

О тот, с кем разлука так тяжела! Все, что дано нам судьбою,

Сразу утратит и цену и смысл после разлуки с тобою.

Никто бы, наверное, больше, чем мы, не был тобой почитаем,

Когда бы ты те же чувства питал, какие к тебе питаем!

Но если завистников злобный крик стал для тебя приятным,

Раны, которые ты нанесешь, боли не причинят нам.

Меж нами — о, если б ты это ценил! — знакомства давние узы,

А ведь знакомство для тех, кто мудр, прочней, чем иные союзы.

Напрасно пороки во мне искать — старания эти излишни,

Того, что творишь ты, не смогут принять ни честь твоя, ни всевышний.

Любой порок и любой обман чужды моему благородству,

Я чист, как Плеяды, — а звезд не достичь ни старости, ни уродству.

О, если бы туча, что жизнь мою лишь молниями поражает,

На тех эти молнии перенесла, кого дождем орошает!

Вижу: такая далекая даль к себе мою душу тянет,

Что, много дней добираясь к ней, и лучший верблюд устанет.

Когда мы оставим справа Думейр и выедем на равнину,

Быть может, и затоскует тот, кого навсегда покину.

Когда оставляешь тех, кто бы мог предотвратить расставанье,

Словно не ты уезжаешь от них, а их отправляешь в скитанье.

О, нет страшнее такой страны, где друга душа не знает,

И нет страшнее такой казны, что чистую честь пятнает.

А самое гнусное, что я обрел, что хуже любого урона,—

Добыча, которую вместе с орлом будет клевать и ворона.

Как может стихи слагать этот сброд, что возле тебя пасется!

Глядишь — не поймешь, кто такие они: арабы иль инородцы?

Пусть горьким покажется мой укор, но это любовь упрекает,

Блестит жемчугами его узор, но это слова сверкают.

«Нам смолоду радости жизни даны…»Перевод С. Северцева

Нам смолоду радости жизни даны, и сладость их слишком желанна,

Не могут наскучить они — и всегда кончаются слишком нежданно.

А если согбенный старик и кряхтит, и жалуется то и дело,

Поверьте, не жизнь надоела ему, а дряхлость уже надоела.

Здоровье и юность — орудья твои, но недолговечно их чудо,—

Когда же от нас отвернутся они, нам сразу приходится худо.

Расщедрится жизнь, а потом отберет, что было подарено ею,—

О, если б подобная щедрость ее была хоть немного скупее!

О, если бы не были слезы и скорбь ушедшего счастья наследьем,

А друг, уходя, не бросал бы тебя с отчаяньем — другом последним!

Возлюбленна жизнь, но и лжива и зла: напрасны любые моленья —

Не сдержит своих обещаний она и не завершит единенья.

Пусть все наши горести — из-за нее, но с нею страшимся разлуки:

Уходит она, лишь с трудом разорвав ее обхватившие руки.

Подобна лукавой красавице жизнь, ее вероломна природа,

Не зря ей, наверное, имя дано, как женщине, — женского рода.

«Тебе потому лишь являю довольство…»Перевод С. Северцева

Тебе потому лишь являю довольство, что скрытое скрыть хочу,

А как я тобой и собой недоволен — об этом пока молчу.

Такая мерзость, бесчестье, лживость впервые предстали мне!

Живым человеком ты мне явился иль чудишься в страшном сне?

Решил ты при виде моих улыбок, что полон я новых надежд,

А я лишь смеюсь над былой надеждой, презреннейший из невежд.

В своем тупоумье ты даже не знаешь, и сам-то на что похож:

Не знаешь, по-прежнему ли ты черен иль вправду стал белокож.

Забавно мне стало, когда я поближе ступни твои разглядел:

Увидел я вместо ступней копыта, когда ты босой сидел.

Раздвоены пятки твои — похожи на пару ослиных копыт,

К тому же сверкаешь ты весь — как маслом, потом густым покрыт.

Когда б не толпа твоих приближенных, я вместо пустых похвал

Стихами, кипящими скрытой насмешкой, хвалу бы тебе воздал.

Напрасно ты радовался, безмозглый, что славлю тебя при всех,—

Ведь даже в прочитанных мною строчках таился жестокий смех.

В то время, как ты никакого блага от слов моих не имел,

Я рад, что хоть губы твои верблюжьи как следует рассмотрел.

Таких, как ты, из краев заморских надо бы доставлять,

Чтоб успокаивать плачущих женщин — диковиной забавлять!

«В чем утешенье мне найти?..»Перевод С. Северцева

В чем утешенье мне найти? Ведь нет ни родины, ни дома,

Ни чаши на пиру друзей, с кем много лет душа знакома.

От века нашего хочу, — пока мой век еще не прожит,—

Чтоб он туда меня вознес, куда подняться сам не сможет.

Не будь рабом пустых забот, встречай судьбу легко и смело,

Пока с душой в пути земном еще не разлучилось тело.

Ведь радость не продлит того, чем счастлив ты бывал когда-то,

Как и печаль не воскресит поры, ушедшей без возврата.

Незнанье жизни — вот беда для всех, кто смолоду полюбит:

Их, не познавших этот мир, своею ложью он погубит.

От слез тускнеют их глаза, но в заблуждении великом

Они за мерзостью бегут, прельстясь ее лукавым ликом.

Ступайте, убирайтесь прочь — не на коне, так на верблюде,

Разлука с вами — мой приют, меня измучившие люди.

Я в ваших паланкинах был, — вы мне тогда не знали цену,

Когда же от тоски умру, найти не сможете замену.

О тот, чей слух был поражен моей безвременной кончиной,—

Конечно, каждый должен стать известья скорбного причиной,

Уже не раз я был убит, — так разгласить молва спешила,—

Но вновь вставал я, и куда девались саван и могила?

Пусть этих мнимых похорон бывали даже очевидцы,—

Еще меня не схоронив, пришлось им с жизнью распроститься.

Нет, не всего достичь дано, чего желаем безрассудно:

Как часто ветр приносит то, чего совсем не хочет судно!

Увидел я, что близ тебя честнейший честь свою погубит:

Недобры пастбища твои — хорошим молоко не будет.

Тому, кого приблизил ты, одна награда — злость и скука,

Тому, кто полюбил тебя, один удел — беда и мука.

Ты гневаешься на того, кто твой подарок принимает,

И он то похвалам твоим, то оскорблениям внимает, к

Разлука разделила нас пустыней дикой и безлюдной,

Где лгут и зрение и слух, где лучшим из верблюдов трудно.

Шагая через эту степь, их ноги будут в кровь избиты,

И взмолятся суставы их, чтоб зря не мучились копыта.

Благоразумье признаю, когда в нем гордость и правдивость,

Благоразумья не хочу, когда в нем прячется трусливость.

Не стану жить на деньги тех, чья длань скупа и неопрятна,

Не стану наслаждаться тем, что на душе оставит пятна.

Сперва ночами я не спал — так тосковал с тобой в разлуке,

Потом спокойней, тверже стал, — вернулся сон, утихли муки.

Но если от любви к тебе едва я не погиб сначала,

Решенье край покинуть твой мою решимость означало.

Уж все попоны конь сносил с тех пор, как нас Фустат приветил,

Не раз и сбрую он сменил с тех пор, как нас владыка встретил.

Великодушный Абу-ль-Миск, кому мы честно присягнули

И в чьих щедротах весь Йемен и Красный Мудар потонули,—

Хоть он сдержал еще не все из благосклонных обещаний,

Но не сдержать моих надежд, моих упорных увещаний.

Он — верный, ясно видит он, что не умею лицемерить,

И все же преданность мою желает до конца проверить.

«Шагали люди и до нас дорогой…»Перевод С. Северцева

Шагали люди и до нас дорогой, что зовется — Время,

Лежало тяжко и на них судьбы мучительное бремя.

Они вкушали горечь дней — тревоги, бедствия, печали,

Хотя и радости порой кого-нибудь да посещали.

Какое бы из светлых дел ночь совершить ни захотела,

Хоть чем-нибудь да омрачит она свое благое дело.

Таков наш век, — однако нам, как видно, бедствий не хватает,

И произволу злой судьбы кто как умеет — помогает.

Едва заметим мы, что жизнь взрастила деревце прямое,

К нему сейчас же поспешим приладить острие стальное.

Но ведь желанья наших душ настолько мелки, преходящи,

Что нужно ль, споря из-за них, друг друга истреблять все чаще?

И все ж гордиться мы должны, встречая смерть в пылу сраженья:

Хоть гибель и не весела, зато избегнешь униженья.

Вот если б все до одного бессмертными живые стали,

Того, кто осторожней всех, мы самым смелым бы считали.

Но ведь от смерти не уйти и хватит всем камней могильных,

А потому трусливым быть — удел лишь подлых да бессильных.

Душа не дрогнет перед тем, что ей не раз уже встречалось,—

Пугает душу только то, чего ни разу не случалось.

«Напрасно того упрекаете вы…»Перевод С. Северцева

Напрасно того упрекаете вы, кто выше любого упрека:

Его деянья — превыше слов, а слово — верней зарока.

Оставьте в пустыне меня одного на месте былого привала,

Оставьте в полдень мое лицо без всякого покрывала,—

Любая невзгода мне принесет не муку — отдохновенье,

В пути повстречать людское жилье — вот для меня мученье!

Верблюдиц измученных скорбный взгляд — мой взгляд, когда сомневаюсь,

Верблюдиц израненных тихий плач — мой плач, когда я терзаюсь.

Я сам источник иду искать, и мне провожатых не надо —

Достаточно молний мне в облаках да прозорливого взгляда.

Мой бог и мой меч — защита моя, что крепче любого гранита,

Если единственному нужна какая-нибудь защита.

Когда же запас мой дорожный скудней, чем мозг у страуса, станет,

То и тогда под кровлю скупца никто меня не заманит.

Но если привязанность между людьми стала привычной ложью,

Тогда на улыбку и я готов улыбкой ответить тоже.

Стал сомневаться я даже в тех, с кем дружен был эти годы:

Ведь даже лучшие — тоже часть подлой людской породы.

Разумные ценят отвагу и честь, искренность и безгрешность,

Невежды ценят не суть людей, а лишь показную внешность.

Я даже родного брата готов тварью считать негодной,

Если души не увижу в нем отважной и благородной.

Величием предков горжусь и я, своим благородством известных,

Хоть ныне и попрана слава отцов делами сынов бесчестных.

Но не соглашусь, чтобы доблесть моя, — как это бывает нередко,—

Была приписана лишь тому, что внук я достойного предка.

Дивлюсь я на тех, чьи мечи крепки, чья кровь не остыла в жилах,

А сами, подобно тупым клинкам, цель поразить не в силах.

Дивлюсь и на тех, кто, вступить решив на путь великих деяний,

Коней и верблюдов не гонит в поход, не рвется на поле брани.

Постыдней на свете нет ничего бессилья и неуменья

Достойное дело свое довести до полного завершенья.

Спокойно в Египте живу — на жизнь взираю, как посторонний:

Давно ни за кем в погоню не мчусь, нет и за мной погони.

И только с болезнью из года в год встречаться мне надоело:

Постель проклинают мои бока, вконец истомилось тело.

Как мало друзей навещает меня, как сердце болит жестоко,

Повсюду завистники, труден путь, и цель еще так далеко.

Все тело ноет, нет силы встать, не пил я, а будто пьяный,

И каждый вечер с тоскою жду гостьи моей незваной.

А посетительница моя — постылая лихорадка —

Словно стыдится: лишь по ночам приходит ко мне украдкой.

Кладу ей подушки, стелю ей постель, боясь ее ласк докучных,

Но хочет она лишь со мной ночевать — в костях моих злополучных.

Но трудно в коже моей вдвоем вмещаться нам поневоле:

Все тело мое распирает она десятками разных болей.

Когда ж расстаемся, в густом поту лежу я без сил, без движенья,

Как будто мы с ней предавались греху до полного изнеможенья.

И кажется: утренние лучи ее прогоняют насильно,—

Слезы ее в четыре ручья текут и текут обильно.

Конечно, влечения страстного к ней не чувствую никакого,

Но как истомленный любовник, жду: придет ли под вечер снова?

Верна обещанью, приходит она, — но нет ничего страшнее

Подобной верности: всякий раз мученья приходят с нею.

О дочь судьбины! Вокруг меня все беды — твои сестрицы,

Так как же смогла ты, болезнь моя, сквозь их толчею пробиться?

Ты хочешь израненного добить, — ведь нет у души и тела

Места живого, где меч не рубил и где не вонзались стрелы.

О, если бы знать: этот злой недуг сумею ли побороть я

И сможет ли снова моя рука крепко сжимать поводья?

Смогу ли жажду я утолить давних моих стремлений

На легком танцующем скакуне с уздою в горячей пене?

Быть может, мучительный этот жар развею в дальних походах:

Пусть меч и седло исцелят меня — не этот постылый отдых.

Где б ни теснила меня судьба, я прочь вырывался оттуда,

Как вышибает пробку вино, чтоб вырваться из сосуда.

Вот так покидал я друзей не раз, даже не распростившись,

Вот так оставлял полюбившийся край, даже не поклонившись.

Мой врач говорит: «Ты что-нибудь съел, желудок твой не в порядке,

Как видно, в питье или пище твоей — источник злой лихорадки».

Не в силах понять медицина его, что я — словно конь горячий,

Который от долгой сытной пастьбы станет слабее клячи.

Я — конь, что привык с храбрецами скакать, земли почти не касаясь,

Из облака в облако пыли густой, из битвы в битву бросаясь.

И вот прекратилась бурная жизнь: сняли узду и сбрую,

И конь занедужил лишь оттого, что дни уходят впустую.

Но пусть я от этих мук ослабел — терпенье не ослабело,

И пусть источник сил оскудел — решимость не оскудела.

Я выжить хочу, от недуга спастись, хоть и не спасусь от судьбины,

И если избегну кончины одной, то лишь для другой кончины.

Живи, наслаждайся явью и сном, но только не тешься мечтою,

Что ждет тебя безмятежный сон под пыльной могильной плитою.

Нет, смерть — не бодрствованье, не сон, а третье из состояний,

И смысл его не похож на смысл ни снов твоих, ни деяний.

«Доколе мы будем во мраке ночном…»Перевод С. Северцева

^{214}

Доколе мы будем во мраке ночном со звездами вдаль стремиться?

Ведь нет ни копыт, ни ступней у звезд — легко им по небу катиться.

Наверно, и веки у звезд не болят, бессонница им не знакома,

А путник не спит, ночуя в степи, вдали от родного дома.

Солнце загаром лица чернит моих провожатых смелых,

Но не очернить ни правды моей, ни этих кудрей поседелых.

А ведь одинаково стали б черны и правда наша и лица,

Если бы за справедливостью нам к судьям земным обратиться.

Я не жесток, но верблюдиц бью, — хочу, чтоб они умчали

Тело мое — от жестоких мук, сердце — от злой печали.

Их ноги передние я подгонял задними их ногами,

А из Фустата^{215} на быстрых конях погоня спешила за нами.

Неслись меж Аламом и Джаушем^{216} мы, летящей стрелы быстрее,

А вражьи кони мчались вослед, как страусы, вытянув шеи.

Гоним верблюдиц мы, за спиной недругов злобных чуя,—

Спорят сейчас удила их коней и наших верблюдов сбруя.

Бесстрашные витязи скачут со мной, — тревогам походов дальних

Рады их души, как игроки — падению стрел гадальных.

А стоит чалмы запыленные снять воинам закаленным —

Дивишься их черным, курчавым чалмам, природою сотворенным.

Блистают белые их клинки: сражают, кого ни встречают,

Врагов на верблюдах, врагов на конях в постыдный бег обращают.

Чего никакому копью не достать, копье их достать сумеет,

И все-таки им не достичь того, что мыслями их владеет.

В бою беспощадны, свирепы они, как во времена Джахилийи^{217},

Но дух, как в Священные Месяцы^{218}, чист, безгрешны сердца молодые.

Они обучили копья свои, вовек не владевшие речью,

Вторить пронзительным крикам птиц, клюющих плоть человечью.

Верблюдицы мчатся, их губы белы, их ноги в рубцах кровавых,

Одежды же всадников зелены от скачки в высоких травах.

Стегаем верблюдиц мы, в тяжком пути мучимся с ними вместе —

От свежих источников, сытных трав стремимся к источникам чести.

Но где их найдем? Лишь одна душа нам путь указать могла бы —

Та, по которой мы все скорбим — арабы и не арабы.

Нет в мире другого Абу Шуджи^{219}, и не к кому нам стремиться,—

Ему ни один из людей на земле в преемники не годится.

Величье, которому мы средь живых подобья не находили,

Стало подобьем всех мертвецов, покоящихся в могиле.

И вот я в пути — словно друга ищу и словно в утрату не верю,

И мир увеличить уже ничем не сможет мою потерю.

По-прежнему заставляю я верблюдов смеяться сердито

При виде тех, к кому по пути они натрудили копыта.

От идола к идолу путь я держу, — но идол хотя бы безгрешен,

А кто же из идолов этих живых в деяньях дурных не замешан?

Но вот возвращаюсь, и верный калам^{220} твердить начинает упрямо:

«Слава мечу, нет славы перу! — слышу я голос калама.—

Сначала, что надо, мечом напиши, а после строчи, что угодно,—

А если ты этого не поймешь, пройдет твоя жизнь бесплодно!»

Ты правду сказало, мое перо, приемлю твое наставленье,

Мечам мы как слуги, и взяться за меч — лишь в этом мое исцеленье.

Тому же, кто верит, что прав своих и без меча добьется,

На каждый вопрос, «сумел ли достичь?», ответить лишь «нет» придется.

Решил кое-кто, что бессилье меня с властителями сближает,

Ведь близость с великими мира сего всегда подозренья рождает.

Как нам справедливости недостает и как глубоки заблужденья,—

Они разделяют даже людей единого происхожденья!

Уж если и приходить к царям, то не сгибаясь в поклоне —

Врываться к ним с мечом боевым, словно приросшим к ладони.

И пусть он будет из тех мечей, что смело выносят решенья

И смертельном споре того, кто мстит, с тем, кто страшится мщенья.

Мы их рукояти от власти владык старались сберечь недаром,—

Не назовешь ни один их удар бесцельным иль подлым ударом.

Взирай без волненья на все, чей вид душе доставляет мученье,

Ведь что бы ни видел твой глаз наяву — не более чем сновиденье.

Не жалуйся людям на беды свои, — раненых жалкие стоны

Лишь со злорадством будут встречать коршуны и вороны.

С людьми настороженным будь, — скрывай, что душу твою тревожит,

Пусть рот улыбающийся никогда тебя обольстить не сможет.

Исчезла верность, — кругом обман, все обещанья ложны,

Ушла правдивость, — а без нее и клятвы теперь невозможны.

Преславен Создатель души моей! Но как ей считать наслажденьем

То, что любая душа сочтет лишь безысходным мученьем.

Дивится судьба, как я стойко сношу все горести и невзгоды

И как не разрушилось тело мое за эти жестокие годы.

А время идет, иссякает мой срок, — о, если б от зол каждодневных

В другую общину мне уйти — в любую из общин древних!

Пока были молоды времена, радость вкусить успели

Прадеды наши, — а мы пришли, когда времена одряхлели.

«Любому из нас неизбежно…»Перевод С. Северцева

Любому из нас неизбежно придется на тесное ложе лечь,

Где с боку на бок не повернуться и не расправить плеч.

На ложе таком обо всем мы забудем, чем жизнь волновала нас:

Забудем и юности пылкую радость, и смерти тоскливый час.

Мы — дети мертвых. Так почему же боимся мертвыми стать?

И почему неизбежную чашу гнушаемся мы принять?

Зачем, завершая свой путь, скупимся времени мы вернуть

То, что из рук его получили, когда отправлялись в путь?

Из воздуха времени — наши души, из праха времени — плоть.

Безжалостна смерть, и ее в поединке не смог никто побороть.

Когда б хоть на миг подумал влюбленный, какой конец предрешен

Той красоте, что его пленила, — не стал бы влюбляться он!

Вот если бы люди не видели сами, как солнце встает поутру,

Тогда сомневаться еще могли бы, что солнце зайдет ввечеру.

Как умер безвестный пастух, умевший только стеречь овец,

Так и со всей своей медициной умер Гален^{221}-мудрец.

Быть может, пастух даже больше прожил, чем многие из мудрецов,

И большего благополучья добиться сумел для своих птенцов.

Любому из смертных предел положен — отважен он или труслив,

Был он при жизни слишком воинствен иль слишком миролюбив.

А жизнь коротка, и заветной цели достичь не сумеет тот,

Чье сердце от страха дрожит при мысли, что смерть его стережет.

«Куда спешишь ты…»Перевод В. Волосатова

Куда спешишь ты, о великий князь?

Ты — грозный ливень, мы — сухие травы.

Как женщину, тебя хранит судьба.

Приблизиться к тебе никто не вправе.

Ты ж рвешься ввысь, в миру и на войне

Охвачен жаждой почестей и славы.

О, если б мог я стать твоим конем

Иль, как шатер, укрыть тебя в дубраве!

Перед тобой широкая стезя

Для громких дел и славных испытаний.

Великий духом жертвует собой

На поприще возвышенных исканий.

Привык я ждать, но там, где нет тебя,

Невыносима горечь ожиданий.

Даруй мне жизнь — немилость зла, как смерть.

Даруй мне свет, о солнца яркий пламень!

Приди ж скорей, о тот, чей гордый взгляд

Рождает в войске бурю ликований,

Кто в битве сердцем холоден, как лед,

Как будто смерть нема на поле брани,

Чей меч сметает полчища врагов,

Мешая в кучу кости с черепами.

Пределы, где бывал ты, бережет

Всесильная судьба от поруганий.

