Несомненно, этот старый дурак консул то и дело заявляет протесты. Единственным результатом этих протестов будет то, что они в конце концов побудят власти вытащить его из темницы и подвергнуть пыткам, дабы установить, что он за важная птица. Джанкристофоро без особого удовольствия ожидал встречи с давадаром и его палачами, но кого он и вправду боялся, так это Отца и его подручных. Однако у его друзей в Каире имелись кое-какие возможности, и отнюдь не исключено было, что, прежде чем он предстанет перед инквизицией мамлюков, будет организован побег и он еще наглядится на синее небо до последнего свидания с Азраилом.
Глава 7В доме Кошачьего Отца
В начале я назвал свою историю романом, и в каком-то смысле так оно и есть, но, безусловно, это и правдивая история. Слушателям может показаться, что присутствие рассказчика в сновидениях спящего англичанина вносит в повествование элемент фантастичности. Однако вы тоже могли бы фигурировать в снах своих знакомых. Никогда не задумывались о том, в каком виде вы могли бы при этом перед ними предстать?..
Вейн вновь пересекал город, поддерживая под руку Кошачьего Отца. На периферии его поля зрения, с трудом рассекая тяжелыми, словно налитыми свинцом крыльями густой мерцающий воздух, кружили птицы. В этом густом мерцании застывала поднимаемая их ногами пыль. Издалека доносились крики уличных торговцев. Был конец дня, и предзакатные цвета казались приметами чужого солнца. Все было неслышным и замедленным, как в подводном городе. Они разыскивали Бэльяна.
– Рашид, похоже, видел его прошлой ночью во сне, но не сумел определить, где именно.
Они миновали район Эзбекийя и вышли на улицу Сидящих Портных. Завидев их, сидевший у ее ворот человек поднял в мольбе обрубки рук. Пройдя по улице немного дальше, они вошли в Сак Парфюмеров. В саке трое детей с жутко запущенным конъюнктивитом попытались заманить их в некий дом; объяснения этому они не нашли. Вмешался какой-то человек и прогнал детей. Выслушивая их благодарности, он повернулся, и они увидели, что половина его лица покрыта гниющими багровыми нарывами. Двинувшись в обратный путь к Цитадели, они миновали гревшуюся на солнце кошку. Один глаз ее вывалился из глазницы и висел.
– Замечали когда-нибудь, – спросил Кошачий Отец, – что бывают дни, когда на глаза попадается куда больше сумасшедших и калек, чем обычно?
Вейн не ответил. Этого трудно было не заметить.
– Это демонстрация могущества моего врага. В определенные дни он в качестве предостережения выводит их из предместий и подвалов на улицы, дабы показать нам, сколь велики пределы его царства. Сегодня в городе больше прокаженных и парализованных, чем здоровых. Недалек тот день, когда он подаст сигнал, и они восстанут, чтобы всех нас убить.
Вейн внутренне содрогнулся. Он вспомнил, что слышал разговоры о том, будто Гильдия Воров не всегда довольствуется деньгами. Обнаружив, что денег у жертвы маловато, они могли заодно отхватить руку или нос, приняв таким образом жертву в свое сообщество. Особенно уязвимы были христиане и иудеи, ибо на территориях, подвластных султану, им не разрешалось носить оружие.
Кошачий Отец всюду усматривал зашифрованные знаки грядущих беспорядков. Глубоко в Алям аль-Митале, в дальнем краю, где больше примет, нежели значений, больше причин, нежели событий, нараставшее давление перетекало из резервуара в резервуар, пока не начинало, как ныне, просачиваться в реальный мир, но Отец знал обо всем этом больше, чем готов был поведать Вейну.
Вейн представлял его себе сморщенной мыслящей жабой, сидящей в центре паутины бесстрастных отношений… жабой-пауком. Он уже двенадцать лет общался с Кошачьим Отцом, однако характер и намерения последнего так и оставались глубокой тайной.
Отец никогда не говорил ни о своем прошлом, ни о том, как сам обучался толкованию снов и родственным наукам. Предметом его гордости, как считал Вейн, была способность больше узнавать о людях, чем выбалтывать им о себе. Холодный, скрытный и суровый, он, казалось, никогда не оттаивал, принимая посетителей, пока не убеждался, что они в его власти или уже превратились в преданных учеников. Школа процветала, а Отец был, несомненно, знатоком всех уровней сновидений, насколько их знал Вейн, и все же Вейн никогда не считал, что Отец озабочен исключительно Школой и ее таинствами. Казалось, его постоянно занимает какой-нибудь новый замысел. Иногда к нему приходили мамлюкские чиновники, торговцы и другие люди, по чьим лицам и манерам было ясно, что интересуются они отнюдь не внутренним миром. Отец, как подозревал Вейн, вынашивал планы – планы поразительной сложности, планы внутри планов, связанных с дальнейшими планами, замыслы, крушение которых было необходимо для успеха иных, более сложных махинаций, а те, в свою очередь, со всех сторон прикрывались и обеспечивались ложными ударами и отвлекающими маневрами, и все это выливалось в некий грандиозный план, о чьей цели никто не мог даже догадываться, да и сам старик наверняка имел весьма смутное представление. Все это можно было понять лишь по случайным намекам.