Там радость ярким золотом цветет.

Там туча льет вином, а не дождями.

Ты беспределен в подвигах своих,

И в щедрости тебе никто не равен.

Ты в дружбе — умиленье для друзей,

Ты в битве неотступен и всеславен.

Ты князь сердец, надежда для людей,

О Сейф ад-Дауля — меч, рассекший камень.

Могущество твое не одолеть,

Любви к тебе не выразить словами.

«Разве в мире не осталось друга…»Перевод В. Волосатова

Разве в мире не осталось друга,

Что б помог избавиться от грусти?

Разве в мире не осталось места,

Где живут в согласии и дружбе?

Разве свет и мгла, позор и слава,

Честь и подлость — все смешалось в кучу?

Новая ль болезнь открылась людям?

Старым ли недугом мир измучен?

На земле Египта, где свободный

Одинок и сир, лишен приюта,

Восседает ворон в окруженье

Стаи сов, подмявших стаю уток.

Я читал хвалу ему. Приятно

Называть скопца великим мужем.

Говоря шакалу: «Ты проклятый!» —

Я б обидел собственные уши.

Потому уместны ли упреки?

Там, где слабость, жди напасть любую.

На кого пенять тому, кто молча

Проглотил обиду, — на судьбу ли?

Абу ФирасПеревод А. Ибрагимова

^{222}

«Так ты утверждаешь…»

^{223}

Так ты утверждаешь, отмеченный лихом,

Что мы о войне не слыхали и слыхом?

Побойся Аллаха! И денно и нощно

Готовы мы биться отважно и мощно.

В бою применяя прорывы, охваты,

Мы множим во вражеском стане утраты.

Не нами ль племянник твой схвачен? Не мы ли

Мечами отца твоего заклеймили?

Разбитого войска покинув остатки,

Не ты ли от нас удирал без оглядки?

Грозить нам войною — смешного смешнее:

Мы связаны крепкими узами с нею;

Мы вскормлены ею, как матерью львята.

Презренный! Тебя ожидает расплата.

«Состарилась ночь…»

Состарилась ночь, побледнела, поникла устало,

И — неотвратимое — время прощанья настало.

Две ивовых ветви, что ветер колышет над лугом,—

Сплетаясь в объятьях, мы так упивались друг другом,

Так счастливы были, что, завистью черной объятый

Невольно от нас отвратил бы свой взор соглядатай..

Как быстро, о ночь, одеянье твое прохудилось,

Под краской линялой твоя седина обнажилась!

Но слух твой не будем язвить укоризненной речью.

Тебе же, о утро, ни слова привета навстречу!

«Изъязвила бессонница веки мои…»

^{224}

Изъязвила бессонница веки мои.

Я взываю к тебе, благородный… Пойми:

Как ни тяжко влачить заточенье в темнице,

Мне случалось и с худшей бедой породниться;

Не единожды видел я смерть пред собой

И вовек: «Пощади!» — не шептал ей с мольбой.

Стрелам грудь подставляя на поприще брани,

С неизбежным концом я смирился заране.

Мне ль страшиться, что чашу сию изопью?

Лишь хотел бы, как братья, погибнуть в бою

На лихом скакуне, весь изрублен, иссечен,

А не здесь, христианами раненный в печень…

Время грабит меня, оставляя без сил,

Но терпенья бурнус я пока не сносил;

А гонителей не убавляется рвенье,

И смятенные мысли мои — в раздвоенье:

То надеюсь, что гибель минует меня,

То в отчаянье жду я последнего дня.

И, с тоскою взирая на всеми забытых

Сотоварищей-пленников, в цени забитых,

Я взываю к тебе: полный братской любви,

Безграничное великодушье яви!

Ты — прибежище всех, обделенных судьбою,

Я ж достоин спасенья любою ценою.

Что мне жизнь? Удержать неудержное тщась,

Не молю об отсрочке — хотя бы на час.

В жарких сечах мой меч машрафийский иззубрен.

Он давно уж в ножны поржавелые убран;

Все же горестно мне, обессилев от ран,

Погибать на чужбине, среди христиан.

Не разверстой могилы боюсь — их злорадства.

Помоги же, во имя священного братства.

Ты немало свершил благороднейших дел,

Возврати же меня в мой родимый предел!

«Приюта просил у любви я…»

^{225}

Приюта просил у любви я в напрасной надежде;

Не сжалилась — и меня утесняет, как прежде.

Я помощи ждал, но ничто не поможет тому,

Чьи тяжкие вздохи пронзают полночную тьму.

Бедняга как будто пылает в огне лихорадки,

А если спускается сон, то неверный и краткий…

И вот наконец, преисполнясь печали великой,

Пустился я в путь, чтоб забыть о тебе, луноликой,

О бедрах твоих, двух песчаных холмах, позабыть,

Но лишь убедился: страданий моих не избыть.

Вернувшись, я вижу, сдержать изумленье не в силе,

Что долгие ночи разлуки тебя изменили.

Воспел бы тебя я стихами, но как описать,

Не знаю, твою — молодая верблюдица — стать.

Ты сердце мое отклонила своей красотой

От юных затворниц, чей дом — за зубчатой стеной.

В тоске по тебе я ложусь на тернистое ложе

И, сон раздарив беззаботным, взываю: «О боже!

От горестей ту, что люблю всей душой, огради!»

И жгучие слезы в моей закипают груди.

Рыдаю я, как сирота, как униженный пленник

При мысли о всех нанесенных ему оскорбленьях…

О брат мой, Зухейр, укажи мне какой-нибудь путь —

Уклончивой этой лукавицы милость вернуть.

Ведь ты же всегда помогал мне и делом и словом,

Ты был мне заступой, опорой, надежным покровом.

Щедрейший из щедрых, ты множество слал мне даров

Дороже тончайших шелков, и парчи, и ковров,—

Отменные рифмы, приятнее влаги прохладной,

Слова, что жемчужины, — прелести полны усладной.

Не только Фараздак и Ахталь — но даже Джарир

Такими стихами еще не счастливили мир.

Ты страшен врагам, словно лев, нападающий дерзко,

Зато обездоленным ты — и оплот и поддержка.

Искуснее всех ты, мой брат, во владенье мечом,

Славнейшим воителям ты не уступишь ни в чем.

Достоинства есть ли на свете — твоих совершенней?

Ты создан, я знаю, для самых великих свершений.

«Та ночь новогодняя…»

Та ночь новогодняя в сердце навеки останется.

Мы были вдвоем с томноокой моею избранницей.

Пригоршнями сыпало темное небо жемчужины,

В наряде камфарном лежали поля, неразбуженны;

И спорил нарцисс красотою своей беззаботною

С вином, что играло в бокалах — огня искрометнее.

«Решил: благоразумным стану…»

Решил: благоразумным стану,

И так сказал себе: «Обману

Отныне верить перестань.

Ты заплатил безумству дань».

С обманщицей, водившей за нос,

Вступив на путь добра, расстанусь.

Не зваться мне Абу Фирас,

Когда поверю ей хоть раз.

«Зачем ты терзаешь меня?..»

Зачем ты терзаешь меня? За какие провинности?

Себе изумляюсь: как смог я подобное вынести.

Но пусть я отвергнут — по-прежнему сердце в пылании:

Дороже богатства ты мне и победы желаннее.

За что же ко мне, справедливая, несправедлива ты?

Надежда моя, от меня отвернулась стыдливо ты.

«Кто видел, скажите на милость…»

Кто видел, скажите на милость,

Чтоб счастье у нас загостилось?

Все знают, великий и малый:

Такого еще не бывало.

Меняется мир этот бренный —

И к худшему все перемены.

Сегодня богач-повелитель,

А завтра ты нищий проситель.

«В черных моих волосах…»

В черных моих волосах все заметней, видней

Белые нити — предвестницы старческих дней.

Так не пора ли прогнать искушенья с порога

И облачиться в бурнус добродетели строгой?

Знаю: пора, но слаба многогрешная плоть:

Чары красавиц не в силах она побороть.

Что же мне делать? Аллаха зову на подмогу:

«Праведную укажи, всемогущий, дорогу».

«Отныне удары судьбы я…»

Отныне удары судьбы я сношу, не противясь.

О муках, которые выдержал я, терпеливец,

Никто не дознался еще, любопытством томим.

Запрятанным в сердце — нет выхода чувствам моим;

Лишь только порою во мраке — к чему оправданья?

Надменно победу свою торжествуют рыданья,

И ярко пылает, глубокие тени гоня,

Огонь, разожженный безумьем в груди у меня…

Свиданье ты мне обещала не раз и не дважды,

Но тщетно я ждал утоленья мучительной жажды.

Оседлый — скитался, покинув родимый свой кров,

Но мир без тебя мне казался безлюдней песков.

Зачем ты с родными меня разлучила враждою?

А прежде мы были — как сок виноградный с водою.

Скажи, отчего ты поверила злым шептунам?

Исполненным веры, пристало ль неверие нам?

О, как отменить приговор, надо мною нависший!

Красавица, что родовитее всех в становище,

В твоих подозрениях истины нет и зерна.

Зачем же ты часто, как юная лань, озорна,

Меня вопрошала: «О, кто ты?» — в нелепых стараньях

Унизить презреньем: мол, что за неведомый странник?

«Я тот, кто тобою сражен», — отвечал я без зла.

А ты: «В самом деле? Который же? Нет им числа».

«Ну, полно меня изводить. Отрицанье напрасно.

Ты знаешь меня, без сомненья, — и знаешь прекрасно!»

Смеялась ты: «Может быть. Время тебя не щадит».

«Ни время, ни ты, — говорил я, — обоим вам стыд».

Всю гордость свою растерял, до последней крупицы,

Однако желанного так и не смог я добиться.

Куда бы ни брел я, причудами рока влеком,

Дыханье твое обдавало меня холодком.

Я понял тогда: мне осталось одно — положиться

На волю судьбы — и на волю твою, прихотница.

И сам я не знал в удрученье: во сне ль, наяву

Газель, что стоит на вершине холма, я зову.

Пугливая прочь отбегает — и смотрит скорбяще,

Как будто она потеряла детеныша в чаще…

Неужто и впрямь ты со мной незнакома, сестра?

Меня восславляют под сводом любого шатра.

Ведь я не из тех, кто робеет в опаснейшей схватке,

Я первым из первых врывался во вражьи порядки.

Пускай у коней обессиленных — ноги вразлет,

Не зная усталости, я пробивался вперед.

Когда же, разбитый, бежал неприятель, я следом

Скакал во главе ратоборцев, привыкших к победам.

Терзался я жаждой, пока не напьются мечи,

Алкал я, пока не насытятся все сарычи.

Но чужд вероломства, пред тем как начать нападенье,

С гонцами всегда посылал я врагам упрежденье.

Бывало, на стены твердынь, осажденных тесня,

Взбирался я вместе с лучами — посланцами дня.

На вражьи кочевья свершал я набеги, бывало,

Но женщинам, прячущим лица свои в покрывала,

Я зла не чинил, не обидел из них ни одной.

Немало красавиц искали свиданий со мной;

Нередко я с ними делился своею добычей

И от оскверненья спасал их — таков мой обычай.

Богатство всегда от меня отвращало свой лик,

Но гостеприимством и щедростью был я велик,

Достоинство чтил я превыше даров наилучших,

Ведь доброе имя не купишь на рынках толкучих.

И вот я в плену. Ни друзей. Ни коня, чей чепрак

Не робкий юнец застилал — а бывалый смельчак.

Ну что ж, не ропща, принимаю назначенный жребий,

От власти судьбы не укрыться ни в море, ни в небе…

Напрасно товарищи в голос твердили: «Беги!

Жестокой расправой тебе угрожают враги».

А я им: «И бегство и гибель мне хуже отравы.

Не знаю я, что предпочтительней»… Боже всеправый!

Свидетелем будь: изо всех угрожавших мне зол

Я то, что всего безобиднее, — плен, — предпочел.

И мне уж недолго осталось томиться в неволе:

Несчастья не медлили — смерть не помедлит тем боле.

И все ж ей не праздновать час своего торжества:

Мы живы, пока наша добрая слава жива…

Румийцы пытались меня обобрать — от их крови

Мое одеянье закатного солнца багровей,

Об них иступил я меча своего острие,

Об них изломал я разившее метко копье;

И верю: меня не забудешь ты, племя родное.

Бродящим во мраке я стану звездой путевою…

Останусь в живых — снова будет остер мой клинок,

По-прежнему будет любимый мой конь легконог.

Умру? Ну так что же? Со всеми — и с юным и старым

Равно расправляется смерть неотвратным ударом.

Одно лишь обидно — что я неоплакан паду,

Не ценится золото там, где медяшки в ходу.

А я ведь из рода, где нет слабодушных и хилых.

Мы либо над всеми возвышены — либо в могилах.

За дело благое мы жизнь отдадим самое:

Посватал красавицу — выкуп плати за нее.

И людям известно: славнейшие мы среди славных,

Мы самые щедрые — нет нам поистине равных.

Ас-СанаубариПеревод П. Мальцевой

^{226}

«Не будет рад весне…»

Не будет рад весне светло и безмятежно

Тот, кто осенний день описывает нежно,

Когда спешит зима и нет уже секрета,

Что нам несет она разлуку с теплым летом.

Она спешит в плаще непрочного мгновенья,

В рубашке из ветров нагих, как сновиденья.

И вот уже вода от страха чуть не стонет,

Когда ее рукой холодный ветер тронет.

«Когда октябрьский серп…»

Когда октябрьский серп из облака восходит,

В ночи звезда звезду улыбкой превосходит.

И воды Тигра, свет в игру звезды вплетая,

Блистают чешуей, как змейка золотая.

И так глубоко взор всю землю проницает,

Что кажется порой — там небеса мерцают.

«И как судьба неотвратимо…»

И как судьба неотвратимо, пришла к нам новая весна,

Стал цвет глубок и свет прозрачен, теперь везде царит она.

В листве — смарагда полыханье, в ручьях — живой хрусталь звенит,

Жемчужный воздух в небе тает, и землю яхонт пламенит.

И вот уже несут по кругу хмельную чашу облака,

Шумит трава, пьянеет зелень, вся — от ствола до стебелька.

Благоуханье томной розы, гвоздика, мята, базилик…

Как расточает ароматы кругом рассыпанный цветник!

И скажет тот, кого пленила цветов и запахов игра,

Что мускус нынче уж не мускус, а камфара — не камфара…

«Спрятала землю надежно зима…»

Спрятала землю надежно зима, но весна на лету,

Сняв покрывало, явила младую ее красоту.

С девушкой, встретившей милого, спорит глазами нарцисс,

Спорит с ней роза румянцем и яркостью губ — барбарис.

И кипарисы подобно красавицам у родника

Полы одежд подобрали и ноги открыли слегка.

Стройными станами южному ветру поклонятся вдруг,

Каждый из них, как невеста, что всех превосходит подруг.

Ах, если б дали мне в руки над всеми лужайками власть,

То недостойные люди сюда не смогли бы попасть.

«Когда заметил розу…»

Когда заметил розу нарцисс среди цветов,

Бедняжка покраснела, стыдясь нескромных слов.

И, обнажив в улыбке зубов жемчужный ряд,

Кувшинка засмеялась немножко невпопад.

От ревности такого наговорил нарцисс,

Что лилии от страха смотрели только вниз.

Тюльпан, подняв головку, промолвил тихо: «Ах…»

Багровый след пощечин остался на щеках.

По ним катились слезы обильно, как роса,

Сверкали оскорбленно влюбленные глаза.

И тут цветок гвоздики, хоть сам и был он мал,

Честь розы защищая, к другим цветам воззвал.

Собрались на лужайке несметные войска,

Чтоб посрамить навеки в бою клеветника.

Нарцисс, листком махая, все дальше отступал,

Пока пред грозной ратью на землю не упал.

Тогда, ослабив этой ужасной битвы пыл,

О милости к нарциссу я розу попросил.

И все мы, помирившись, среди счастливых лиц

Устроили пирушку под пенье струи и птиц.

«Сказала роза: «Я свежа…»

Сказала роза: «Я свежа, как утренний рассвет,

Поэт недаром говорил, что краше в мире нет».

От гнева даже побледнел нарцисс, ее сосед,

И, возмущенный, закричал, забыв про этикет:

«На что надеется она, когда в расцвете лет

Одни лишь щеки у нее, а глаз и вовсе нет?

Две красных щечки, тьфу! Ужель их воспевал поэт?

Куда нежней моих очей янтарный полусвет!..»

Но роза, глазом не сморгнув, промолвила в ответ:

«Румянец алый на щеках не зря воспел поэт.

Коль зависть так тебя грызет, что больше мочи нет,

Закрой желтушные глаза — вот мой тебе совет!»

«Вот юноши…»

Вот юноши вокруг жаровни восседают,

И дым ее струю воды напоминает.

Похожа на фонтан она. Приятно взору

Изящество ее причудливых узоров.

Когда ее зажгут, от запахов куренья

Сникает базилик, кипит воображенье.

«Вот кошка возлежит…»

Вот кошка возлежит на шелковой подушке,

Недвижен сонный взгляд, лишь вздрагивают ушки.

Но схватит в тот же миг добычу, если встретит,

Хотя бы в облаках она ее заметит.

То нежится она, прильнув на грудь к невесте,

То в зарослях густых кровавой ищет мести.

«Уж голуби, вкусив…»

Уж голуби, вкусив весну среди дерев,

Из клюва в клюв несут ее хмельной напев.

Прочь воду! Дайте мне хотя б глоток один

Той влаги, что вскормил во тьме земли кувшин!

Пои меня вином пунцовым, как коралл,

Зеленым, как смарагд, и желтым, как сандал,

Пурпурным, как рубин, и алым, как гранат,

И нежно-золотым, как спелый виноград.

Абу Дулаф аль-ХазраджиПеревод Б. Шидфар

^{227}

«Излейтесь, кровавые слезы…»

Излейтесь, кровавые слезы, закройтесь, усталые веки,

Не кровь потекла по жилам — текучего пламени реки.

Я вкус любви изведал, но всё не найду решенья,

Не знаю — то сладкие муки иль горькие наслажденья.

«Утешься, — твердит мне разум, — любви не узнаешь рая,

Погубит любовь чужбина, тобой, как мечом, играя».

Да, я как сухая ветка, чьи листья уносит ветер,

Я знаю все радости, беды и все чудеса на свете.

К постам меня приучили скитанья и к разговеньям,

Но славу отцов не забуду ни на одно мгновенье.

Хранители доблестей древних, в изгнанье сыны Сасана

Бродягами нищими стали, лишенными чести и сана.

Ведет нас судьбы немилость в чужие дальние страны,

Как ветер горячий гонит в песчаной степи барханы.

Мы души свои закалили и в радостях и в горе,

И мы — венец творенья на суше и на море.

В Египте и в Китае от нас откупиться рады,

До дальнего Танжера проникли наши отряды.

Коль туго придется — не будем мы в том оставаться стане,

Пред нами весь мир склонился, неверные и мусульмане.

Мы летом в горах, где прохлада, а зиму в низинах проводим,

Мы нищие-попрошайки, но гордостью вас превосходим.

Кто спросит, тому я отвечу: у нас ремесло непростое,

Но хлеба насущного ради ему научиться стоит:

На землю бросаться в корчах средь тех, кто в шелка одеты,

На шее носить вериги и кожаные амулеты,

Выпрашивать миску похлебки и ползать за черствой коркой,

Дрожать нагишом на рынках и клянчить подачки горькой.

По финику с каждой лавчонки и по грошу с динара —

Мы данью купцов облагаем у каждого базара.

Мы лица в зелень красим настойкой чечевичной,

Из-под повязки гноем течет желток яичный,

Лиловым соком ягод умелый спину метит —

И жалость вызывают рубцы от жгучей плети.

Лопочет безъязыкий — на все ведь нужна сноровка!

Он за щекою левой язык упрятал ловко.

Кричим мы на площади людной: «К оружью, вперед, на границу!»

Но тихо мы будем ночью пожертвованным делиться.

Из братии доблестной нашей — и старец благообразный,

Что мускусом в лавке торгует, душистой водицей разной,

Что бесноватых врачует плодами дикой ююбы,

Умеет читать заклинанья и заговаривать зубы,

И слепые чтецы Корана, рассказчики древней были

О том, как израильтяне море переходили^{228}.

Кто по дорогам бродит в монашеском одеянье,

Кто, как паломник смиренный, просит на пропитанье,

Кто мясо вкушает украдкой во время поста Рамадана^{229},

Кто грубою власяницей спину стирает до раны,

Кто, плача, просит на выкуп жены и детишек милых,

Что пленниками у румийцев томятся в краях постылых,

Кто, горб приделав тряпичный, постиг безделья науку,

Кто кажет свою за кражу отрубленную руку,

А кто в пыли и навозе сидит у проезжей дороги

И, видом своим устрашая, хватает прохожих за ноги.

Бесстрашные всадники наши на львов отважных похожи —

С врага на скаку одежду сорвут они вместе с кожей.

У нас проходил науку кто, понаторевши в Торе,

На людях ислам принимает и иудеев позорит,

Кто, будто чудом прозревший, снимает одежду монаха

И громогласно взывает: «Нет бога, кроме Аллаха»,

Из наших — слепец поддельный, что, веки намазав глиной,

На кошельки подающих бросает взгляд соколиный,

Кто утром и после полудня сидит у мечетей соборных

И проповедует слезно о грешниках непокорных,

Кто у дверей возглашает, когда ты сидишь за едою:

«Пророк повелел нам делиться хлебом и водою!»,

Кто, страстно пороки бичуя, у лавок богатых кружит,

Кто молит о горсточке углей, кричит: «Погибаю от стужи!»,

Астрологи и ворожеи, гадатели и гадалки,

Что судьбы людские видят в песке и полете галки.

«Провидец! — вопит сообщник. — Нет равных мудрости этой!»

Оплатит доверчивый дурень обман полновесной монетой.

И плоть от плоти нашей тот рифмоплет бездарный,

Что чернь увеселяет на площади базарной.

Вопит на перекрестке шиит краснобородый:

«Убит Хусейн^{230}, о боже! Восплачьте, все народы!»

А рядом суннит правоверный славит халифа Османа^{231},

Они подстрекают на драку и лезут убитым в карманы.

Ловко приводят иснады^{232} члены почтенного братства:

Пением громким отметят дом, где таится богатство.

Рыдает бедняк: «Налетела грабителей алчная стая…»

Тряпка, политая маслом, слезы страдальца питает.

Бесчисленны наши ремесла: слепец, поводырь, проповедник

Немой, конокрад, попрошайка, и сейид^{233} — пророка наследник

И нищий, владеющий троном ценой унижений безмерных, —

Пленник Муизз ад-Даула — Муты, халиф правоверных^{234}.

Аш-Шариф ар-РадыПеревод А. Ибрагимова

^{235}

«Поднесло утомленье мне…»

Поднесло утомленье мне чару напитка хмельного.

Позабылся на миг, но терзаюсь бессонницей снова.

Веки ласково просят дремоту: «Зрачки притумань.

Пусть померкнут они — словно звезды в рассветную рань»

Я знаю край…»

Я знаю край, пустынный край,

где воздух нестерпимо я, туч,

Где редко льется кровь дождя

из рассеченной глотки туч.

Когда бы, время, твой поток

зубами удержать я мог,

Когда бы мог низринуть власть

твоих предначертаний, рок,—

Туда бы я направил путь

в притоке небывалых сил,—

И, как стрелу, пустыне в грудь

я караван бы свой вонзил.

«Жизнь сказала: «Поженимся»…»

Жизнь сказала: «Поженимся?» Я отшатнулся в испуге:

«Упаси меня бог от такой многомужней супруги!»

«О, лучше с волками…»

О, лучше с волками, о, лучше со львами,

Но только, бесчестные твари, не с вами!

От вас, ненавистных, повеситься впору.

Скорее сыщу в чужаках я опору.

Хвалы расточал вам, с улыбкой во взоре,—

Зачем не забросил их в пенное море?

Глядишь, и на гребне высокого вала

Оно бы жемчужину мне даровало.

На вас я надеялся прежде, но ныне

Надежды развеяны. В сердце — унынье.

Глаза вытираю, что полны слезами.

Насмешки меня обжигают, как пламя.

У всех я в презренье, у всех я в опале,

И славу мою на клочки растрепали.

«Приятели мне надоели…»

Приятели мне надоели с их шумным весельем,

Я — как чужеродец, бродящий один по ущельям.

На вздохи мои отвечают голубки, стеня,

Но мне безразлична умильная их воркотня.

В душе до сих пор отзываются острою болью

Надрывные крики верблюдов… Во мгле по ополью

Все дальше и дальше они уходили, пыля.

Молящие руки им вслед простирала земля,

И лики красавиц, которых везли в караване,

Лучились, грядущей зари предвосхитив сверканье;

Неявственно зыбились их очертанья, меня

Своею обманной игрою дразня и маня.

А утро — все ближе. Во мраке, похожем на копоть

Открылись прорехи, которых уже не заштопать.

И стиснул созвездья в объятьях своих небосвод,

Как будто страшился, что некий смельчак их сорвет

Пока не забрезжил рассвет, золотистый и алый,

Без устали я любовался Медведицей Малой.

И были все звезды как сестры. Бледна и грустна, —

«Я слушаю. Говори», — прошептала одна.

«Ты — да эти бессонные ночи…»

Ты — да эти бессонные ночи — виною,

Что покрылась моя голова сединою.

Вновь и вновь мне свои заблуждения клясть:

Страсть еще надо мной не утратила власть.

Позабуду ль, как, ранней весною мы вместе

Любовались веселой игрою созвездий?

А теперь обхожу я твой дом стороной,

Но сгущается тьма — и ты снова со мной.

Как прекрасен твой лик! К моему изголовью

Он приник, приведенный самою любовью.

Мой застольник, он выпил все соки из жил,

Мне же только напиток из слез предложил.

«Расшитая, как серебром…»

Расшитая, как серебром, сияньем,

Ты схожа, ночь, с прекрасным одеяньем.

О небо! Ты подобие реки,

А эти звезды — словно пузырьки.

«Сердце жаждет излиться в словах…»

Сердце жаждет излиться в словах, но молчу неспроста:

Безнадежность надежно мои оковала уста.

Ты как молния, даже вблизи не сулящая влаги.

Что же, если она вдалеке?.. Горе мне, бедолаге!

«Как очаг, пылает грудь…»

Как очаг, пылает грудь,

роднику глаза сродни.

Хочешь, пламени возьми,

хочешь, влаги зачерпни.

На тебя гляжу в упор,

весь в мучительном жару.

Сердце — на похоронах,

взгляд — на свадебном пиру.

«Судьба сражает всех…»

Судьба сражает всех своею палицей.

С какой же стати о других печалиться?

Скорбеть о воронье презренном надо ли?

Им только бы урвать кусочек падали.

Пускай уходят — не в моем обычае

Оплакивать утративших величие.

«Благовоньями умащаем…»

Благовониями умащаем одежды нередко,

А в кармане хотя бы одна завалялась монетка.

Все обширнее наши желанья — и все неуемней,

Но судьбою назначенный срок приближается, помни!

Руки смерти ко всем подбираются, хватки и цепки.

Что такое мы, люди? Из глины кладбищенской елецки.

Наша жизнь кратковечна, как молния сумрачной ночью:

Вот сверкнула она, темноту разрывая на клочья,

Озарила равнины и реки улыбкою бледной,

Подмигнула лукаво — и тотчас пропала бесследно.

«Прекрасную газель…»

Прекрасную газель я звал во сне: «Приди!

Отныне пастбище твое — в моей груди.

Зачем стремишься ты к иному водопою,

Когда потоки слез моих перед тобою?»

Благоухание заполнило весь сад,

И, уловив — еще сквозь сон — твой аромат,

Я поспешил к тебе в передрассветной рани

Незарастающей тропой воспоминаний.

Увы! Нарушила ты глаз своих обет,

И вместо сладости познал я горечь бед.

Но, пусть обманутый, не затаив обиды,

Я для тебя храню любовные касыды;

И знай, что — если бы не соглядатай — сам

Я передал бы их сейчас твоим губам.

«Беспечальна мне стала…»

Беспечальна мне стала с друзьями разлука.

Убедился: от них лишь досада да скука.

Много ль пищи нам надобно? Горстка одна.

А излишняя влага нам только вредна.

Нас любовью своею судьба не взыскала:

Звери радостней нас, долговечнее скалы.

Я гонимая лань, я в дороге весь день,

И всю ночь я в пути, чуть приметная тень.

«Задумчивый, сижу…»

Задумчивый, сижу один в застолье

В душе моей — ни радости, ни боли

И лунному сиянию в ответ

Лицо мое струит неяркий свет.

Отныне ночь уже идет на убыль,

А я ни разу кубка не пригубил:

Пускай себе другие пьют вино —

Меня ж от груди отняло оно.

Абуль-Ала аль-МаарриПеревод А. Тарковского

^{236}

«Зачем надежд моих…»

Зачем надежд моих высокий свет погас

И непроглядный мрак не покидает глаз?^{237}

Быть может, позабыв, что людям сострадали,

Вы, люди, вспомните слова моей печали.

Ночь в траурном плаще, настигшая меня,

По красоте своей равна рассвету дня.

Пока вы рыщете по тропам вожделенья,

Полярная звезда стоит в недоуменье.

Воздать бы нам хвалу минувшим временам,

Но времена свои хулить отрадней нам.

Я пел, когда луна была еще дитятей

И тьма еще моих не слышала проклятий:

«О негритянка-ночь, невеста в жемчугах!»

И сон от глаз моих умчался второпях,

Как, потревоженный призывною трубою,

От сердца робкого покой в начале боя.

А месяц блещущий в Плеяды был влюблен,

Прощаясь, обнял их и удалился он.

Звезда Полярная с другой звездой в соседстве

Зажглась. И мне — друзья: «Мы тонем в бездне бедствий,

И эти две звезды потонут в море тьмы,

До нас им дела нет, и не спасемся мы».

Канопус рдел, горя, как девушка земная,

И сердце юноши напоминал, мерцая,

И одинок он был, как витязь в грозный час

Один среди врагов, и вспыхивал, как глаз

Забывшего себя во гневе человека —

Пылающий раек и пляшущее веко.

Склонясь над раненым, стояли в небесах

Дрожащий Сириус и Близнецы в слезах,

А ноги витязя скользили на дороге,

И далее не мог спешить храбрец безногий.

Но стала ночь седеть, предвидя час разлук,

И седину ее шафран подернул вдруг,

И ранняя заря клинок метнула в Лиру,

И та прощальный звон, клонясь, послала миру.

«И заняли они мой дом…»

И заняли они мой дом, а я ушел оттуда,

Они глазами хлопали, а я хлестал верблюда,

Я и не думал их дразнить, но эти забияки

У дома лаяли всю ночь, как на луну собаки.

«Жизнью клянусь…»

Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали

Незаходящие звезды великой печали.

И говорил я, пока эта ночь продолжалась:

«Где седина долгожданного дня задержалась?

Разве подрезаны крылья у звезд, что когда-то

Так торопились на запад по зову заката?»

«Приветствуй становище…»

Приветствуй становище ради его обитателей,

Рыдай из-за девы, а камни оплакивать — кстати ли?

Красавицу Хинд испугала моя седина,

Она, убегая, сказала мне так: «Я — луна;

Уже на висках твоих утро забрезжило белое,

А белое утро луну прогоняет несмелую».

Но ты не луна, возвратись, а не то я умру,

Ты — солнце, а солнце восходит всегда поутру!

«О туча, ты любишь Зейнаб…»

О туча, ты любишь Зейнаб? Так постой,

Пролейся дождем, я заплачу с тобой.

Зейнаб, от меня ты проходишь вдали,

Ресницы, как тучи, клоня до земли,

Ты — праздник шатра, если ты под шатром,

Кочевника свет, если едешь верхом.

Звезда Скорпиона в груди у меня.

Полярной звездой среди белого дня

Стою, беспощадным копьем пригвожден,

Твоими глазами в бою побежден.

Я в помыслах тайных целую тебя,

Души несвершенным грехом не губя;

Никто не сулит воздаяния мне,

За мной не следит соглядатай во сне;

Во сне снарядил я в дорогу посла,

С дороги он сбился, но весть мне была:

«В походе откроется счастье глазам.

Верблюдом ударь по зыбучим пескам,

Хоть месяц — что коготь, хоть полночь — что лев,

На сумрак ночной напади, осмелев!»

Пустыня раскинулась передо мной,

Волнуясь, как море, заросшее в зной.

И в полдень очнувшийся хамелеон

Взошел на минбар; был заикою он,

И речь не слетала с его языка,

Пока он не слышал подсказки сверчка.

Устал мой верблюд джадилийский^{238} в пути,

Не мог я людей ат-тандуба найти.^{239}

«Я множество дорог…»

Я множество дорог оставил за спиною,

И плачут многие, разлучены со мною.

Судьба гнала меня из края в край вселенной,

Но братьев чистоты любил я неизменно.

Друзьями стали мне года разлук с друзьями.

О расставания, когда расстанусь с вами?

«Восковая свеча золотого отлива…»

Восковая свеча золотого отлива

Пред лицом огорчений, как я, терпелива.

Долго будет она улыбаться тебе,

Хоть она умирает, покорна судьбе.

И без слов говорит она: «Люди, не верьте,

Что я плачу от страха в предвиденье смерти.

Разве так иногда не бывает у вас,

Что покатятся слезы от смеха из глаз?»

«Скажи мне, за что…»

Скажи мне, за что ты не любить моей седины,

Постой, оглянись, я за нею не знаю вины.

Быть может, за то, что она — как свечение дня,

Как жемчуг в устах? Почему ты бежишь от меня?

Скажи мне: достоинство юности разве не в том,

Что мы красотой и приятностью внешней зовем,—

В ее вероломстве, ошибках, кудрях, что черны,

Как черная доля разумной моей седины?

«Я получил письмо…»

Я получил письмо, где каждой строчки вязь

Жемчужной ниткою среди других вилась.

«Рука писавшего, — промолвил я, — как туча:

То радость, то беду она сулит, могуча.

Как письменами лист украсила она,

Когда ее дожди смывают письмена?»

«Повелевающий высотами земными,—

Так отвечали мне, — как хочет правит ими».

Величье подвига великих не страшит.

Из доброты своей извлек Абу-ль-Вахид^{240}

Счастливый белый день, и черной ночи строки^{241}

Легко украсили простор его широкий.

«Горделивые души склонились к ногам…»

Горделивые души склонились к ногам

Беспощадных времен, угрожающих нам.

Даже капля единая слезного яда

Опьяняет сильнее, чем сок винограда.

О душа моя, жизни твоей не губя,

Смерть не тронула крыльями только тебя.

Поражают врага и копьем тростниковым.^{242}

Сердце кровоточит, уязвленное словом.

Подгоняя своих жеребят, облака

Шли на копья трепещущего тростника,

Или то негритянки ходили кругами,

Потрясая под гром золотыми жезлами?

Если кто-нибудь зло на меня затаит,

Я, провидя коварство, уйду от обид,

Потому что мои аваджийские кони^{243}

И верблюды мои не боятся погони.

«Кто купит кольчугу?..»

^{244}

Кто купит кольчугу? По кромке кольчуга моя

Тверда и подобна застывшему срезу ручья.

Кошель за седлом, где в походе хранится она,—

Как чаша, которая влаги прохладной полна.

Расщедрится кесарь и князю пошлет ее в дар.

Владельцу ее смертоносный не страшен удар.

Он сердцем влечется к струящимся кольцам ее

И пить не желает: ее красота — как питье.

Меня заставляет расстаться с кольчугой моей

Желанье одаривать хлебом голодных людей.

«Она и в знойный день…»

Она и в знойный день была как сад тенистый,

Который Сириус поит водою чистой.

Я приоткрыл суму с кольчугою моей,

Что всадника в седле на перст один длинней.

Увидела она кольчугу и сначала

Сережки из ушей и золото бросала,

Потом запястья мне и кольца принесла.

Кольчуга все-таки дороже мне была.

Отец твой мне сулил своих верблюдов стадо

И лучшего коня, но я сказал: не надо.

Мужчине продал бы — и то кольчуге срам.

Неужто женщине теперь ее продам?

Хотела опоить вином темно-багряным,

Чтоб легче было ей кольчугу взять обманом.

Я не пригубил бы и чаши тех времен,

Когда своей лозой гордился Вавилон.

Ресницы подыми, весна уже в начале,

И голуби весны окрест заворковали.

Мне самому еще кольчуга по плечу,

Когда я пастухам на выручку лечу.

Сулейму бедную одна томит остуда,

Что ни жиринки нет в горбу ее верблюда.

Забудь о нем и взор на мне останови:

Я вяну, как побег. Я гибну от любви.

Она пугливее и осторожней лани,

Убежище ее — в тенистой аладжане^{245}.

Когда от Йемена к нам облака идут,

Найдет обильный корм на пастбище верблюд.

«Я знаю, что того…»

^{246}

Я знаю, что того, кто завершил свой путь,

Нельзя ни пением, ни воплями вернуть.

Мне весть печальная, услышанная ныне,

Как радостная весть о новой благостыне.

Кто может мне сказать: голубка средь ветвей

Поет о горестях иль радости своей?

Источен щит земли могилами, и надо

Считать их множество с возникновенья ада^{247}.

Да будет легок шаг идущего! Покой

Тела истлевшие вкушают под стопой.

Хоть наших пращуров и след исчез мгновенный,

Не должно оскорблять их памяти священной.

Пускай по воздуху пройдет твоя тропа,

Чтоб гордо не топтать людские черепа.

В иной могиле смерть двух мертвецов сводила,

И радовалась их различию могила.

Но где один костяк и где другой костяк,

Спустя столетие не различить никак.

Созвездья севера поведать нам попросим —

Как много повидать прохожих довелось им,

В который раз они зардели в горней мгле,

Указывая путь бредущим по земле?

Изнеможение земная жизнь приносит,

И я дивлюсь тому, кто долголетья просит.

Печаль в тот час, когда несут к могиле нас,

Сильнее радости в наш изначальный час.

Для вечной жизни мы сотворены из глины,

И наша цель не в том, чтоб сгинуть в час кончины:

Мы только дом труда меняем все подряд

На темный дом скорбей иль светлый дом отрад^{248}.

Смерть — это мирный сон, отдохновенье плоти,

А жизнь — бессонница, пристрастная к заботе.

Воркуйте, голуби^{249}, и пусть ваш хор сулит

Освобождение от горя и обид.

Благословенное вас молоко вскормило,

В надежном дружестве благая ваша сила.

Вы помните того, кто был еще не стар,

Когда в могильный мрак сошел Йад ибн Низар^{250}.

Пока вы носите на шее ожерелье,

Вам, голуби, милей не горе, а веселье.

Но песни счастья — прочь, и украшенья — прочь!

Одежды черные пусть вам одолжит ночь,

И, в них на сборище печальное отправясь,

Вы причитайте в лад рыданиям красавиц.

Рок посетил его, и завершил свой круг

Мудрец Абу Хамза, умеренности друг,

Муж, потрудившийся для толка Нуамана^{251}

Успешной, чем Зияд^{252} с его хвалою рьяной.

Великий златоуст, он мог бы силой слов

Преобразить в ягнят кровелюбивых львов.

Правдиво передав священные сказанья,

Он заслужил трудом доверье и признанье.

Отшельником он жил, в науки погружен,

Хадисы^{253} древние умом поверил он

И, над писанием склоняясь неустанно,

Опустошил пером колодец свой стеклянный.

Он видел в золоте приманку суеты,

И не могло оно привлечь его персты.

Ближайшие друзья Абу Хамзы, вы, двое,

Прощание как снедь возьмите в путь с собою.

Слезами чистыми омойте милый прах,

Могилу выройте в сочувственных сердцах.

На что покойному халат золототканый?

Да станут саваном страницы из Корана!

Пусть восхваления идут за мертвым вслед,

А не рыдания, в которых смысла нет.

Что пользы — горевать! Уже остывшей плоти

Вы никаким путем на помощь не придете.

Когда отчаяньем рассудок помрачен,

На средства мнимые рассчитывает он.

К молитве опоздав, так Сулейман^{254} когда-то

Своих коней хлестал, унынием объятый,

А он, как сура «Сад»^{255} нам говорит о нем,

Для духов и царей был истинным царем.

Не верил людям царь и сына счел за благо

Предать ветрам, чтоб те его поили влагой.

Он убедил себя, что день судьбы настал,

И сыну своему спасения искал,

Но бездыханный прах судьба во время оно

Повергла на ступень родительского тропа.

В могиле, без меня, лишенному забот,

Тебе, мой друг, тяжел земли сыпучий гнет.

Врач заявил, что он ничем помочь не может.

Твои ученики тебя не потревожат.

Горюющий затих и понял, что сюда

Не возвратишься ты до Страшного суда.

Кто по ночам не спал, заснул сегодня поздно,

Но и во сне глаза горят от соли слезной.

Сын благостной семьи, без сожалений ты

Покинул шлюху-жизнь у гробовой плиты.

Переломить тебя и смерть сама не в силе.

Как верный меч в ножнах, лежи в своей могиле!

Мне жаль, что времени безумный произвол

Смесит в одно стопы и шеи гордый ствол.

Ты с юностью дружил. Она была готова

Уйти, но друга ты не пожелал другого,

Затем, что верности нарушить ты не мог,

А верность — мужества и доблести залог.

Ты рано дни свои растратил дорогие.

Уж лучше был бы ты скупее, как другие!

О уходящие! Кто в мире лучше вас?

И кто достойнее дождя в рассветный час,

Достойнее стихов, исполненных печали,

Что смыть бы тушь могли, когда б слезами стали?

Сатурн свиданию со смертью обречен,

Хоть выше всех планет в круговращенье он.

Дыханье перемен погасит Марс кровавый,

На небе высоко встающий в блеске славы,

Плеяды разлучит, хоть был до этих пор

Единством их пленен любующийся взор.

Пусть брат покойного своим врагам на зависть

Еще сто лет живет, с великим горем справясь,

Пусть одолеют скорбь в разлуке сыновья

И раны заживят под солнцем бытия!

Когда из моря мне напиться не хватило,

Бессильна мне помочь ручья скупая сила.

Как разрушению подвержен каждый дом —

И свитый голубем, и сложенный царем,

Мы все умрем равно, и не дворца громадой,

А тенью дерева довольствоваться надо.

По воле суеты не молкнет спор, и вот

Один приводит зло, другой к добру зовет.

Но те хулители, смущающие ближних,—

Животные, чья плоть бездушна, как булыжник.

Разумен только тот, кто правде друг и брат,

Кто бытию не лжет, несущему распад.

«Тебе, рыдающий…»

^{256}

Тебе, рыдающий, не лучше ль терпеливо

Ждать возвращения огня в твое огниво?

Тот, кто унынию подвержен в скорбный час,

Способен лишь на то, чтоб слезы лить из глаз.

Но не жалейте слез над гробом Джаафара:

Из жителей земли никто ему не пара.

Когда мы восхвалить достоинство хотим,

Всего уместнее одно сравнить с другим.

Благоуханьем ренд^{257} не стал бы славен прежде,

Чем дерево кулям раскрыло листья в Неджде.

Неодинаково скорбит о друге друг —

Один в минуты встреч, другой в часы разлук.