Временами интриги, если это и в самом деле были интриги, терпели крах, и тогда Отец отрешенно и угрюмо сидел в углу своей комнаты, словно позабыв имя Вейна, словно едва ли помня и собственное. Однако в последнее время он чаще казался уверенным в себе.
Возникало нечто, чему никак не суждено было ускользнуть от внимания старика. Тогда он делался сметливым и проворным. Вейн считал, что слушает Отец не ушами, а своими глубоко запавшими глазами, после чего и дает не терпящие возражений, нередко язвительные указания. В каком бы он ни пребывал настроении, в нем всегда было нечто жесткое. Вейну пришла в голову непочтительная мысль, что он слишком тощий и жилистый, чтобы его можно было с аппетитом съесть. Трудно было вообразить его спящим, да никому и не разрешалось видеть, как он спит.
Вейну вспомнилась их первая встреча. В Дом Сна вели потайные ворота; за углом дома Вейна кивком пропустил сгорбившийся в нише привратник. Входя, Вейн заметил над воротами каллиграфическую вязь, гласившую: «О, ты, готовый уснуть, вверь душу свою Богу, который не спит никогда» (дань общепринятой набожности, как обнаружил впоследствии Вейн, Отцу абсолютно не свойственной). Слуга неопределенным жестом показал, где можно найти Отца, и Вейн вошел без доклада. Отец сидел спиной к нему на полу.
– Я ждал вас.
– Откуда вам известно, кто я?
– Ночью мне снилось, что вы придете.
– Весьма странно!
– Отнюдь. Вот уже пятнадцать лет я каждую ночь вижу этот сон.
По этому образцу и складывались их отношения в последующие годы, ибо при обучении Вейна Отец, как правило, пользовался смесью лести и язвительности.
В молодости Вейн приступил к изучению теологии в Оксфорде. Студентом он был восторженным, но поскольку к тому же и бедным, приобретению знаний способствовали мелкие кражи, которые привели лишь к тому, что, как было объявлено в конце первого года обучения, недостойное поведение и сомнительный нравственный облик навсегда лишили его права на получение степени бакалавра. Тогда он переехал в Европу, где сначала служил ландскнехтом, а потом стал обстряпывать всевозможные грязные делишки, но времена были тяжелые, а предприятия его – опасные.
Временный общий интерес к кладбищенским грабежам свел его с евреем Элиасом де Медиго, из чьих уст он впервые услышал оброненное вскользь упоминание об учителях сна, которые под видом ремесленников бродили по дорогам Европы и Азии. По словам Элиаса Каббалиста, эти учителя сна жили толкованием сновидений, но посвященных обучали искусству владения сознанием и самоосуществления во сне. До той поры деятельность Вейна на преступном поприще не принесла ему ни богатства, ни столь же вожделенных женщин. Возможность потакать собственным прихотям в некоем таинственном внутреннем мире показалась ему чрезвычайно заманчивой.
Так начались странствия Вейна по обоим берегам Дуная и Карпатам в поисках учителей. Сначала он поступил в ученики к одному турку в Салониках; там он выучил все, чему турок мог научить, в том числе и его язык. Потом, в поисках новых наставников, он двинулся дальше на восток – в Константинополь, Эрзинджан, Тебриз и Хиву. Существовала, как он обнаружил, незримая сеть учителей, которые передавали его из рук в руки.
Делая успехи в учении, он путешествовал не только днем, но и ночью. Начали смешиваться ландшафты его странствий: причудливые сопки, подземные города, татарские пирамиды черепов и дымящиеся озера. Наконец, в Бухаре он прослышал о великом учителе, который преподает и практикует в Каире. С грустью повернул он вновь на запад, в сторону Каира, наслаждаясь путешествием с его опасностями и страшась того мига, когда окажется лицом к лицу с тем, кого, как убеждал себя, так долго искал, – с учителем. Вновь путешествуя по странам турок Белой Овцы и турок Черной Овцы, он уже тогда почувствовал, что исламскому миру грозит неминуемый кризис, поскольку две великие империи – Оттоманский и Мамлюкский султанаты – все чаще действуют наперекор намерениям друг друга в анатолийской нейтральной зоне. В Каире уже царила атмосфера тревожного ожидания.
Кошачий Отец, в отличие от тех учителей сна, с которыми Вейн сталкивался ранее, практиковал открыто, под покровительством султана и некоторых его наиболее знатных эмиров, хотя в целом особой популярностью в городе не пользовался. В тяжелые времена, каковые как раз и настали, он бывал жертвой проповедей улемы и дервишских шейхов, но всякий раз ему и его ученикам удавалось не только уцелеть, но и преуспеть.
Там, в Доме Сна, началось, наконец, серьезное обучение Вейна.
Весь дом провонял кошачьей мочой, ибо те кошки, на которых опыты не проводились, могли бродить где угодно. Тех же, которые были отобраны для опытов, держали в подвале, в плетеных клетках. Кормившие их невольники надевали толстые кожаные перчатки, ибо в тот период Отец изучал на кошках последствия лишения сна и вынужденная бессонница делала их непредсказуемыми, а подчас и свирепыми. С Вейном невольники не общались; они молча взирали на него с тем же благоговением, что и на своего господина. Так что первое время единственными друзьями Вейна были эти измученные твари.