Блаженно спящая покоится зеница,

Но устает, когда бессонницей томится.

Терзайся, если жизнь у гробовой плиты

И мог бы выкупить, да поскупился ты.

Звезда высокая, блуждающим в пустыне

Он путь указывал — и закатился ныне.

Он ближе, чем рука — руке, и навсегда

Останется теперь далеким, как звезда.

Рок, исполняющий жестокие угрозы,

Испепеляющий обещанные розы,

Какой обновы ты не превратил в старье?

Кто выжил, испытав нашествие твое?

Ты гордого орла хватаешь выше тучи,

Ты дикого козла свергаешь с горной кручи.

И благородному и подлому — свой срок,

Но смоет их равно могучий твой поток.

От знаний пользы нет, ум — тягостное бремя,

Неразумение доходней в наше время,

И опыт жизненный к спасенью от невзгод

В уединение разумного зовет.

Но, как язычники кумирам рукотворным,

Так сердце молится своим страстям тлетворным.

Приучен к бедствиям течением времен,

Я радуюсь цепям, которым обречен.

Когда бы стоимость себе мы знали сами,

Не похвалялся бы хозяин пред рабами.

Мы — деньги мелкие, мы — жалкая казна,

Нас тратят, как хотят, дурные времена.

Вчерашний день еще совсем недавно прожит,

Но выкормыш земли вернуть его не может.

Младенцу малому при тождестве могил

Уподобляется мудрец в расцвете сил.

И все равно теперь лежащему в могиле —

Под брань иль похвалы его похоронили.

Когда приходит смерть, равно бессилен тот,

Кто одинок, и тот, кто воинство ведет.

Потомка своего иль пращура хороним,

Равно мы слезы льем, печалимся и стонем.

Зачем же у детей, рождая их на свет,

Мы отымаем то, чего добился дед?

К почету следует идти дорогой правой,

А мы наследственной довольствуемся славой.

Когда б врожденных свойств лишился человек.

Богач в ничтожестве влачил бы жалкий век.

По маю месяцу скорбит душа людская,

А нужен ей не май, а только розы мая.

Мы просим господа с небес, как благодать,

Жизнь долголетнюю любимым ниспослать.

Нам сердце веселят влачащиеся годы,

Хоть и сулят они обиды и невзгоды.

Кто человеку враг? Его душа и плоть.

От воинов твоих избави нас, господь^{258}!

Беда влюбленному от собственного пыла,

Мечу булатному — от верного точила.

Те, что румянец щек от ласки берегли,

Покорно падают в объятия земли

И терпят гнет ее, а мы и не успели

Забыть их жалобу на тяжесть ожерелий.

О, если б жаждущий, склоняясь над ключом,

Заране видел смерть, змеящуюся в нем!

Храбрец, чьей волею дорогами погони

Стремились красные и вороные кони,

Муж, океан войны в испытанном седле

Пересекавший вплавь на горестной земле,

Муж, для которого был как удар в лицо

Удар, чуть тронувший его брони кольцо,

Могучий муж — в бою, и нет врага в округе,

Способного копьем достичь его кольчуги.

Удары сыплются, растет их быстрый счет:

Так счетчик-фокусник число к числу кладет.

В один кратчайший миг, а может быть, быстрее

Он войско повернул десницею своею.

Но тут коварный рок спешит врагам помочь

И день блистательный преображает в ночь.

О брат погибшего под бурный гул сраженья!

Пять сыновей его — порука утешенья.

Беда пришла к тебе терпенье вымогать;

Не отдавай его, оно тебе под стать.

На бога уповай, затем что он, единый,

Источник истинный отрады и кручины.

От смерти не уйдут и превратятся в прах

Копье в чехле своем и меч в своих ножнах.

Кто и мечтать не мог при жизни о покое,

Вкушает под землей забвение благое.

И как находит лев жилье в лесу густом,

Так солнце истины да придет в каждый дом.

«Человек благородный…»

Человек благородный везде отщепенец

Для своих соплеменников и соплеменниц,—

Он вином темно-красным их не угощает

И неопытных девственниц не обольщает.

Наилучшая доля на свете — смиренье:

Даже хлеб наш несытный — благое даренье

Рассыпается пеплом сгоревшая младость,

И чертоги средь звезд человеку не в радость

На любовь я отвечу любовью по чести,

Буду льстить, и любовь ослабеет от лести.

Завершается детство к пятнадцатилетью,

К сорока увлеченья не кажутся сетью.

Ты навряд ли доволен одеждой простою,

Но глупцом прослывешь без абаи^{259} зимою.

Возрастает на этой земле каменистой

Защищенный шипами терновник душистый.

Нет еще окончанья Адамову роду,

Но женитьбой свою не связал я свободу.

Амр зевает, и Халид^{260} зевнул большеротый,

Но меня миновала зараза зевоты.

Крылья знаний меня от людей отлучили,

Я увидел, что люди — подобие пыли.

Опален мой камыш и подернут золою,

И теперь я бессилен исправить былое.

Пред судьбою склоняется лев, не противясь,

Держит страх куропатку степную, как привязь.

Радва^{261} и не заметила воинств на склонах,

А Куба^{262} захлебнулась в походных знаменах.

Преступленье свершает отец, порождая —

Все равно — мудреца иль правителя края;

Чем твой сын даровитей, тем выше преграда

Между вами, тем больше в душе его яда:

Тьмы загадок на сына обрушил ты разом,

Над которыми тщетно терзается разум.

Днем и ночью писателей алчная стая

Завывает, к обману людей призывая.

Смерть таится средь скал и в долинах просторных

И на поиски жертв посылает дозорных.

Лев дрожит, если близко мечи зазвенели.

Как судьбы не страшиться пугливой газели?

«Молюсь молитвой лицемера…»

Молюсь молитвой лицемера, прости, мой боже!

Но лицемерие и вера — одно и то же.

Порою человек бывает приятен с виду,

А слово молвив, заставляет глотать обиду.

Твердить без веры божье имя и лгать о боге —

Нам с лицемерами такими не по дороге.

«Побольше скромности!..»

Побольше скромности! Я — людям не судья.

Не покриви душой — себя судил бы я.

Когда нам, господи, забвенье ниспошлют,

И мы в земле найдем последний свой приют?

Но не спешит душа из-под недвижных век:

Вплоть до нетления страдает человек.

«За ночью день идет…»

За ночью день идет, и ночь сменяет день,

Густеет злой судьбы губительная тень.

В могилах без числа почиют хаджарийцы^{263}

И Йемена цари — святые и убийцы.

Былым правителям давно потерян счет,

А вот Египет — цел, и Аль-Ахса живет.

Будь проклята, земля! Пред нами ты в ответе.

Исчадья подлости подлее всех на свете.

О горе, мать-земля! Поистине, сама

Ты наставляла нас, и лгут, что ты нема.

На что нам Сахр ибн Амр^{264}, иссохший, как Сахара?

Быть может, Аль-Ханса блуждает ланью старой.

Твой океан кипит. Плывущих по волнам

Терзает сто страстей. Когда причалить нам?

И если ты, земля, когда-нибудь любила,

То в гневе своего избранника губила.

Бьет ненависть в чело и валит с ног живых,

И дикость кровь струит из вен отверстых их.

Да не смутит тебя ни вид их величавый,

Ни власть мгновенная, ни блеск их дутой славы!

Не много радостей изведали они,

И не по воле их пришли дурные дни.

«Когда присмотришься к живущим…»

Когда присмотришься к живущим на земле —

Что человек, то нрав. Но все равны во зле.

И если на меня похожи дети Евы,

То что вы стоите? Да пропадите все вы!

Как бейт с неправильным по метрике стихом,

Как вздор, написанный неграмотным писцом,

Так ваша близость мне под жалкой вашей сенью.

Пора недужный дух предать уединенью.

Хоть до Лива ар-Рамль ты, странник, не дошел,^{265}

Довольно, отойди! Засох древесный ствол,

И на висках твоих в напоминанье света

Белеет старости печальная примета,

И веки у тебя слезятся потому,

Что жаль последних звезд, чуть брезжущих сквозь тьму.

«Отдай верблюда людям…»

Отдай верблюда людям по правилу мейсира^{266},

Молчи: твои созвучья — что звук пустой для мира.

Огню подобна юность; гляди же, чтоб недаром

За днями дни сгорели, воспользуйся их жаром.

Мой уголь гасит стужа и проникает в кости,

А я огонь раздую, скажу: «Погрейтесь, гости!»

Мой поздний собеседник, сдружившийся со мною,

Последний жар засыпал остывшею золою.

«От взора свет бежит…»

От взора свет бежит. Сиянье меркнет. Вера —

Вооружение лжеца и лицемера.

Ужель прольется дождь небесных благ для тех,

Кто забывает стыд среди земных утех?

О, лживый мир! А мы не знали, что в мечети

Безгрешны все подряд, как маленькие дети!

О жалкая земля, обитель горя, плачь!

Тебя хулил бедняк и посрамлял богач.

О вы, обман и ложь призвавшие в подмогу!

Поистине, из вас никто не близок богу.

Когда бы по делам господь судил людей,

Не мог бы избежать возмездия злодей.

А сколько на земле мы видели пророков,

Пытавшихся спасти людей от их пороков,

И все они ушли, а наши беды — здесь,

И ваш недужный дух не исцелен поднесь,

Так предопределил господь во дни творенья

Созданьям рук своих, лишенным разуменья.

«Восславим Аллаха…»

Восславим Аллаха, кормильца земли!

Отвага и стыд от людей отошли.

Для щедрого сердца в смертельной болезни

Могильный покой всех бальзамов полезней.

Опеку возьму я над опекуном —

Душой, обитающей в теле моем.

И денно и нощно в толпе правоверных

Искал я молящихся нелицемерных.

Нашел я, что это бессмысленный скот,

Который вслепую по жизни бредет.

А кто половчей, тот с повадкой пророка

В гордыне великой вознесся высоко.

Посмотришь, одни — простецы и глупцы,

Другие — обманщики и хитрецы.

Безропотность за благочестье сочли вы,

Тогда и ослы ваши благочестивы,

Чесоточные, под ветрами степей,

Они, безглагольные, вас не глупей.

Мы нищие души: то рвань, то заплаты…

Но всех на поверку беднее богатый.

Мы смерть ненавидим и в жизнь влюблены,

А радостью любящих обойдены.

При жизни мы верных друзей не встречали,

По смерти мы внемлем притворной печали.

Познало бы солнце, что блещет впотьмах,

Жалело бы о расточенных лучах.

«Мне улыбаются мои враги…»

Мне улыбаются мои враги, пока

Их стрелы сердце мне язвят исподтишка.

Я избегаю их, и нам не будет встречи:

Мы — буквы «за» и «заль» в словах арабской речи^{267}

«Я горевал…»

Я горевал, когда под оболочкой дня

Все больше голова белела у меня.

Но чернота волос… быть может, это грязь?

И зубы чистые блестят, как день, светясь.

Мы любим эту жизнь, подобную любви

Тем, что сердца у нас и от нее в крови.

Стенает человек: «Продлись!» А жизнь — в ответ:

«Ни часа лишнего! Теперь на мне запрет».

Когда же кончится безвременье разлук

И встретит жизнь свою ее влюбленный друг?

Не раз твой верный щит спасал тебя от стрел.

Смирись и брось его, когда твой час приспел.

Я не похож на тех, кто, чуя смерти сеть,

Твердит, что все равно — жить или умереть.

Молитву совершать приходится, когда

Для омовения принесена вода.

Решимости былой тебя лишает ночь.

Друзья-созвездия спешат тебе помочь.

О верные друзья моих незрячих глаз,

Ведите и меня встречать последний час!

Нет горше ничего, чем жизни маета.

А горек твой глоток, так выплюнь изо рта.

«Что со мною стряслось?..»

Что со мною стряслось? Я сношу терпеливо беду,

Бейтам Рубы^{268} под стать, перемены судьбы я не жду.

Стал я точным подобием слабого звука в глаголе.

Над врачами смеются мои застарелые боли.

Жизнь моя затянулась, пора мне домой из гостей,

Мать-пустыня взыскует моих долгожданных костей.

Разве я из-за пьянства дойти не могу до постели?

От ночных переходов колени мои ослабели.

Надоела мне жизнь, истомил мою душу народ,

Чей правитель нещедрый лишил его добрых забот.

Говорят, что правитель — народу слуга и защита,

А у нас попеченье о благе народа забыто.

Убедился я в том, что не вдосталь еды у людей,

Что подлейших из подлых писатели наши подлей.

То и дело хадисы твердят наизусть грамотеи,

А богатство их сделало крыс ненасытных жаднее.

Преступи хоть на палец предел установленных прав,

Отвернется твой друг, отщепенцем тебя обозвав.

Так размеренный стих, измени в нем единое слово,

Даже букву одну, — от себя отвращает любого.

Спящий сном любовался, а жизнь безвозвратно прошла.

Чем же сон одарил его, кроме убытка и зла?

Славь деянья создавшего землю тебе на потребу,

Над которой созвездия пламень проносят по небу!

Знает зависть и конь, на чужую косится судьбу

И завидует тем, что со звездочкой белой во лбу.

Жизнь — как женщина в дни очищенья: желанна,

Да помочь нам не может. Но жизнь такова постоянно.

Не пресытившись ею, от жизни уходит богач;

Бедный тоже уснет и не вспомнит своих неудач.

Спорят, ссорятся жизнелюбивые законоведы,

Ищет мудрость их мнимая славы и легкой победы.

Я пристрастие к жизни хотел бы себе запретить,

Но лица не могу, не могу от нее отвратить.

«Ученых больше нет…»

Ученых больше нет, и мрак объемлет нас,

А человек простой в невежестве погряз,

Приметных некогда, как вороные кони,

Наставников лишась в годину беззаконий.

И жены и мужи, мы все до одного —

Рабы ничтожные для бога своего.

Ему подвластно все: и месяц, и Плеяды,

И полная луна, и горные громады,

Звезда Полярная, созвездье Льва, заря,

И солнце, и костер, и суша, и моря.

Скажи: «Велик господь, руководитель света!» —

Тебя и праведник не упрекнет за это.

О брат, недолго мне терпеть земную боль.

У неба испросить прощенья мне дозволь!

Ты скажешь: праведность. Но это только слово,

Есть лица, имена — и ничего иного.

Хадисы вымыслил обманщик в старину,

Чтоб ради выгоды умы держать в плену.

Взгляни на сонмы звезд. По мне, узоры эти —

Судьбою над людьми раскинутые сети.

Дивлюсь: невыносим судьбы железный гнет,

Один ее удар сильнейшим спину гнет,

А людям невдомек, что смерть играет ими,

Когда горбы могил встают над их родными.

Неправда на земле царит с начала дней

И в ярости казнит мудрейших из людей.

От смерти, Асами^{269}, бежать не стоит в горы:

Непререкаемы у смерти приговоры.

Четыре составных^{270} слились в живую плоть,

Одна стремится часть другие побороть;

Здорова плоть, когда в ладу они друг с другом,

А несогласье их предшествует недугам.

Наш век и нем и груб; напрасно хочешь ты

Понять невнятные сужденья немоты.

Жизнь — полосы ночей, сменяющихся днями:

Змея двуцветная, ползущая за нами.

Пред смертью мы в долгу; в определенный час

Заимодавица всегда находит нас.

Из чистого ключа спешит напиться каждый

С тех пор, как в оны дни погиб Кааб от жажды.^{271}

И лилии садов, и мирные стада,

И стаи хищные равно поит вода.

Когда бы дел своих последствия мы знали,

Как воду, кровь тогда мы лили бы едва ли.

Кто сострадателен от первых лет своих,

Тот сострадания достойней остальных.

Мы правды не хотим и гневно хмурим брови,

Когда нам говорят, что грех у нас в основе.

Адам, я вижу твой поросший шерстью лоб

И Еву из числа пятнистых антилоп.

Мы — пища времени. Никто в заботах света

Не плачет над конем разбойного поэта^{272}.

Мир в замешательстве, как зверь в морских волнах,

Как птица в грозовых кипящих облаках.

Душистый аль-бахар^{273}, питомец мирной лени,

Шипами защищен от наших покушений.

Жизнь — быстролетный миг, и мало пользы в том,

Что колют нас копьем и рубят нас мечом.

В ком сердце черное, тот черен сам и слуха

Лишен, тогда как я — всеслышащее ухо.

Ты выпустил стрелу, попала в цель стрела,

Зато душа твоя до цели не дошла.

Рок благородного ввергает в море бедствий.

Амр^{274} матери своей лишился в раннем детстве.

Главою крепости был Самуил^{275}-поэт,

Она еще стоит, а Самуила нет.

На собеседника Плеяда перст уставит,

И смерть ваш разговор прервать его заставит.

Персты шести Плеяд, причастных небесам,

О силе божией свидетельствуют нам.

Разумный человек — безумного подобье,

Все беды для него судьба готовит в злобе.

В могиле мать и дочь. Коса расплетена,

Коса заплетена… Но смерти смерть равна.

Видения весны кромешной белизною

И дикой чернотой подменит время зноя.

Пересекающий безводные края,

Ведущий к смерти путь возненавидел я.

Окрест ни шороха, ни дружественной речи.

Мой путь — двуострый меч, всегда готовый к сече.

Зачем же благ земных не делит с бедным тот,

Кто вдоволь ест и пьет и в роскоши живет?

«Живу я надеждой на лучшие дни…»

Живу я надеждой на лучшие дни.

Надежда советует: «Повремени!»

Душа моя тешится горьким вином,

Доколе мне смерть не прикажет: «Идем!»

«Добивается благ только тот…»

Добивается благ только тот, кто привык

И в горячке держать за зубами язык.

Обернется грехом торопливая речь,

А молчанью дано от греха уберечь.

Если низкий вознесся превыше горы,

То высокий — посмешище смутной поры.

Ты, что хочешь бежать от невзгод, не спеши!

Что ни дом — ни одной беспечальной души,

Нет под кровлями необесчещенных жен,

Сын Адама багряным вином опьянен.

Скоро в нищей одежде правитель страны

Снидет в царство, где нет ни дворца, ни казны.

«Дочерей обучайте шитью…»

Дочерей обучайте шитью да тканью, а письму

Или чтению внятному их обучать ни к чему.

Сила женских молитв — добродетель и память добра,

А Коран не для них: что им Юнус и что Бараа^{276}?

Ты певиц из-за полога слышишь, и видит твой взор,

Как бездушную ткань сотрясает и морщит позор.

«Уединись! Одинок твой создатель…»

Уединись! Одинок твой создатель поистине.

В дружбе царей не ищи утешительной пристани!

Ищет приятелей бедность, но если их нет,

Юноше легче уйти от пороков и бед.

Чтоб вам пропасть, дни глухие и ночи кромешные,

Род мой ничтожный, мужчины и женщины грешные!

О, умереть бы младенцу в пеленках, пока

Он из сосцов роженицы не пил молока!

Вот он — живет и клянет ее без языка еще:

«Много вреда я еще принесу ей, страдающей!»

«Когда в науке нет…»

Когда в науке нет ни сердцу обороны,

Ни помощи уму — пускай умрет ученый!

Судьбы не изменить: ее судил Аллах,

И мудрость мудрецов развеялась, как прах.

Не может человек бежать велений бога,

От неба и земли отвлечься хоть немного.

По торному пути покорным чередом —

Потомки умерших — мы к пращурам идем.

Давно я не дивлюсь тому, что пресыщенье

И муки голода — в противоположенье.

Стреляю, но врага щадит моя стрела,

Зато стрела судьбы мне прямо в грудь вошла.

В побеге лиственном сокрыта кость людская,

И кровь от корня вверх течет, не иссякая.

Зло не смыкает глаз и головы сечет,

Как предугадывал разумный звездочет.

Растратив золото на щедрые даянья,

Великодушие лишается признанья.

Жизнь порождает страх, и люди как во сне

Летят во весь опор у страха на спине.

Проснитесь наконец, обманутые дети!

Вы слепо верите лжецам былых столетий.

Корыстолюбие, не знавшее препон,

В могилу их свело, и умер их закон.

Они твердили вам, что близок день последний,

Что свет кончается, — но это были бредни,

Но это ложь была! Не слушайте речей

Извечной алчностью палимых главарей!

И ближний, как чужак, порой наносит рану.

Благоразумие да будет вам в охрану.

Я сердце оградил от радостей земных,

Когда увидел смерть в числе врагов своих.

«О земные цари!..»

О земные цари! Вы мечтаете смерть обмануть,

Но единым злодейством означили жизненный путь.

Что же истинной доблести вы не спешили навстречу?

Даже баловень женский порой устремляется в сечу.

Люди верят, что будет наставник ниспослан судьбой,

Чья высокая речь зазвучит над безмолвной толпой.

Не томись в ожиданье, надежду оставь, земножитель!

Для тебя твой рассудок — единственный руководитель.

Он во благо тебе, чти его справедливый устав

И в скитаньях своих, и на якорь у пристани став.

Это множество сект для того существует на свете,

Чтоб царей и рабов завлекать в хитроумные сети.

Люди чашами пьют наслаждений губительных яд,

Ни смиренницы юной, ни гордой жены не щадят,

Как восстания зинджей^{277} жестокий главарь или злобный

Вождь карматский… Поистине, все на земле им подобны.

Удались от людей, только правду одну говорящий,

Ибо правда твоя для внимающих желчи не слаще.

«Ни на один приказ…»

Ни на один приказ, ни на один совет

Мне от моей души в ответ ни слова нет.

В ошибках каяться? Но поглядите сами:

Числом они равны песчинкам под стопами.

Существование не стоит мне забот.

Не все ли мне равно, кто хлеба принесет

И кто мне уделит от своего запаса —

Плеяды, Сириус иль звезды Волопаса?

«О сердце, горсть воды…»

О сердце, горсть воды, о сердце наше, где

Причуды мечутся, как пузырьки в воде!

Что изменяет их, и что там колобродит,

И что Асму и Хинд в минувшее уводит?

Словарь — что человек: в нем и добро и зло.

В составе нашем все, что мрачно и светло.

Мы будем времени служить питьем и пищей,

Доколе в богача не превратится нищий.

Как сокол — кроликов, лишенный прежних сил,

В несчастье Кайс^{278} врагов о милости просил.

По мне, к достойнейшим такой не сопричтется:

Душе пристало пить из чистого колодца.

«В Египте — мор…»

В Египте — мор, но нет на свете края,

Где человек живет, не умирая.

Рассудок наш у смерти на виду

Пытается предотвратить беду.

Какой араб, иль перс, иль грек лукавый

В расцвете сил, величия и славы —

Пророк иль царь — остался невредим,

Когда судьба открылась перед ним?

Закон стрелы: лететь быстрей, чем птица,

Щадить стрелка и крови не страшиться.

Своей спиной, как пленные рабы,

Мы чувствуем следящий взор судьбы.

«Разумные созданья…»

Разумные созданья бессмертного творца

Идут путем страданья до смертного конца,

И смертным смерть вручает подарок дорогой:

Наследникам — наследство, покойнику — покой.

«Говорящим: «Побойся…»

Говорящим: «Побойся всезрящего бога!» —

Отвечай: «Хорошо, погодите немного!»

Семизвездью, играющему в буккару^{279},

Уподоблю цветы и траву на ветру.

Но никто из живых ни в почете, ни в славе

Уподобиться канувшим в землю не вправе.

Я другим подражаю, стараюсь и я

Приспособиться к путанице бытия.

Многим смысл бытия разъясняет могила,

А меня жизнелюбие опустошило.

Мне, по правде сказать, не опасен сосед,

Я и знать не желаю — он друг мне иль нет,

Потому что моя не красива невеста

И насущный мой хлеб не из лучшего теста.

«Преследователь спит…»

Преследователь спит. Мы в темный час идем.

Отважный свой поход мы будем славить днем.

Богатства на земле взыскует человек —

И в чистой кипени надмирных звездных рек.

Воитель со щитом, жнец со своим серном.

Чьим хлебом первый сыт, обходят землю днем

И возвращаются под звездами домой —

С убытками один, со славою другой.

И все, кто сеет хлеб, и все, кто ищет клад,

Стригут своих овец и прочь уйти спешат.

Где быть седлу — окно, где быть окну — седло.

Все в жизни у тебя навыворот пошло.

И время у тебя скользит, как темнота,

Как саранча, когда бледнеет красота

Изглоданной травы… О, сирые края!

Из рта верблюжьего так тянется струя

Слюны из-под кольца, когда в глуши степной

Тиранит всадника невыносимый зной.

Ты брата своего всегда судить готов,

А на твоем челе — печать твоих грехов.

Ты вовсе не похож на льва из аш-Шари^{280},

Ты — волк. Тогда молчи и брата не корп.

Жизнь медленно ползет, пока надзора нет;

Посмотришь — нет ее, давно пропал и след

Повсюду власть свою распространило зло,

Проникло в каждый дол и на горы взошло.

Пусть говорливостью гордится острослов,

Что Мекку восхвалял: «О матерь городов!»

«О матерь тьмы ночной!» — так он лозу нарек

Пусть будет молчалив разумный человек.

Стремишься к выгоде, а что находишь ты?

Сам назовешь себя добычей нищеты.

И пусть не лжет злодей, что он аскет прямой!

О, как мне обойти такого стороной?

Когда ты смерть свою увидишь впереди,

Скажи: «Презренная, смелее подходи!»

Скажи: «Убей меня!» Когда она грозит,

Не стоит прятаться за бесполезный щит.

Возвышенных надежд моя душа полна;

Столкнут ее с горы дурные времена.

С престола своего нисходит гордый князь,

Бледнеет плоть его, преображаясь в грязь,

Уходит, бос и наг, и князю не нужны

Ни земли многие, ни золото казны.

Когда приходит гость еще в пыли пустынь,

Встань и приветь его и хлеб к нему придвинь.

Не презирай того, кто беден, слаб и мал,

Такой и льву не раз в несчастье помогал.

Стремятся юноши к походам боевым,

А рассудительность потом приходит к ним.

На смерть мой сон похож, но пробуждаюсь я,

А смерть — всевечный сон вдали от бытия.

И пусть бранят меня, пусть хвалят — все равно,

Раз тело бренное уже погребено.

И все равно теперь истлевшему в земле,

В чем повод к смерти был: в копье или в стреле.

Кто воду из бадьи в степи безлюдной пьет,

А кто с людьми живет и собирает мед.

Есть мед — и хорошо, а меда нет — беда,

Но не тужи, не плачь, не жалуйся тогда.

И мы состарились, как пращуры до нас.

А миг похож на миг, и час похож на час,

И ночь сменяет день, и ясная звезда

Восходит в небесах и тает — как всегда.

«Одно мученье — жизнь…»

Одно мученье — жизнь, одно мученье — смерть.

Но лучше плоть мою прими, земная твердь!

Пуста моя рука и нёбо пересохло,

Но жадно смотрит глаз и ухо не оглохло..

Глядите: человек выходит со свечой,

Чтоб высоко поднять огонь во тьме ночной.

Ему потребен врач, он тешится надеждой

Насытить голод свой и плоть прикрыть одеждой.

Но тот, кто спит в земле, избавясь от забот,

Ни разорения, ни прибыли не ждет.

Копье, петля и меч ему всю жизнь грозили,

Он покорялся их неодолимой силе,

Но не страшится он в объятиях земли

Ни длинного копья, ни шелковой петли,

Ни острого меча. Лишившемуся тела

До кличек и обид нет никакого дела.

За брань и похвалы, покинув этот свет,

Он благодарен всем. Но мертвым счастья нет!

Пускай завистники своей достигнут цели,

Чтоб смерть у мертвецов отнять не захотели.

Душа-причудница служанку-плоть бранит,

А плоть покорствует и верность ей хранит,

И каждый замысел своей хозяйки вздорной

Спешит осуществить исправно и покорно.

Растение плоду все соки отдает,

А человек ножом срезает этот плод.

И кто-то седину закрашивает хною;

Но как же быть ему со сгорбленной спиною?

И кто-то вздор несет, рассудок потеряв,

Пока не схватит смерть безумца за рукав.

Все на одно лицо: исполненный гордыни

Сын знатной женщины и жалкий сын рабыни.

Смерть приготовила напиток для меня

И сохранит его до рокового дня.

Хоть время говорит отчетливо и внятно,

А все же речь его не каждому понятна.

И тлен и золото — у времени в руках.

Где прежде был дворец, там вьется мелкий прах.

Обитель райская открыта человеку,

Зане он совершил паломничество в Мекку!

«Довольствуй ум досужий…»

Довольствуй ум досужий запасом дум своих,

Не обличай порока, не укоряй других.

Своей бедой не надо судьбе глаза колоть,

Когда преступно сердце и многогрешна плоть.

Хоть привяжись он втайне веревкою к звезде,

От смерти злой обидчик не спрячется нигде.

Разит, как рот девичий, смертельное копье,

Меж ребер клык холодный — и ты в руках ее.

Она и без кольчуги — что дева без прикрас.

Хинд и Зейнаб — вот поле ее войны сейчас.

Верблюд изнемогает и дышит тяжело,

А смерть опять бросает добычу на седло.

Повержен храбрый воин, и кровь, как водомет,

Шипит в глубокой ране и прямо в небо бьет.

Теперь его согбенной не выпрямят спины

Ни конь великолепный, ни трубный клич войны.

«Ты в обиде на жизнь…»

Ты в обиде на жизнь, а какая за нею вина?

Твой обидчик — ты сам. Равнодушно проходит жена.

И у каждого сердце палящей любовью объято,

Но красавица в этом пред встречными не виновата.

Говорят, что — бессмертная — облика ищет душа

И вселяется в плоть, к своему совершенству спеша.

И уходит из плоти… По смерти — счастливым награда

В благодатном раю, а несчастным — страдания ада.

Справедливого слова не слышал питомец земли,

Истязали его, на веревке по жизни влекли.

Если мертвая плоть не лишается всех ощущений,

То, клянусь тебе, сладостна смерть после стольких мучений.

«От мертвых нет вестей…»

От мертвых нет вестей, ушли, не кажут глаз,

Но, может быть, они богоугодней нас?

В неотвратимый час душа дрожит от страха.

Но долголетие… уж лучше сразу — плаха.

Все люди на земле сойдут в могильный прах —

И здесь, в родном краю, и там, в чужих краях.

Обречена земля искать питья и пищи;

Вода и хлеб ее — то царь, то жалкий нищий.

Нам солнце — лучший друг, а мы бесстыдно лжем,

Что поделом его бранят и бьют бичом.^{281}

Во гневе месяц встал, едва земля заснула;

Но и его копье с налету смерть согнула.

Всевидящий рассвет уже заносит меч,

Чтоб людям головы сносить наотмашь с плеч.

«Подобно мудрецам…»

Подобно мудрецам, и я теперь обрушу

Разгневанную речь на собственную душу.

Из праха плоть пришла и возвратится в прах,

И что мне золото и что стада в степях?

О низости своей толкует жизнь земная

На разных языках и, смертных удивляя,

Разит без промаха своих же сыновей.

Мне, видно, суждено не удивляться ей.

Я жил — и жизнью сыт. Жизнь — курица на блюде,

Но в сытости едой пренебрегают люди.

У жизнелюбия — причина слез во всем;

И в солнечных лучах, и в сумраке ночном.

От вздоха первого в день своего рожденья

Душа торопится ко дню исчезновенья.

Верблюды и быки спешат на водопой

Прямой, проверенной и правильной тропой.

И как путем кривым идти не страшно людям

Под копьями судьбы, нацеленными в грудь им?

Мне опротивел мир и мерзость дел мирских,

Я вырваться хочу из круга дней своих.

Отбрось тяжелый меч и щит свой бесполезный.

Смерть опытней тебя. Она рукой железной

И голову снесет, и в цель стрелу пошлет,

И распылит войска — непрочный твой оплот.

Она взыскует жертв и насыщает щедро

Телами нашими земли немые недра.

«Никогда не завидуй…»

Никогда не завидуй избранникам благополучия.

Жизнь их тоже смертельна, и все мы зависим от случая.

Чувства тянутся к миру, и страждет душа неразумная.

Есть у времени войско, а поступь у войска — бесшумная.

Если б знала земля о поступках своих обитателей,

Верно, диву далась бы: на что мы свой разум растратили?

Лучше б не было Евы с повадкой ее беспокойною.

Влажность ранней весны превращается в засуху знойную.

О невыгодном выборе ты не жалеешь пока еще,

Но ты сломлен, очищен и ветвью поник увядающей.

Не для мирной молитвы ты прячешься в уединении,

Ты себя устыдился, бежал от стороннего мнения.

Мне — душа: «Я в грязи, я разбита и обезоружена!»

Я — душе: «Примирись! Эта кара тобою заслужена».

«На свете живешь…»

На свете живешь, к наслаждениям плоти стремясь,

Но то, что приносят тебе наслаждения, — грязь.

Измыслил названия, сушу и воды нарек,

И месяц, и звезды… Но как ты солгал, человек!

Тот взор, что на солнце порочная плоть возвела,

К земле на поверку притянут веревками зла.

«Так далеко зашли мы…»

Так далеко зашли мы в невежестве своем,

Что мним себя царями над птицей и зверьем;

Искали наслаждений в любом углу земли,

Того добились только, что разум растрясли;

Соблазны оседлали и, бросив повода,

То вскачь, то рысью мчимся неведомо куда.

Душа могла бы тело беречь от всех потерь,

Покуда земляная не затворилась дверь.

Учи тому и женщин, чье достоянье — честь,

Но будь поосторожней! Всему границы есть.

Прелюбодейка спрячет под платом уголь глаз,

И верная откроет свое лицо подчас.

Дни следуют за днями, а за бедой — беда.

От зла на белом свете не скрыться никуда.

Гостить у нас не любят ни тишь, ни благодать;

Того, что ненавистно, от нас не отогнать.

Порой благодеянье ущерб наносит нам,—

Тогда врагов разумно предпочитать друзьям.

Приди на помощь брату, когда он одинок.

Душе во благо веет и слабый ветерок.

«Муж приходит к жене…»

Муж приходит к жене, ибо страсть отягчает его,

Но от этого третье родится на свет существо.

И пока девять раз будут луны друг друга сменять,

Истомится под бременем тяжким страдалица мать.

К тем извечным стихиям она возвратится потом,

От которых мы все родословные наши ведем.

«Сыны Адама с виду хороши…»

Сыны Адама с виду хороши,

Но мне по нраву ни одной души,—

Отрекшейся от суеты сует

И алчностью не одержимой, — нет.

Я камень всем предпочитаю: тот

Людей не притесняет и не лжет.

«О племя писателей!..»

О племя писателей! Мир обольщает ваш слух

Напевом соблазнов, подобным жужжанию мух.

Кто ваши поэты, как не обитатели мглы —

Рыскучие волки, чья пища — хвалы и хулы.

Они вредоносней захватчиков, сеющих страх,

Как жадные крысы, они вороваты в стихах.

Ну что же, примите мои восхваленья как дань:

В них каждое слово похоже на резкую брань.

Цветущие годы утратил я в вашем кругу

И дней моей старости с вами делить не могу.

Уже я простился с невежеством ранним своим,

И хватит мне петь племена ар-рабаб и тамим^{282}.

«Если в нашем кочевье…»

Если в нашем кочевье объявится мудрый ар-раид^{283},

Кто в награду его не приветит и не обласкает?

Он сказал бы: «Вот земли, где колос недугом чреват,

Где в колодцах отрава и влага источников — яд.

Здесь мучительна жизнь. Как ни бились бы вы, все едино,

Вам не будет пощады. Взыскуйте иного притина.

Уходите отсюда! Примите разумный совет,

Ибо здесь не бывает ни часа без горя и бед.

Ускоряйте шаги! Путь спасения вам не заказан.

Правду я говорю, — я веревками кривды не связан».

«В обиде я на жизнь иль не в обиде…»

В обиде я на жизнь иль не в обиде,

Но смерть свою приму я, ненавидя.

В ожесточенье ждет моя природа

Ее неотвратимого прихода.

Но я столь грозной силе не перечу

И терпеливо движусь ей навстречу.

Уйду — и все несчастья и тревоги

Останутся на жизненной дороге.

Я — как пастух, покинутый в пустыне,

Забочусь о чесоточной скотине.

Как дикий бык, лишенный прежней мощи,

Ищу губами хоть травинки тощей.

Но вскоре у забвения во власти

Я распадусь на составные части.

Не знаю дня такого, чтобы тело

Помолодело, а не постарело.

И у меня, о дети Евы, тоже

Проходит страх по ежащейся коже.

Непритуплённый меч, готовый к бою,

Навис и над моею головою.

Удар меча тяжел, но смерть в постели,

А не в сраженье во сто раз тяжеле.

С природой нашей вечное боренье

Приводит разум наш в изнеможенье.

Я заклинаю: встань, жилец могилы,

Заговори, мой брат немой и хилый.

Оповести неопытного брата —

Какими хитростями смерть богата?

Как птичью стаю сокол бьет с налета,

Так на людей идет ее охота.

Как волк бродячий режет скот в загоне,

Так смерть — людей в юдоли беззаконий.

Ее клеймо — на стае и на стаде,

Она не слышит просьбы о пощаде.

Я думаю, все небо целокупно

У смерти под рукою неподкупной,

Настань их время — звезд не сберегли бы

В своих пределах ни Весы, ни Рыбы.

Все души зрит ее пустое око

Меж точками заката и востока.

Подарком не приветив человека,

Смерть входит в дом араба или грека.

И, радуясь, не отвращает лика

От смертной плоти цвета сердолика.

Она — любовь. У любящих в природе

Пренебреженье к прежней их свободе.

Ушедших не тревожит посетитель:

Удалена от мира их обитель.

И я гордился черными кудрями,

Как вольный ворон черными крылами.

Но жизнь прошла, и старость поразилась:

Как в молоко смола преобразилась?

Бурдюк с водой — и ничего иного

Нет у меня для странствия ночного.

«Рассудок запрещает…»

Рассудок запрещает греховные поступки,

Но к ним влечет природа и требует уступки.

В беде житейский опыт не может нам помочь:

Мы доверяем кривде, а правду гоним прочь.

«Я мог на горе им…»

Я мог на горе им увлечь их за собою

Дорогой истины иль близкой к ней тропою.

Мне надоел мой век, я веку надоел.

Глазами опыта я вижу свой удел.

Когда придет мой час, мне сам собою с плеч

Седую голову снесет индийский меч.

Жизнь — верховой верблюд; мы держимся в седле,

Пока воровка смерть не спрячет нас в земле.

Аль-мутакарибу^{284} подобен этот мир,

И на волне его я одинок и сир.

Беги, утратив цель! С детьми Адама связь

Наотмашь отруби, живи, уединясь!

Сражайся иль мирись, как хочешь. Друг войны

И мирной жизни друг поистине равны.

«Лучше не начинайте болтать…»

Лучше не начинайте болтать о душе наобум,

А начав, не пытайте о ней мой беспомощный ум.

Вот прощенья взыскав, человек многогрешный и слабый

Носит крест на груди иль целует устои Каабы^{285}.

Разве скину я в Мекке невежества душный покров

Средь паломников многих из разноязыких краев?

Разве чаша познанья для уст пересохших найдется

У паломников йеменских, не отыскавших колодца?

Их пристанища я покидаю, смиренен и тих,

Чести их не задев, не унизив достоинства их.

Молока не испив, ухожу, и погонщикам стада

Слова я не скажу, будто мне молока и не надо,

И в могиле меня обоймет утешительный плен,

Не разбудит в ночи завывание псов и гиен.

Тьмы рабов у тебя, ты несметных богатств обладатель,

Но не рабской неволей ты столь возвеличен, Создатель!

«Сколько было на свете красавиц…»

Сколько было на свете красавиц, подобных Плеядам,

А песок и для них обернулся последним нарядом.

Горделива была, отворачивалась от зеркал,

Но смотреть на нее — другу я бы совета не дал.

«Поистине, восторг…»

Поистине, восторг — души моей природа,

Я лгу, а ложь душе — напиток слаще меда

Есть у меня господь, и, если в ад сойду,

Он дьяволу меня терзать не даст в аду

И жить мне повелит в таких пределах рая,

Где сладкая вода тенет, не убывая.

Тогда помои пить не мне в аду на дне,

Смолу на темя лить никто не будет мне.

«Человек — что луна…»

Человек — что луна: чуть свеченье достигнет предела,

Начинает истаивать белое лунное тело.

Люди — что урожай: снятый, он возрождается в поле

И, волнуясь, как прежде, сдается жнецу поневоле.

Не на пользу ли нам расточения вечное диво?

Мускус благоуханней, растертый рукой терпеливой.

«Мы на неправде сошлись…»

Мы на неправде сошлись и расстались, и вот — на прощание

Понял я нрав человека: его драгоценность — молчание.

Лжет называющий сына: «Живущий». Зато никогда еще

Не был правдивее тот, кто ребенка назвал: «Умирающий».

«Мы сетуем с утра…»

Мы сетуем с утра и жизнь спешим проклясть:

Разуверением чревата наша страсть.

Для каждого из нас у жизни есть в запасе

Обиды, бедствия и горечь в каждом часе.

Двух царств поборники сошли во прах, и вот

Нет больше этих царств. Нам только смерть не лжет.

Развей мирскую жизнь иль на нее не сетуй.

Но редко следуют разумному совету.

Во избежание неисчислимых бед

Не торопись бежать красавицам вослед.

А если на тебя призывно поглядели,

Пускай истает взор на полпути до цели.

Не взять бы людям в толк, что ты — гроза сердец

И что средь женщин ты — как волк среди овец.

Закроем свой Коран, когда под чтенье это

Все громче в памяти звучат заботы света.

Твой голос — вопль самца, зовущего газель,

Откочевавшую за тридевять земель.

Надежней женщины для достиженья славы

Ночной поход, верблюд, булат и подвиг правый.

Четыре качества соединились в нас,

Но смерть расторгнет их, когда настанет час.

Превозносил бы ты, когда бы цену знал им,

Людей, умеющих довольствоваться малым.

Учись и на челе величья различать

Корыстолюбия позорную печать.

Два полчища — надежд и разочарований

Глумятся над людьми, рубясь на поле брани.

Как быстрых молний блеск — времен поспешный бег,

И только миг живет на свете человек.

Блюсти законы дней ленивым неохота,

И пятницей для них становится суббота.

О, сколько раз мне слал рассвет свои лучи

В тот час, когда в домах не брезжит ни свечи!

Когда же наконец подымется с постели

Тот, у кого глаза от снов остекленели?

Без смысла засухи терзали грудь земли,

А тучи на луга дождей не привели,

Как будто господа ни горлица, ни роза

Не хвалят, как псалмов рифмованная проза.

Того, кто любит жизнь, одни страданья ждут,

Беду к его беде прибавит тяжкий труд.

И разум говорит: не верь надежде ложной,

К началу прошлых дней вернуться невозможно.

А если бодрствовать тебе запрещено,

Вот ложе: спи в земле! Другого не дано.

Мирская жизнь — мираж, и пусть ее обманы

Не выпьют по глотку твой разум богоданный.

За днем приходит ночь: жизнь — пестрая змея,

И жало у нее острее лезвия.

Порывы юности дряхлеют понемногу,

Мы сдержанность берем в дальнейшую дорогу.

Благоразумия спасительная власть

Поможет усмирить бунтующую страсть.

Живые существа от века скорбь тиранит,

Она крылом своим с налету насмерть ранит.

Напиток бытия испробовать спеша,

Захлебывается взалкавшая душа.

Хоть сердце в глубине к посеву не готово,

С наружной стороны взошли побеги слова.

Хоть и сгущается томительная тень,

Порой благую весть приносит новый день.

Касыда иногда родится от обиды,

И вопль минувших дней звучит в стихах касыды.

Дряхлеет человек, слабеет с жизнью связь,

И смерть удар ему наносит, притаясь.

Потише говори и в раздраженье духа:

Чем громче голос твой, тем тягостней для слуха.

Под власть небытия страшимся мы подпасть,

Но, может быть, не столь опасна эта власть?

Любовью к жизни плоть от смерти не спасется:

Жена безлюбая о муже не печется.

Душа в смятении латает жизнь свою;

В заплатах толку нет могилы на краю.

Безбожным тягостно молитвенное бденье,

Для них — что груз горы, коленопреклоненье.

Несет клеймо греха вершитель черных дел.

Сверкающий добром избрал благой удел.

Где красота страны, что нас очаровала?

А ведь она была уродлива сначала!

Ты пламени хоть раз касался ли рукой?

Пойми, что боль твоя хранит его покой.

Быть может, в темноте меняет суть природа,

И обитает ночь близ солнца в час восхода.

«На волю отпущу…»

На волю отпущу, поймав блоху, затем,

Что воля — лучший дар, чем нищему дирхем.

Как чернокожему из Кинда^{286}, что в короне,

Так этой черненькой, что на моей ладони,

Мила земная жизнь: и у нее одна

Душа — не более горчичного зерна.

«Вино для них светильники зажгло…»

Вино для них светильники зажгло.

Что им копье, уздечка и седло!

Они встают с постелей в поздний час.

Вино блестит, как петушиный глаз^{287},

Под кожей пальцев их, как муравьи,

Ползет — и разбегается в крови,

Освобождает разум от забот

И горести нежданные несет.

Пьют — и судьбы не ведают своей,

Лишившей их дворцов и крепостей.

И благородства первую ступень

Преодолеть не потрудилась лень.

А жизнь моя проходит, как в аду,

И от нее подарков я не жду.

Одна теперь надежда у меня

На господина звездного огня.

«Он юлит и желает успеха во всём…»

Он юлит и желает успеха во всём.

Было б лучше тебе повстречаться со львом!

Обманули тебя: ничего, кроме зла,

Эта дружба коварная не принесла.

Если ты не бежишь от людей, почему

При тебе ни лисицы, ни волка в дому?

Не теряй головы при нашествии бед.

Ты преступней, чем твой многогрешный сосед

Ты встаешь на рассвете для мерзостных дел,

Хоть немало в ночи совершить их успел.

Море зла на погибель нам сотворено:

Умирая от жажды, уходишь на дно.

«Я не спугнул ее…»

^{288}

Я не спугнул ее, но птица улетела,

И я доверился крылам ее всецело.

Мне проповедники разнообразных вер

И толкователи с их бредом — не в пример.

«Плоть — в землю, а душа — куда спешит из плоти?»

У них на свой вопрос ответа не найдете.

Когда наступит срок, хотим иль не хотим,

Душа, полна грехов, пойдет путем своим.

Избрали бы грехи другую оболочку —

Судья простил бы их и нам не ставил в строчку.

«Ты болен разумом и верой…»

Ты болен разумом и верой.

Приди за словом,

И тело снова станет сильным

И дух здоровым.

Не убивай того, кто в море

Нашел жилище,

Четвероногих плоть живую

Не делай пищей.

Красавиц молоком животных

Поить не надо:

Чем обворованное вымя

Утешит чадо?

Не нападай врасплох на птицу,

Не грабь крылатой:

Насилье — тяжкий грех, который

Грозит расплатой.

Пчелиного не трогай меда:

Из дола в долы

За ним к цветам благоуханным

Летали пчелы,

И не затем даянья утра

Слагали в соты,

Чтоб мы благодарили сборщиц

За их щедроты.

Слезами руки отмываю.

Зачем же ране —

До седины — не понимал я

Своих желаний?

Ты разгадал ли, современник,

Мой брат случайный,

Оберегаемые мною

Простые тайны?

О заблудившийся во мраке

Подобно тени!

Ты не спешил на светлый голос

Благих стремлений.

Но проповедник заблуждений

Пришел — и сразу

Ты предал совесть, покорившись

Его указу.

Взгляни на собственную веру:

В ее пустыне

Увидишь мерзость лицемерья

И срам гордыни.

Прозрев, не окропляй булата

Росой багряной,

Не заставляй врача склоняться

Над свежей рапой.

Пришелся бы и мне по нраву

Служитель бога,

Когда б из твоего достатка

Не брал так много.

По правде, тот хвалы достойней,

Кто ранней ранью

Встает и трудится до ночи

За пропитанье.

Не помышлял для благочестья

Бежать в обитель,

Среди людей, как бедный странник,

Ходил Спаситель.

Зарой меня, когда почуешь

Зловонье тлена,

Иль пусть зловонная схоронит

Меня гиена.

А кто свои страшится кости

Смешать с костями

Тот вживе сам — что кость сухая

В могильной яме.

Дурной обычай: мы приходим

В одежде черной

И, с плакальщицами согласно,

Скорбим притворно

Я накануне рокового

Переселенья

Врагу и другу отпускаю

Их прегрешенья.

Твоей хвалы не принимаю:

И лучший воин

Похвал моих за подвиг ратный

Не удостоен.

Моя душа — верблюд надежный

В краю песчаном,

Еще по силам ей угнаться

За караваном.

Под тяжестью плиты могильной

Былую силу

Не восстановит щедрый ливень,

Омыв могилу.

Была б вода живой водою,

Тогда бы люди

Дрались из-за могил в болотах,

Молясь о чуде.

«Удивляюсь тому, кто кричит…»

Удивляюсь тому, кто кричит: «Я не пью!» —

И вином угощает подругу свою.

Отхлебнула немного — и навеселе

Вкось да вкривь побежала по ровной земле.

И до этого глупой была, но питье

Совершенно лишило рассудка ее,

Заикалась и прежде она за столом,

А теперь мы ни слова ее не поймем.

«О, если б, жалкое покинув пепелище…»

О, если б, жалкое покинув пепелище,

Беглянку-молодость найти в другом жилище!

Но нечего мне ждать! Уж разве прежней силы

Исполнится Низар^{289} и выйдет из могилы…

Исчезла молодость. Не я охрип в разлуке

От слез, и не мои ее хватают руки.

Так свертывает ночь румянец, как рабыни —

Покровы алые на женской половине.

Земная жизнь — война. Мы тягостное бремя

Несем, покуда нас не остановит время.

«Я одинок, и жизнь моя пустынна…»

Я одинок, и жизнь моя пустынна,

И нет со мной ни ангела, ни джинна.

Сгубило время трепетных газелей,

И лишь места их пастбищ уцелели.

Душе нельзя остаться беспорочной:

Порочна плоть, ее сосуд непрочный.

Кто не избрал подруги в дни расцвета,

Тот одинок и в старческие лета.

Я шел путем смиренья и печали,

Я звал людей, но люди опоздали.

«Предвестия судьбы…»

Предвестия судьбы — обманутый судьбой —

Читает звездочет на ощупь, как слепой.

Что за напрасный труд! До смысла этих строк

И написавший их добраться бы не мог.

За Пятикнижием^{290} и Книгой христиан

Послом Создателя начертан был Коран.

И вера, говорят, еще одна придет^{291}.

Так мы бросаемся к заботам от забот.

Кто веру обновит? Где чистая вода —

Награда за три дня лишений и труда?^{292}

Но как бы ни было, никто нас не лишил

Возможности следить за сменою светил.

В явлениях своих все те же ночь и день,

И прежним чередом проходят свет и тень.

Все повторяется: рождение детей

И бегство стариков на волю из сетей.

Кляну, о злобный мир, обман коварный твой,

Опутавший людей в пучине мировой!

Твержу бессмыслицу, и голос мой — что гром,

А правду говорить придется шепотком…

«Нет на свете греха…»

Нет на свете греха. Что же мы осуждаем его?

Право, было бы лучше свое упрекать естество.

Вот лоза, вот вино. Если ты от вина опьянел,

Кто виновней из вас: винопийца? вино? винодел?

«На погребальные носилки…»

На погребальные носилки

Слепому лечь —

Ногам его не спотыкаться,

Слезам не течь.

Не странно ли — старик столетний,

Горбат, как лук,

И слаб, как тень, дрожит на солнце,

Бредет — и вдруг

Бросается в обход мечети,

И напрямик

Через пустыню за подачкой

Бежит старик.

«Если корень зачах…»

Если корень зачах, то скажите: понятно ли нам,

Что листвой никогда не покрыться голодным ветвям?

Если брат восстает против единокровного брата,

Как согласья законов нам требовать от шариата?

Не бранись, увидав, что скупится иная рука:

Может статься, что вымя уяге лишено молока.

Обращайся к беспечным, об истине напоминая:

Без поливки развиться не может и зелень земная.

Как, наследники Евы, от вас мне себя уберечь,

Если злобой у вас переполнены сердце и речь?

Не нужны ни кольчуги, ни шлемы, ни дерзкая сила,

Если вправду исполнится то, что судьба вам судила.

«Час придет, — говорю, — время всадника сбросит с коня».

Я пугаю сердца. Впрочем, кто побоится меня!

«Твори добро без пользы для себя…»

Твори добро без пользы для себя,

В нем благодарность за него любя.

Хоть землю всю обшарь за пядью пядь,

Души благочестивой не сыскать.

Здесь подданным цари внушают страх,

Как ястреба добыче в их когтях.

Царь у одних достойный, у других

Подлее в притязаниях своих.

Наш обобрал до нитки свой народ,

И слезный дождь из глаз людских идет,

Не размягчая каменных сердец

Придворных, переполнивших дворец,—

Грабителей мечетей и шатров,

Которым гнет — веселье и покров.

«Он взял себе жену…»

Он взял себе жену, потом еще троих^{293}.

«Довольствуйся одной из четвертей моих!» —

Так первой он сказал. Но та нашла замену,

И муж побил ее камнями за измену.

Наследования неявственный закон

И при двубрачии не будет соблюден.

Ты ослабел умом и стал игрушкой сплетни

Как семилетний — ты, семидесятилетний!

И ты несправедлив и злобой обуян,

И ты, подобно всем, преступник и тиран.

И радуешься ты, что пусто в доме брата,

А у тебя в дому и сытно и богато.

Когда бы жадности ты не был верный раб,

Ты сжег бы свой колчан и лук из древа наб^{294}.

«Сердца у вас — кремень…»

Сердца у вас — кремень, в чертах лица уныние,

Рты перекошены, глаза от злобы синие^{295}.

Я сил не соберу, чтоб странствовать отправиться,

Мне, старому слепцу, не светит даль-красавица.

Забрезжил новый день, и разлетелись вороны^{296},

И голуби стремглав метнулись во все стороны.

И я в дороге был, домой в изнеможении

Принес бесстыдства кладь и груз неразумения.

Да не сочтешь наград за верность беспорочную,

За искренность молитв на сторону восточную!^{297}

Земные твари прочь бегут при блеске молнии,

И сводит смерть с ума их души, страха полные.

О птица! О газель! Не бойтесь ни величия,

Ни мудрости людской: меж нами нет различия.

«Зардели сонмы звезд…»

Зардели сонмы звезд на ясных небесах,

И веры темный плат разорван в ста местах.

Нет царства, коему не угрожают страсти.

Все, что составилось, рассыплется на части.

Вероучения — плоды земных забот

И себялюбия. Кто к этому придет,

Пусть побоится тот и своего дитяти,

Как высекший огонь бежит его объятий.

Мы — зло. Но не о вас, о люди, говорю:

На секты розные со страхом я смотрю.

Не жди от ближнего ни добрых чувств, ни блага,

Хоть по щекам его бежит смиренья влага.

Но из врагов твоих опасней всех — душа,

Она покинет плоть, изменою греша.

Почившего царя, дарившего улыбки,

Мы за ягненка счесть готовы по ошибке.

О вере не пытай наставников общин:

От каждого из них услышишь вздор один.

Быть может, мнимому дивлюсь я урожаю:

И сад еще не цвел, а я плоды срываю.

Как часто уходил от воздаянья вор,

И честная рука ложилась под топор.

Жемчужница сдалась ныряльщику на милость,

А сколько времени на дне морском таилась.

Все время люди лгут, во лжи не видят лжи

И, ложь обосновав, за ложь идут в ножи.

Не стоит спрашивать: «Где ум твой, земножитель,—

Твоих безумных снов напрасный посетитель?»

Еды отведавшим не избежать беды,

Воды возжаждавшим нет в засуху воды.

И черными смотреть иль синими глазами,

Чтоб этот мир понять, кружащийся пред нами?

А вы, келейники… вам снится не игра

В уединении, а золота гора!

«Быть может, прав мудрец…»

Быть может, прав мудрец^{298}, и мир не знал времен,

Когда бы не был я в живое воплощен.

То распадаюсь я, то вновь соединяюсь,

То вяну лотосом, то пальмой возрождаюсь.

Хоть скупость — грех большой, но медлю я, скупясь

Прервать безропотно с самим собою связь.

Мечта богатого — приумноженье рода,

А был бы он умней — чурался бы приплода.

«Толкуют, что душа…»

Толкуют, что душа легко и смело

Переселяется из тела в тело.

Не принимай суждений ни о чем,

Когда проверить их нельзя умом.

Что тело? Пальма с гордою главою;

Она — трава и сменится травою.

Ты должен мысль от лишнего беречь:

При полировке тает лучший меч.

«Звезды мрака ночного…»

Звезды мрака ночного, — живые они или нет?

Может быть, и разумны, и чувствуют собственный свет?

Говорят: «Воздаяние ждет за могилой людей».

Говорят и другое: «Мы сгинем, как злаки полей».

Я же вам говорю: совершайте благие дела,

Не бегите добра, сторонитесь неправды и зла!

Мне воочию видно: пред тем, как начать переход^{299},

Покаянные слезы душа истомленная льет.

Наши души заржавели в наших телах, как мечи,

Но вернется их блеск, столь же яркий, как звезды в ночи.

«Вы скажете…»

Вы скажете: «Премудр податель бытия!»

«Вы правы, — я скажу, — согласен с этим я».

Тут вы добавите: «В числе его примет

Не только времени, но и пространства нет^{300}».

А я скажу в ответ, что это спор пустой:

Проникнуть в суть его не может ум людской.

«Все тайны проницает…»

Все тайны проницает всевидящее око.

А разум полон кривды, сердца полны порока.

Мы образною речью ласкаем свой язык

И знаем, что от правды и этот лжец отвык.

«Если воли свободной…»

^{301}

Если воли свободной преступник лишен,

То его не по праву карает закон.

Вседержитель, когда он руду создавал,

Знал, что эта руда превратится в металл.

Чем убийца коня подковал? Из чего

Меч, румяный от крови, в руках у него?

Ты на пламень сомнений летишь, — не спеши!

Опасайся пожара смятенной души!

«Чему ни учит жизнь…»

Чему ни учит жизнь — уроки нам не впрок.

Кто попадает в цель? Удачливый стрелок.

С глаголом зло всегда сравниться бы могло:

В прошедшем, в будущем и в настоящем — зло.

Где море щедрости, где скупости гора?

Все перепутала безумная пора.

Землеправителям и баловням судьбы

Оставь усладу их и ешь свои бобы.

Колодезной водой мы радуем уста,

Когда мы пить хотим и чаша не пуста.

Сын благородного Кораном торговал

И с благородством связь на этом оборвал.

И Асим сочинял, и не было того,

Что Кунбуль^{302} передал от шейха своего.

Ягнят, без привязи оставленных в горах,

Подстерегает смерть и ослепляет страх.

Кутруббулийского ты требуешь вина,

Хоть и глотком воды напьешься допьяна.

Из четырех — одна попала в цель стрела.

Довольно и того, что первая взяла.

Заговори судьба — она бы над людьми

Смеялась, как в былом Дибиль и ар-Руми^{303}.

Я жизнью поклянусь: судьба в душе — поэт,

Но только у нее ни слов, ни слуха нет.

Хоть честный человек в оковах, словно тать,

Никто ума его не властен заковать.

Так в правильный размер закован каждый стих,

Но нет преград в стихах для замыслов моих.

Я не советую завидовать в нужде

Излишеству людей в одежде и еде.

Увянет жизни ветвь, когда придет пора,

И Йазбуль^{304} сдвинется, как всякая гора.

О Ева, если бы, людского рода мать,

Ты не могла родить и не могла зачать!

О, если бы ты, Сиф^{305}, смирил свой дикий пыл,

Не подошел к жене и нас не породил!

О, если бы в пыли недвижные тела,

Как цвет акации, лежали без числа!

Проснись же, человек, игралище страстей!

Причина мук твоих — горит в крови твоей.

В пшеничном колосе, возникшем из зерна,

Колосьев будущих судьба заключена.

Невежда к нам пришел, исправить нас хотел,

Но с детства темный страх достался нам в удел.

Пусть бедствует старик. Должно быть, жизнь права:

И львята никогда кормить не станут льва.

В земной обители без кровли мы живем;

Невзгоды моросят и рушатся дождем.

И мы обителью случайной дорожим,

Хоть и горюем в ней и без огня дрожим.

Я стар, покрыт корой. Сколь от меня далек

Зеленолиственный и полный сил росток!

«Пойми значение сменяющихся дней…»

Пойми значение сменяющихся дней.

Чем ты внимательней, тем речи их слышней.

Все, что случается, поистине похоже

На то, что видел мир, когда он был моложе.

«Умы покрылись ржавчиной…»

Умы покрылись ржавчиной порока и разлада.

Когда проржавел меч насквозь, точить его не надо.

Жизнь обещала праздники, а слова не сдержала.

Как ни обидно, истины в хадисах наших мало.

Из множества наставников я лишь рассудку внемлю.

Земное бремя тяжкое повергну я на землю,

На путь добра спасительный ступлю, расправив спину,

Покину мир губительный и суету отрину.

О, эта жизнь коварная, царящая над нами,

Столь цепкая веревками, столь крепкая цепями!

Мы в пору созревания встречаемся для боя,

Потом, под старость, прячемся в одной тени от зноя.

А кто живет умом своим, спокоен сердцем, зная,

Что и любовь и ненависть — равно тщета пустая.

«У добродетели две степени…»

У добродетели две степени. Иль три?

Без предпочтения на спорящих смотри.

В день Страшного суда Аллаху станет жалко

Прилежных тружениц, склонявшихся над прялкой.

Душеспасителен их заработок был.

Терпенье в слабости — залог избытка сил.

Из нитей солнечных носили покрывала,

А пряжу нищете их щедрость раздавала.

Делились крохами опресноков сухих,

И взыщет их судья и возвеличит их.

Комар, которого Всевышний не осудит,

Слону индийскому по весу равен будет.

Когда земля, трясясь, качнулась тяжело,

Горчичное зерно идущего спасло.

От мук обиженных проистекают муки

Того, кто кровью их свои окрасил руки.

Изгнанник застонал, и, потеряв престол,

Несправедливый царь в изгнание побрел.

«Понятна разумному наша природа…»

Понятна разумному наша природа.

Достойный правитель — прислужник народа.

Спокойней правителя нищий живет:

Без денег, зато и без лишних забот.

На время пускают в мирскую обитель:

Придет, поживет и уйдет посетитель.

Скорбишь, потому что ушел он сейчас;

Потом не припомнишь закрывшихся глаз.

Приди добровольно в державу разлуки —

Себе я изгрыз бы в раскаянье руки.

Не плачь: разбудивший вернет забытье;

Воздвигший Каабу — разрушит ее.

«Когда тебе жену…»

Когда тебе жену и впрямь избрать угодно,

Останови, мой друг, свой выбор на бесплодной.

Смертелен каждый путь, каким бы ты ни шел,

Но путнику прямой особенно тяжел.

Таков земной приют: один подходит к дому,

И дом освободить приходится другому.

«Пора бы перестать…»

Пора бы перестать печалиться о том,

Что истинных людей не сыщешь днем с огнем.

Ирак и Сирия — добыча разоренья,

И нет правителя, достойного правленья.

У власти дьяволы, и каждая страна

Владыке-сатане служить обречена.

Царь объедается и пьет из чаши винной,

Пока голодный люд терзается безвинно.

Присваивает грек и портит наш язык;

От речи прадедов араб-тайит отвык.

В бою килабский лис достиг такой сноровки^{306},

Что копья у него обвисли, как веревки.

Когда же наконец объявится имам,

Который цель и путь укажет племенам?

Молись как вздумаешь, теперь не станет хуже

Стране, загаженной, что твой загон верблюжий.

«О, ранней свежести глубокие морщины…»

О, ранней свежести глубокие морщины,

Эдема юных лет сухие луговины!

Цель молодой души — утеха и отрада,

Но трудным временам пустых забав не надо.

Надежда смелая беспечный нрав утратит,

Когда ее, как стих, подрубят или схватят.^{307}

Неутомима жизнь в изобретенье горя,

А мы свои сердца вверяем ей, не споря!

Давно уже меня газели не страшатся,

Когда в моей степи, насторожась, ложатся.

Оставь, о человек, имущество пернатым,

Не тронь снесенного и будь им старшим братом

Причесывается, торопится умыться,

Но пусть уходит прочь красавица певица.

Один ей снится сон: струящиеся платья,

Купанье в золоте и жадных рук объятья.

Твой урожай велик: ты вырастил пороки,

Но не поместится число их в эти строки.

А Кайсу^{308} волосы укладывали девы,

И тешили его их нежные напевы.

О всадник, ты в седле на несколько мгновений

Гляди, слетишь с коня безудержных влечений!

Ты полон свежести, тебе прикрас не надо:

Что краше чистоты потупленного взгляда?

Отдай просящему последнюю монету;

Все, собранное впрок, рассеется по свету.

Пускай горят ступни от зноя Рамадана —

Плоть усмиряй постом. Все — поздно или рано

Закроются глаза, земное в землю канет,

Но небо звездами блистать не перестанет.

Пророки умерли, но западает в души

Остаток их речей, хоть и звучит все глуше.

Я вижу: прошлое — сосуд воспоминаний,

Открытый памятью для дружеских собраний.

Хосроев больше нет, но летопись осталась,

А там забвение изъест и эту малость.

Лети, когда крылат, не бойся непогоды!

И коготь кречета обламывают годы.

Припомни, сколько птиц в дни поздней их печали

К насестам клеток их навечно привязали.

Хоть разум и велик в суждениях о боге,

Но мал окажется у бога на пороге.

Ложь в сердце у того, а правды нет и тени,

Кто лечит шариат лекарством рассуждений.

Судьба по правилам видения склоняет —

То подымает их, то снова опускает^{309}.

Вот облаков судьбы проходит вереница,

И разум кроткого бушует и мутится.

И в споре доводы рождаются без счета,

Мгновенно лопаясь, как пузыри болота.

Быть может, каждого почившего могила

За жизнь безумную сполна вознаградила.

Нет следствий без причин, и я скажу: едва ли,

Когда бы не болезнь, мы, люди, умирали.

Вода уходит вглубь, а прежде на просторе

За плещущим дождем шла напролом, как море.

«Как море — эта жизнь…»

Как море — эта жизнь. Средь бурных воли плывет

Корабль опасностей, неверный наш оплот.

От страха смертного неверующий стонет,

Клянет всеобщий путь и в черной бездне тонет.

Когда б он только знал, что вера для него

Была бы горестней, чем смерти торжество!

Я тщетно прятался, как труп в немой могиле;

Меня и под землей обиды посетили.

Чутье не приведет ко мне гиен степных:

Дыханье лет сотрет следы ступней моих.

Ибн аль-ФаридПеревод З. Миркиной

^{310}

«Прославляя любовь…»

^{311}

Прославляя любовь; мы испили вина.

Нам его поднесла молодая Луна.

Мы пьяны им давно. С незапамятных лет

Пьем из кубка Луны заструившийся свет.

И, дрожащий огонь разведя синевой,

Месяц ходит меж звезд, как фиал круговой.

О вино, что древнее, чем сам виноград!

Нас зовет его блеск, нас манит аромат!

Только брызги одни может видеть наш глаз,

А напиток сокрыт где-то в сердце у нас.

Уши могут вместить только имя одно,

Но само это имя пьянит, как вино.

Даже взгляд на кувшин, на клеймо и печать

Может тайной живой, как вином, опьянять.

Если б кто-нибудь мертвых вином окропил,

То живыми бы встали они из могил;

А больные, отведавши винной струи,

Позабыли б всю боль, все недуги свои.

И немые о вкусе его говорят,

И доплывший с востока его аромат

Различит даже путник, лишенный чутья,

Занесенный судьбою в иные края.

И уже не заблудится тот никогда,

В чьей ладони фиал, как в потемках звезда.

И глаза у слепого разверзнутся вдруг,

И глухой различит еле льющийся звук,

Если только во тьме перед ним просверкал,

Если тайно блеснул этот полный фиал.

Пусть змеею ужален в пути пилигрим —

До хранилищ вина он дойдет невредим.

И, на лбу бесноватым чертя письмена,

Исцеляют их дух возлияньем вина.

А когда знак вина на знаменах войны,—

Сотни душ — как одна, сотни тысяч пьяны.

О вино, что смягчает неистовый нрав,

Вспышку гнева залив, вспышку зла обуздав!

О вино, что способно весь жизненный путь

Во мгновенье одно, озарив, повернуть —

Влить решимость в умы и величье в сердца,

Вдохновенным и мудрым вдруг сделать глупца!

«В чем природа вина?» — раз спросили меня.

Что же, слушайте все: это свет без огня;

Это взгляд без очей и дыханье без уст;

Полный жизни простор, что таинственно пуст;

То, что было до всех и пребудет всегда;

В нем прозрачность воды, но оно не вода;

Это суть без покрова, что лишь для умов,

Неспособных постичь, надевает покров.

О создатель всех форм, что, как ветер сквозной,

Сквозь все формы течет, не застыв ни в одной,—

Ты, с кем мой от любви обезумевший дух

Жаждет слиться! Да будет один вместо двух!

Пращур мой — этот сок, а Адам был потом.

Моя мать — эта гроздь с золотистым листом.

Тело — наш виноградник, а дух в нас — вино,

Породнившее всех, в сотнях тысяч — одно.

Без начала струя, без конца, без потерь,—

Что есть «после», что «до» в бесконечном «теперь»?

Восхваленье само есть награда наград,

И стихи о вине, как вино, нас пьянят.

Кто не пил, пусть глядит, как пьянеет другой,

В предвкушении благ полон вестью благой.

Мне сказали, что пьют только грешники.

Нет! Грешник тот, кто не пьет этот льющийся свет.

И скиталец святой, и безгрешный монах,

Опьянев от него, распростерлись во прах.

Ну, а я охмелел до начала всех дней

И останусь хмельным даже в смерти своей.

Вот вино! Пей его! Если хочешь, смешай

С поцелуем любви, — пусть течет через край!

Пей и пой, не теряя священных минут,

Ведь вино и забота друг друга бегут.

Охмелевший от жизни поймет, что судьба —

Не хозяйка его, а всего лишь раба.

Трезвый вовсе не жил — смысл вселенский протек

Мимо губ у того, кто напиться не мог.

Пусть оплачет себя обнесенный вином —

Он остался без доли на пире земном.

«О, аромат, повеявший с востока…»

^{312}

О, аромат, повеявший с востока,

Пьянящий сердце тонкий аромат!

Он рассказал, что где-то у потока,

Склонившись, ивы гибкие стоят.

И там, где ветки тихо шелестели,

Там, где плескалась темная вода,

Любимая, укутанная в зелень,

Склоняя стан, стояла у пруда.

О аромат, донесшийся с востока!

Ты точно вестник из далеких стран,

Ты — как напев и зов ее далекий

И зыбкий облик, спрятанный в туман.

Пьянеет сердце, и мутнеет разум,

И все лицо мое в потоках слез.

О запах трав, о ветр с лугов Хиджаза,

В какие дали ты меня унес!

Я ослабел, я пьян от аромата,

Готов как мертвый на землю упасть.

Я до нее любил других когда-то,

Но с чем сравниться может эта страсть!

О путник, задремавший на верблюде,

Скрестивши ноги на своем седле!

Когда вдали виднеться будет Тудих,

С холмов Урейда поверни к скале.

И пусть тебя сопровождает благо —

Найди в ущелье отдаленный кров,

Где день и ночь в камнях струится влага

И ветки ив трепещут у шатров.

Там у воды, под ивой тонкорукой,

За острых копий черною стеной —

Та, что щедра на горькую разлуку,

А на свиданье так скупа со мпой.

Зачем нужна ей грозная охрана?

Она моей душой защищена,—

Сама наносит гибельные раны

И равнодушья к гибнущим полна.

Не умерев, приблизиться нельзя к ней.

Но что мне смерть, когда в единый миг

Свиданья с ней все помыслы иссякли

И я вершины всех надежд достиг?

Она, меня на гибель посылая,

Верна. Грозя, оказывает честь.

Ее жестокость я благословляю,

Ее обман — душе благая весть.

О, этот образ выше разуменья,

И если он не явится во сне,

То я умру от жажды и томленья.

Ведь наяву его не встретить мне!

Моя любовь сильней, чем страсть Маджнуна^{313}.

Кого сравню с возлюбленной моей?

Как блекнут звезды перед ликом лунным,

Так Лубна с Лейлой^{314} блекнут перед ней.

Едва поманит блеск, едва повеет

Благоуханье, — о, как грудь полна! —

В какие выси я иду за нею!

Я — небеса. Она во мне — Луна.

Она, в подушках рук покоясь, тонет

И вновь встает, чтоб, продолжая путь,

Из этих жарких вырвавшись ладоней,

Взойти в душе, в глазах моих блеснуть.

Весь Млечный Путь — бессчетных слез горенье,

А молния — огонь души моей.

О нет, любовь — не сладкое волненье,

А горечь мук и искус для людей!

Я создан для любви. Но что за сила

Меня в такое пламя вовлекла?

Она сегодня сердце опалила,

А завтра жизнь мою сожжет дотла.

О, если б смог какой-нибудь влюбленный

Снести хотя бы малость, только часть

Моих мечтаний и ночей бессонных,

Его вконец бы истощила страсть.

Я истощен. И сердца не излечат

Те, кто меня за боль мою корят.

О, как жалки благоразумья речи,

Когда блеснет ее мгновенный взгляд!

Иссякла сила, кончилось терпенье,

И вот победу празднует беда.

Я худ и слаб, я стал почти что тенью,

Исчез из глаз, как в облаке звезда.

И жажду своего уничтоженья,

И впадины моих поблекших щек

Горят, когда в часы ночного бденья

Кровавых слез бежит по ним поток.

В честь гостя — в честь великого виденья

Я в жертву сон и свой покой принес.

Глаза — два жертвенника, и в немом моленье,

Как жертвы кровь, стекают капли слез.

Когда б не вздох и этих слез кипенье,

Я б весь исчез, не я живу, а страсть.

О, помогите! Лишь глоток забвенья!

Забыться сном, в небытие упасть!

Когда-то… (О, какой далекий вечер!)

Мы шли вдвоем. Холмов виднелся ряд.

Она меня дарила тихой речью,

Как будто возвела на Арафат^{315}.

Но луч погас — и нет ее. Бесшумный

Кивок один — и плещутся листы…

Безумным станет здесь благоразумный,

И трезвый — пьяным, — Каба^{316} красоты!

О, этот блеск, как краток он и ярок!

Улыбка, вдруг раздвинувшая мрак,—

Моим глазам, моей душе подарок!

Мгновенье света — твой великий знак!

Пронзивший небо росчерк дальних молний,

Голубки голос, взволновавший грудь,—

Каким восторгом душу мне наполнив,

Они к тебе указывают путь!

Но где ты, где? Опять меж нами — дали.

О, сколько их — пустынь, долин и рощ?.

Я смелым слыл, но как ненужны стали

Былая смелость и былая мощь!

Теперь я только жаждущий и ждущий.

Мои друзья — тревога и тоска.

Я раб и не желаю быть отпущен.

Мне ты нужна! О, как ты далека!

Любовь к тебе меня разъединила

С друзьями. Дом мой бросила родня.

Покой и разум, молодость и сила —

Все четверо оставили меня.

И вот жилищем стала мне пустыня

И другом — зверь. Как он, я дик на вид,

И на висках засеребревший иней

Красавиц гонит, юношей страшит.

Что ж, пусть глумятся юность и здоровье,

Пусть в их глазах я высохший старик —

Я только тот, кто поражен любовью.

О, если б вам она открыла лик!

Тогда бы тотчас смолкли все упреки,

Хула б погасла, поперхнулась ложь,

И тот, кто обличал мои пороки,

Шепнул бы мне: «Ты праведно живешь».

Как часто равнодушье нападало

И мне твердило: «Хватит, позабудь!

Ты еле жив, душа твоя устала!» —

Но у души один есть в жизни путь.

Благоразумие не снимет муки,

Совет рассудка сердца не спасет.

(Как будто сердцу легче от разлуки

И для души забвенье — это мед!)

Живу любя и не могу иначе.

И не утешит сердца ничего.

Кипит слеза в глазах моих горячих.

О, дай прохлады лика твоего!

Слеза к слезе стекает, обмывая

Мои зрачки — двух черных мертвецов.

Рука застыла, будто восковая,

А цвет лица — как гробовой покров.

Как будто мы клялись перед Всевышним

В бесстрастии. Я верным быть не смог.

Она ж на зов предательский не вышла

И каменеет, как немой упрек.

Но есть обет любви, обеты братства,

Мы их давали там, в родном краю.

Она решила, их порвав, расстаться,

Но я расторгнуть узы не даю.

И верностью я обманул своею

Ее обман, свидетелем Аллах!

О, пусть луга щедрее зеленеют,

Цветет земля в ее родных горах!

О кибла счастья, родина желанья!

О вечный друг, владетельница чар,

С кем встреча — жизнь и гибель — расставанье,

Но даже гибель — мне сладчайший дар.

И я горжусь тем гибельным недугом

И лишь о нем хочу поведать всем:

В ущелье Амир — вечная подруга.

О племя амир, о родной эдем!

Дыханье благовоннейшего края,

Восточный ветр, принесший забытье!

Я блага всем соперникам желаю —

Ведь все они из племени ее.

Как я тоскую по любви в долине,

По прошлым дням, которых не вернуть!

О сад живой, приснившийся в пустыне!

От боли хочет разорваться грудь.

В бессоннице горит воспоминанье

О тех давно утраченных часах,

Когда вся жизнь моя была свиданье

И только милость мне дарил Аллах.

Что сделал я? Лишь на одно мгновенье

Я отошел, чтобы прийти назад,

Урвав у жизни крохи наслажденья,—

И вот теперь закрыт эдемский сад.

О, разве я хотел ее покинуть?!

И разве можно тосковать сильней?

Мне без нее и родина — чужбина,

И ад — эдем, когда я рядом с ней.

О слезы, лейтесь вечною рекою!

О, жги, любовь, терпенье, истощись,

Душа, упейся болью и тоскою!

О, не упорствуй и разбейся, жизнь!

Все счастье отвернулось вместе с нею.

Вся радость жизни — блеск ее лица.

О, мсти, судьба, ударь еще больнее,—

Я все равно ей верен до конца.

Я не любить, как не дышать, не в силах.

Будь я богат и славен, что мне в том?

Так спой, певец, о той, что опоила

Меня разлукой горькой, как вином.

Душа пьяна. О, тесное сплетенье

Тоски и счастья! О, сверканье-тьма!

Мне открывает тайну опьяненье,

Закрытую от трезвого ума.

«О, этот лик…»

О, этот лик, эта нежность овала!

Как далека ты, а я недвижим.

Если ты смерти моей пожелала,

Дух мой упьется бессмертьем твоим.

О, возврати мне хотя бы частицу

Жизни, которую ты отняла!

В душу сумела внезапно вонзиться

С лука бровей твоих взгляда стрела!

О, почему ты со мною сурова?

Взор отвела и замкнула уста…

Кто-то сказал тебе лживое слово,

Чья-то сразила меня клевета.

Подлый болтун, не достигнешь ты цели!

Верным останется сердце мое.

Вечно я буду в плену у газели —

Что мне свобода вдали от нее?

Что мне покой? Не любя и не веря,

Жить? — Свой покой я бросаю в пожар…

Радость горенья, богатство потери!

Зарево в сердце — бесценнейший дар!

Дар красоты ее — высшее диво!

Веки — как ножны, а взгляд ее — меч.

Перевязь тонкая — лика стыдливость.

Лезвие блещет, чтоб сердце рассечь.

О, колдовство мимолетного взгляда!

Меньшая власть и Харуту дана.

Небо, хвалиться луню не надо,

В блеске любимой померкла луна.

Никнет в смущенье газель перед нею,

Ей подражает изгиб ивняка,

Нежность ее — дуновенья нежнее,

Роза на облике белом — щека.

Мускус волос ее, вкус сладковатый

Утренних уст, поцелуя вино,

Сердце, сравнимое с твердым булатом,—

О, как пьянить ей влюбленных дано!

В каждой частице прохладного тела,

В родинке каждой, склонясь, узнаю

С благоговеньем немым винодела,

Светом поящего душу мою.

Стянутый пояс — в кольцо толщиною,

Стройностью стан подражает стихам,

И, восхищенный его прямизною,

Стих мой становится строен и прям.

Слов целомудрием, глубью молчанья

Дух мой от мира она увела.

Полночь, залитая этим сияньем,

Стала, как полдень прозрачный, светла.

Племя живет на предгориях Мины.

Там, где крутой обрывается склон,

Зреют плоды заповедной долины,

Путь к ним потоком седым прегражден.

Слезы — бурлящие воды потока.

Сколько влюбленных из дальних земель

Шли, изнуренные жаждой жестокой,

Чтобы увидеть твой лик, о газель!

Шли, чтоб погибнуть у скал в водопаде.

Ты ж удалялась, за горы маня.

Скрылась из глаз, поселилась в Багдаде,

В стойбищах Сирии бросив меня.

О, как мне тягостно это изгнанье!

Точно дожди, по каменьям шурша,

В душу струятся твои обещанья,

Но ведь не камень живая душа!

Нет мне спокойствия, нет утешенья!

Только лишь смерть принесет забытье.

Сладкая боль — бесконечность терпенья,

Тайная рана — богатство мое.

Белая лань, антилопа степная,

Дай лицезреть мне твой образ святой!

Счастием муки тебя заклинаю

И унижений моих высотой.

Сердце великой тоски не избудет

И никогда не погасит огня.

Только печаль мою видели люди,

Как к наслажденью ни звали меня.

Пусть говорят обо мне: «Он когда-то

Силою был и бесстрашьем велик,

Мог состязаться со львом у Евфрата,—

Нынче же гнется, как слабый тростник.

Пламя любви его тело колышет,

Все истончилось и высохло в нем.

Только любовью одною он дышит,

Входит в огонь и сгорает живьем.

Вечно без сна воспаленные вежды,

Празднует мука свое торжество.

Все лекаря потеряли надежду,

Но безнадежность и лечит его.

Траур по юности сердце надело.

Впалые щеки темны от тоски,

Вот уж чалмой обвивается белой

Ранняя проседь, ложась на виски.

Ложе в шипах его, зовом бессильным

Грудь его полнится ночью и днем,

Слезы, как горные ливни, обильны,

Склоны сухие питают дождем.

Молча приникни к его изголовью

И над веленьем судьбы не злословь.

Если бывает убитый любовью,—

Вот он. Как смерть, всемогуща любовь!»

«Глаза поили душу красотой…»

Глаза поили душу красотой…^{317}

О, мирозданья кубок золотой!

И я пьянел от сполоха огней,

От звона чаш и радости друзей.

Чтоб охмелеть, не надо мне вина —

Я напоен сверканьем допьяна.

Любовь моя, я лишь тобою пьян,

Весь мир расплылся, спрятался в туман,

Я сам исчез, и только ты одна

Моим глазам, глядящим внутрь, видна.

Так, полный солнцем кубок пригубя,

Себя забыв, я нахожу тебя.

Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты

Земного мира, — исчезаешь ты.

И я взмолился: подари меня

Единым взглядом здесь, при свете дня,

Пока я жив, пока не залила

Сознанье мне сияющая мгла.

О, появись или сквозь зыбкий мрак

Из глубины подай мне тайный знак!

Пусть прозвучит твой голос, пусть в ответ

Моим мольбам раздастся только: «Нет!»

Скажи, как говорила ты другим:

«Мой лик земным глазам неразличим».

Ведь некогда раскрыла ты уста,

Лишь для меня замкнулась немота.

О, если б так Синай затосковал,

В горах бы гулкий прогремел обвал,

И если б было столько слезных рек,

То, верно б, Ноев затонул ковчег!

В моей груди огонь с горы Хорив^{318}

Внезапно вспыхнул, сердце озарив.

И если б не неистовство огня,

То слезы затопили бы меня,

А если бы не слез моих поток,

Огонь священный грудь бы мне прожег.

Не испытал Иаков^{319} ничего

В сравненье с болью сердца моего,

И все страданья Иова^{320} — ручей,

Текущий в море горести моей.

Когда бы стон мой услыхал Аллах,

Наверно б, лик свой он склонил в слезах.

О, каравана добрый проводник,

Услышь вдали затерянного крик!

Вокруг пустыня. Жаждою томим,

Я словно разлучен с собой самим.

Мой рот молчит, душа моя нема,

Но боль горит и говорит сама.

И только духу внятен тот язык —

Тот бессловесный и беззвучный крик.

Земная даль — пустующий чертог,

Куда он вольно изливаться мог.

И мироздание вместить смогло

Все, что во мне сверкало, билось, жгло —

И, истиной наполнившись моей,

Вдруг загорелось сонмами огней.

И тайное мое открылось вдруг,

Собравшись в солнца раскаленный круг.

Как будто кто-то развернул в тиши

Священный свиток — тайнопись души.

Его никто не смог бы прочитать,

Когда б любовь не сорвала печать.

Был запечатан плотью тайный свет,

Но тает плоть — и тайн у духа нет.

Все мирозданье — говорящий дух,

И книга жизни льется миру в слух.

А я… я скрыт в тебе, любовь моя.

Волною света захлебнулся я.

И если б смерть сейчас пришла за мной,

То не нашла б приметы ни одной.

Лишь эта боль, в которой скрыт весь «я»

Мой бич? Награда страшная моя!

Из блеска, из надмирного огня

На землю вновь не высылай меня.

Мне это тело сделалось чужим,

Я сам желаю разлучиться с ним.

Ты ближе мне, чем плоть моя и кровь, —

Текущий огнь, горящая любовь!

О, как сказать мне, что такое ты,

Когда сравненья грубы и пусты!

Рокочут речи, как накат валов,

А мне все время не хватает слов.

О, этот вечно пересохший рот,

Которому глотка недостает!

Я жажду жажды, хочет страсти страсть,

И лишь у смерти есть над смертью власть

Приди же, смерть! Сотри черты лица!

Я — дух, одетый в саван мертвеца.

Я весь исчез, мой затерялся след.

Того, что глаз способен видеть, — нет.

Но сердце мне прожгла внезапно весть

Из недр: «Несуществующее есть!»

Ты жжешься, суть извечная моя,—

Вне смерти, в сердцевине бытия,

Была всегда и вечно будешь впредь.

Лишь оболочка может умереть.

Любовь жива без губ, без рук, без тел,

И дышит дух, хотя бы прах истлел.

Нет, я не жалуюсь на боль мою,

Я только боли этой не таю.

И от кого таиться и зачем?

Перед врагом я буду вечно нем.

Он не увидит ран моих и слез,

А если б видел, новые принес.

О, я могу быть твердым, как стена,

Но здесь, с любимой, твердость не нужна.

В страданье был я терпеливей всех,

Но лишь в одном терпенье — тяжкий грех

Да не потерпит дух мой ни на миг

Разлуку с тем, чем жив он и велик!

Да ни на миг не разлучится с той,

Что жжет его и лечит красотой.

О, если свой прокладывая путь,

Входя в меня, ты разрываешь грудь,—

Я грудь раскрыл — войди в нее, изволь,—

Моим блаженством станет эта боль.

Отняв весь мир, себя мне даришь ты,

И я не знаю большей доброты.

Тебе покорный, я принять готов

С великой честью всех твоих рабов:

Пускай меня порочит клеветник,

Пускай хула отточит свой язык,

Пусть злобной желчи мне подносят яд —

Они мое тщеславье поразят,

Мою гордыню тайную гоня,

В борьбу со мною вступят за меня.

Я боли рад, я рад такой борьбе,

Ведь ты нужней мне, чем я сам себе.

Тебе ж вовек не повредит хула,—

Ты то, что есть, ты та же, что была.

Я вглядываюсь в ясные черты —

И втянут в пламя вечной красоты.

И лучше мне сгореть в ее огне,

Чем жизнь продлить от жизни в стороне.

Любовь без жертвы, без тоски, без ран?

Когда же был покой влюбленным дан?

Покой? О нет! Блаженства вечный сад,

Сияя, жжет, как раскаленный ад.

Что ад, что рай? О, мучай, презирай,

Низвергни в тьму, — где ты, там будет рай.

Чем соблазнюсь? Прельщусь ли миром всем? —

Пустыней станет без тебя эдем.

Мой бог — любовь. Любовь к тебе — мой путь.

Как может с сердцем разлучиться грудь?

Куда сверну? Могу ли в ересь впасть,

Когда меня ведет живая страсть?

Когда могла бы вспыхнуть хоть на миг

Любовь к другой, я был бы еретик.

Любовь к другой? А не к тебе одной?

Да разве б мог я оставаться мной,

Нарушив клятву неземных основ,

Ту, что давал, еще не зная слов,

В преддверье мира, где покровов нет,

Где к духу дух течет и к свету свет?

И вновь клянусь торжественностью уз,

Твоим любимым ликом я клянусь,

Заставившим померкнуть лунный лик;

Клянусь всем тем, чем этот свет велик,—

Всем совершенством, стройностью твоей,

В которой узел сцепленных лучей,

Собрав весь блеск вселенский, вспыхнул вдруг

И победил непобедимость мук:

«Мне ты нужна! И я живу, любя

Тебя одну, во всем — одну тебя!

Кумирам чужд, от суеты далек,

С души своей одежды я совлек

И в первозданной ясности встаю,

Тебе открывши наготу мою.

Чей взгляд смутит меня и устыдит?

Перед тобой излишен всякий стыд.

Ты смотришь вглубь, ты видишь сквозь покров

Любых обрядов, и имен, и слов.

И даже если вся моя родня

Начнет позорить и бранить меня,

Что мне с того? Мне родственны лишь те,

Кто благородство видит в наготе.

Мой брат по вере, истинный мой брат

Умен безумьем, бедностью богат.

Любовью поли, людей не судит он,

В его груди живет иной закон,

Не выведенный пальцами писца,

А жаром страсти вписанный в сердца.

Святой закон, перед лицом твоим

Да буду я вовек непогрешим.

И пусть меня отторгнет целый свет! —

Его сужденье — суета сует.

Тебе открыт, тебя лишь слышу я,

И только ты — строжайший мой судья».

И вот в молчанье стали вдруг слышны

Слова из сокровенной глубины.

И сердце мне пронзили боль и дрожь,

Когда, как гром, раздался голос: «Ложь!

Ты лжешь. Твоя открытость неполна.

В тебе живу еще не я одна.

Ты отдал мне себя? Но не всего,

И себялюбье в сердце не мертво.

Вся тяжесть ран и бездна мук твоих —

Такая малость, хоть и много их.

Ты сотни жертв принес передо мной,

Ну, а с меня довольно и одной.

О, если бы с моей твоя судьба

Слились — кясра и точка в букве «ба»!^{321}

О, если б, спутав все свои пути,

Ты б затерялся, чтоб меня найти,

Навек и вмиг простясь со всей тщетой,

Вся сложность стала б ясной простотой,

И ты б не бился шумно о порог,

А прямо в дом войти бы тихо смог.

Но ты не входишь, ты стоишь вовне,

Не поселился, не живешь во мне.

И мне в себя войти ты не даешь,

И потому все эти клятвы — ложь.

Как страстен ты, как ты велеречив,

Но ты — все ты. Ты есть еще, ты жив.

Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри

Я ожила взамен тебя, — умри!»

И я, склонясь, тогда ответил ей:

«Нет, я не лжец, молю тебя — убей!»

Убей меня и верь моей мольбе:

Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.

Я знаю, как целительна тоска,

Блаженна рана и как смерть сладка,

Та смерть, что, грань меж нами разрубя,

Разрушит «я», чтоб влить меня в тебя.

(Разрушит грань — отдельность двух сердец,

Смерть — это выход в жизнь, а не конец,

Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна,

Когда разлуку нашу длит она,

Когда не хочет слить двоих в одно

В один сосуд — единое вино.)

Так помоги мне умереть, о, дай

Войти в бескрайность, перейдя за край,—

Туда, где действует иной закон,

Где побеждает тот, кто побежден.

Где мертвый жив, а длящий жизнь — мертвец,

Где лишь начало то, что здесь конец,

И где царит над миром только тот,

Кто ежечасно царство раздает.

И перед славой этого царя

Тускнеет солнце, месяц и заря.

Но эта слава всходит в глубине,

Внутри души, и не видна вовне.

Ее свеченье видит внешний взор,

Как нищету, бесчестье и позор.

Я лишь насмешки слышу от людей,

Когда пою им о любви своей.

«Где? Кто? Не притчей, прямо говори!» —

Твердят они. Скажу ль, что ты внутри,

Что ты живешь в родящей солнце тьме,—

Они кричат: «Он не в своем уме!»

И брань растет, летит со всех сторон…

Что ж, я умом безумца наделен:

Разбитый — цел, испепеленный — тверд,

Лечусь болезнью, униженьем горд.

Не ум, а сердце любит, и ему

Понятно непонятное уму.

А сердце немо. Дышит глубина,

Неизреченной мудрости полна.

И в тайне тайн, в глубинной той ночи

Я слышал приказание: «Молчи!»

Пускай о том, что там, в груди, живет,

Не знают ребра и не знает рот.

Пускай не смеет и не сможет речь

В словесность бессловесное облечь.

Солги глазам и ясность спрячь в туман —

Живую правду сохранит обман.

Прямые речи обратятся в ложь,

И только притчей тайну сбережешь.

И тем, кто просит точных, ясных слов,

Я лишь молчанье предложить готов.

Я сам, любовь в молчанье углубя,

Храню ее от самого себя,

От глаз и мыслей и от рук своих,—

Да не присвоят то, что больше их:

Глаза воспримут образ, имя — слух,

Но только дух обнимет цельный дух!

А если имя знает мой язык,—

А он хранить молчанье не привык,—

Он прокричит, что имя — это ты,

И ты уйдешь в глубины немоты.

И я с тобой. Покуда дух — живой,

Он пленный дух. Не ты моя, я — твой.

Мое стремление тобой владеть

Подобно жажде птицу запереть.

Мои желанья — это западня.

Не я тебя, а ты возьми меня

В свою безмерность, в глубину и высь,

Где ты и я в единое слились,

Где уши видят и внимает глаз…

О, растворения высокий час.

Простор бессмертья, целостная гладь —

То, что нельзя отдать и потерять.

Смерть захлебнулась валом бытия,

И вновь из смерти возрождаюсь я.

Но я иной. И я, и ты, и он —

Все — я. Я сам в себе не заключен.

Я отдал все. Моих владений нет,

Но я — весь этот целокупный свет.

Разрушил дом и выскользнул из стен,

Чтоб получить вселенную взамен.

В моей груди, внутри меня живет

Вся глубина и весь небесный свод.

Я буду, есмь, я был еще тогда,

Когда звездою не была звезда.

Горел во тьме, в огне являлся вам,

И вслед за мною всех вас вел имам.

Где я ступал, там воздвигался храм,

И кибла^{322} киблы находилась там.

И повеленья, данные векам,

Я сам расслышал и писал их сам.

И та, кому в священной тишине

Молился я, сама молилась мне.

О, наконец-то мне постичь дано:

Вещающий и слышащий — одно!

Перед собой склонялся я в мольбе,

Прислушивался молча сам к себе.

Я сам молил, как дух глухонемой,

Чтоб в мой же слух проник бы голос мой;

Чтоб засверкавший глаз мой увидал

Свое сверканье в глубине зеркал.

Да упадет завеса с глаз моих!

Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,

Чтоб вечное расслышать и взглянуть

В саму неисчезающую суть,

Священную основу всех сердец,

Где я — творение и я — творец.

Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух

Без образа — творящий образ дух.

От века сущий, он творит, любя,

Глаза и уши, чтоб познать себя.

Я слышу голос, вижу блеск зари

И рвусь к любимой, но она внутри.

И, внутрь войдя, в исток спускаюсь вновь,

Весь претворись в безликую любовь.

В одну любовь. Я все. Я отдаю

Свою отдельность, скорлупу свою.

И вот уже ни рук, ни уст, ни глаз —

Нет ничего, что восхищало вас.

Я стал сквозным — да светится она

Сквозь мой покров, живая глубина!

Чтоб ей служить, жить для нее одной,

Я отдал все, что было только мной:

Нет «моего». Растаяло, как дым,

Все, что назвал я некогда моим.

И тяжесть жертвы мне легка была:

Дух — не подобье вьючного осла.

Я нищ и наг, но если нищета

Собой гордится — это вновь тщета.

Отдай, не помня, что ты отдаешь,

Забудь себя, иначе подвиг — ложь.

Признанием насытясь дополна,

Увидишь, что мелеет глубина,

И вдруг поймешь среди пустых похвал,

Что, все обретши, душу потерял.

Будь сам наградой высшею своей,

Не требуя награды от людей.

Мудрец молчит. Таинственно нема,

Душа расскажет о себе сама,

А шумных слов пестреющий черед

Тебя от тихой глуби оторвет,

И станет чужд тебе творящий дух.

Да обратится слушающий в слух,

А зрящий — в зренье! Поглощая свет,

Расплавься в нем! — Взирающего нет.

С издельем, мастер, будь неразделим,

Сказавший слово — словом стань самим.

И любящий пусть будет обращен

В то, чем он полн, чего так жаждет он.

О, нелегко далось единство мне!

Душа металась и жила в огне.

Как много дней, как много лет подряд

Тянулся этот тягостный разлад,

Разлад с душою собственной моей:

Я беспрестанно прекословил ей,

И, будто бы стеной окружена,

Была сурова и нема она.

В изнеможенье, выбившись из сил,

О снисхожденье я ее просил.

Но если б снизошла она к мольбам,

О том бы первым пожалел я сам.

Она хотела, чтобы я без слез,

Без тяжких жалоб бремя духа нес.

И возлагала на меня она

(Нет, я — я сам) любые бремена.

И наконец я смысл беды постиг

И полюбил ее ужасный лик.

Тогда сверкнули мне из темноты

Моей души чистейшие черты.

О, до сих пор, борясь с собой самим,

Я лишь любил, но нынче я любим!

Моя любовь, мой бог — душа моя.

С самим собой соединился я.

О, стройность торжествующих глубин,

Где мир закончен, ясен и един!

Я закрывал глаза, чтобы предмет

Не мог закрыть собой глубинный свет.

Но вот я снова зряч и вижу сквозь

Любой предмет невидимую ось.

Мои глаза мне вновь возвращены,

Чтоб видеть в явном тайну глубины

И в каждой зримой вещи различить

Незримую связующую нить.

Везде, сквозь все — единая струя.

Она во мне. И вот она есть я.

Когда я слышу душ глубинный зов,

Летящий к ней, я отвечать готов.

Когда ж моим внимаете словам,

Не я — она сама глаголет вам.

Она бесплотна. Я ей плоть мою,

Как дар, в ее владенье отдаю.

Она — в сей плоти поселенный дух.

Мы суть одно, сращенное из двух.

И как больной, что духом одержим,

Не сам владеет существом своим,—

Так мой язык вещает, как во сне,

Слова, принадлежащие не мне.

Я сам — не я, затем что я, любя,

Навеки ей препоручил себя.

О, если ум ваш к разуменью глух,

И непонятно вам единство двух,

И душам вашим не было дано

В бессчетности почувствовать одно,

То, скольким вы ни кланялись богам,

Одни кумиры предстояли вам.

Ваш бог един? Но не внутри — вовне,

Не в вас, а рядом с вами, в стороне.

О, ад разлуки, раскаленный ад,

В котором все заблудшие горят!

Бог всюду и нигде. Ведь если он

Какой-нибудь границей отделен,—

Он не всецел еще и не проник

Вовнутрь тебя, — о, бог твой невелик!

Бог — воздух твой, вдохни его — и ты

Достигнешь беспредельной высоты.

Когда-то я раздваивался сам:

То, уносясь в восторге к небесам,

Себя терял я, небом опьянясь,

То, вновь с землею ощущая связь,

Я падал с неба, как орел без крыл,

И, высь утратив, прах свой находил.

И думал я, что только тот, кто пьян,

Провидит смысл сквозь пламя и туман

И к высшему возносит лишь экстаз,

В котором тонет разум, слух и глаз.

Но вот я трезв и не хочу опять

Себя в безмерной выси потерять,

Давно поняв, что цель и смысл пути —

В самом себе безмерное найти.

Так откажись от внешнего, умри

Для суеты и оживи внутри.

Уняв смятенье, сам в себе открой

Незамутненный внутренний покой.

И в роднике извечной чистоты

С самим собой соединишься ты.

И будет взгляд твой углубленно тих,

Когда поймешь, что в мире нет чужих,

И те, кто силы тратили в борьбе,

Слились в одно и все живут в тебе.

Так не стремись определить, замкнуть

Всецелость в клетку, в проявленье — суть.

В бессчетных формах мира разлита

Единая живая красота,—

То в том, то в этом, но всегда одна,—

Сто тысяч лиц, но все они — она.

Она мелькнула ланью среди трав,

Маджнуну нежной Лейлою представ;

Пленила Кайса и свела с ума

Совсем не Лубна, а она сама.

Любой влюбленный слышал тайный зов

И рвался к ней, закутанной в покров.

Но лишь покров, лишь образ видел он

И думал сам, что в образ был влюблен.

Она приходит, спрятавшись в предмет,

Одевшись в звуки, линии и цвет,

Пленяя очи, грезится сердцам,

И Еву зрит разбуженный Адам.

И, всей душой, всем телом к ней влеком,

Познав ее, становится отцом.

С начала мира это было так,

До той поры, пока лукавый враг

Не разлучил смутившихся людей

С душой, с любимой, с сущностью своей.

И ненависть с далеких этих пор

Ведет с любовью бесконечный спор.

И в каждый век отыскивает вновь

Живую вечность вечная любовь.

В Бусейне, Лейле, в Аззе он возник^{323},—

В десятках лиц ее единый лик.

И все ее любившие суть я,

В жар всех сердец влилась душа моя.

Кусаййир, Кайс, Джамиль или Маджнун

Один напев из всех звучащих струн.

Хотя давно окончились их дни,

Я в вечности был прежде, чем они.

И каждый облик, стан, лица овал

За множеством единое скрывал.

И, красоту единую любя,

Ее вбирал я страстно внутрь себя.

И там, внутри, как в зеркале немом,

Я узнавал ее в себе самом.

В той глубине, где разделений нет,

Весь сонм огней слился в единый свет.

И вот, лицо поднявши к небесам,

Увидел я, что и они — я сам.

И дух постиг, освободясь от мук,

Что никого нет «рядом» и «вокруг»,

Нет никого «вдали» и в «вышине»,—

Все дали — я, и все живет во мне.

«Она есть я», но если мысль моя

Решит, паря: она есть только я,

Я в тот же миг низвергнусь с облаков

И разобьюсь на тысячи кусков.

Душа не плоть, хоть дышит во плоти

И может плоть в высоты увести.

В любую плоть переселяться мог,

Но не был плотью всеобъявший бог.

Так, к нашему Пророку Гавриил^{324},

Принявши облик Дихья, приходил.

По плоти муж, такой, как я и ты,

Но духом житель райской высоты.

И ангела всезнающий Пророк

В сем человеке ясно видеть мог.

Но значит ли, что вождь духовных сил,

Незримый ангел человеком был?

Я человек лишь, и никто иной,

Но горний дух соединен со мной.

О, если б вы имели благодать

В моей простой плоти его узнать,

Не ждя наград и не страшась огня,

Идти за мной и полюбить меня!

Я — ваше знанье, ваш надежный щит,

Я отдан вам и каждому открыт.

Во тьме мирской я свет бессонный ваш.

Зачем прельщает вас пустой мираж,

Когда ключом обильным вечно бьет

Живой источник всех моих щедрот?!

Мой юный друг, шаги твои легки!

На берегу остались старики,

А море духа ждет, чтобы сумел

Хоть кто-нибудь переступить предел.

Не застывай в почтении ко мне —

Иди за мною прямо по волне,

За мной одним, за тем, кто вал морской

Берет в узду спокойною рукой

И, трезвый, укрощает океан,

Которым мир воспламененный пьян.

Я не вожатый твой, я путь и дверь.

Войди в мой дух и внешнему не верь!

Тебя обманет чей-то перст и знак,

И внешний блеск введет в душевный мрак.

Где я, там свет. Я жив в любви самой.

Любой влюбленный — друг вернейший мой,

Мой храбрый воин и моя рука,

И у Любви бесчисленны войска.

Но у Любви нет цели. Не убей

Свою Любовь, прицел наметив ей.

Она сама — вся цель своя и суть,

К себе самой вовнутрь ведущий путь.

А если нет, то в тот желанный миг,

Когда ты цели наконец достиг,

Любовь уйдет внезапно, как порыв,

Слияние в разлуку превратив.

Будь счастлив тем, что ты живешь, любя.

Любовь высоко вознесла тебя.

Ты стал главою всех существ живых

Лишь потому, что сердце любит их.

Для любящих — племен и званий нет.

Влюбленный ближе к небу, чем аскет

И чем мудрец, что, знаньем нагружен,

Хранит ревниво груз былых времен.

Сними с него его бесценный хлам,

И он немного будет весить сам.

Ты не ему наследуешь. Ты сын

Того, кто знанье черпал из глубин

И в тайники ума не прятал кладь,

А всех сзывал, чтобы ее раздать.

О, страстный дух! Все очи, все огни

В своей груди одной соедини!

И, шествуя по Млечному Пути,

Полой одежд горящих мрак смети!

Весь мир в тебе, и ты, как мир, един.

Со всеми будь, но избегай общин.

Их основал когда-то дух, но вот

Толпа рабов, отгородясь, бредет

За буквой следом, накрепко забыв

Про зов свободы и любви порыв.

Им не свобода — цепи им нужны.

Они свободой порабощены.

И, на колени пав, стремятся в плен

К тому, кто всех зовет восстать с колен.

Знакомы им лишь внешние пути,

А дух велит вовнутрь себя войти

И в глубине увидеть наконец

В едином сердце тысячи сердец.

Вот твой предел, твоих стремлений край,

Твоей души сияющий Синай.

Но здесь замри. Останови полет,

Иначе пламя грудь твою прожжет.

И, равновесье обретя, вернись

К вещам и дням, вдохнув в них ширь и высь.

О, твердь души! Нерасторжимость уз!

Здесь в смертном теле с вечностью союз

И просветленность трезвого ума,

Перед которым расступилась тьма!

Я только сын Адама, я не бог,

Но я достичь своей вершины смог

И сквозь земные вещи заглянуть

В нетленный блеск, божественную суть.

Она одна на всех, и, верен ей,

Я поселился в центре всех вещей.

Мой дух — всеобщий дух, и красота

Моей души в любую вещь влита.

О, не зовите мудрецом меня,

Пустейший звук бессмысленно бубня.

Возьмите ваши звания назад,—

Они одну лишь ненависть плодят.

Я то, что есть. Я всем глазам открыт,

Но только сердце свет мой разглядит.

Ум груб, неповоротливы слова

Для тонкой сути, блещущей едва.

Мне нет названий, очертаний нет.

Я вне всего, я — дух, а не предмет.

И лишь иносказания одни

Введут глаза в незримость, в вечность — дни,

Нигде и всюду мой незримый храм,

Я отдаю приказы всем вещам.

И слов моих благоуханный строй

Дохнет на землю вечной красотой.

И, подчинись чреде ночей и утр,

Законам дней, сзываю всех вовнутрь,

Чтоб ощутить незыблемость основ

Под зыбью дней и под тщетою слов.

Я в сердцевине мира утвержден.

Я сам своя опора и закон.

И, перед всеми преклонясь в мольбе,

Пою хвалы и гимны сам себе.

АНДАЛУССКАЯ (ИСПАНО-АРАБСКАЯ) ПОЭЗИЯ