зад. Сэр Томас погрузился в воду и умер. Тогда паук вернулся, окутал его тело своей паутиной и медленно поплыл в глубину пещеры. Тело он волочил за собой на паутинной нити. А потом все стало черным.
Я сидел, дрожа от ужаса. Доктор повернулся ко мне:
— Верно ли, Франц, что коммодор решил искупаться?
— Да, дядюшка…
— В какое время это было?
— В четыре часа.
— В четыре?.. Было очень жарко, не так ли?
— О, да! Очень!
— Все понятно, — сказал доктор, потирая лоб. — В жару монстр не побоялся выйти…
Он пробормотал несколько непонятных слов и обратился к горцам.
— Друзья мои! — воскликнул он. — Я знаю, откуда взялись те скелеты… останки… Они навели ужас на отдыхающих, разрушили вашу жизнь… Это крабовый паук! Он там… сидит в своей паутине… следит за добычей из глубины пещеры… Кто может назвать число его жертв?..
И, полный ярости, он выбежал из дома с криком:
— Хворост! хворост!
Лесорубы беспорядочно выбежали вслед за ним.
Через десять минут две большие телеги, нагруженные хворостом, медленно поднимались на холм. За ними, согнувшись, шагали в темноте лесорубы с тяжелыми топорами на плечах. Мы с опекуном шли впереди, ведя лошадей под уздцы. Печальная луна заливала тусклым светом эту похоронную процессию. Время от времени колеса скрипели, телеги подпрыгивали и тряслись, преодолевая рытвины.
На склоне, близ пещеры, наш кортеж остановился. Зажгли факелы, и толпа двинулась к пещере. Прозрачная вода текла по песку, отражая голубоватый свет факелов; пламя их освещало черные ветви сосен на скале над пещерой.
— Сгружайте здесь! — сказал доктор. — Нужно перекрыть вход в пещеру.
Не без страха люди начали выполнять его приказание. Хворост сбрасывали с телег, несколько подпорок внизу не позволяли течению унести ветки. К полуночи отверстие входа было почти полностью закрыто. Вода с шипением текла по мху, огибая груду хвороста справа и слева. Верхние ветки оставались сухими, и доктор Вебер, схватив факел, поджег хворост.
Яркое пламя, перепрыгивая с ветки на ветку и яростно потрескивая, взвилось к небу. Поднялись густые облака дыма. Вокруг метались и пропадали темные тени, и все вместе представляло собой странную и дикую картину.
Пещера вдыхала и выдыхала черный дым. Лесорубы мрачно и неподвижно ждали, глядя на отверстие, и я, хотя и дрожал от страха с головы до ног, тоже не мог отвести глаза.
Прошло около четверти часа, и доктор Вебер начал уже проявлять нетерпение, когда из темноты появилось черное существо с длинными ногами и кривыми когтями и бросилось к входу в пещеру.
Все закричали.
Паук отпрянул от огня и вернулся в свое логово… затем, как видно, задохнувшись от дыма, вернулся к входу и ринулся в пламя. Его длинная шерсть завилась от жара… Он был громадный, величиной с меня, пурпурно-красный… и походил на бурдюк, раздутый от крови!..
Один из лесорубов, опасаясь, что паук прыгнет через костер, метнул топор и попал так удачно, что кровь на мгновение залила огонь. Но вскоре пламя еще яростней взметнулось вокруг паука и поглотило ужасное насекомое!
Вот я и рассказал вам, господин Франц, о странном происшествии, разрушившем некогда прекрасную репутацию минеральных вод Шпинбронна. Я могу привести доказательства скрупулезной точности этой истории. Но я не в состоянии предложить вам ее объяснение… Однако позвольте заметить, что высокая температура некоторых термальных источников может создать такие же условия существования и развития, что и жаркий климат Африки и Южной Америки, и не будет абсурдным предположить, что насекомые в таких условиях способны достигать колоссальных размеров. Не этой ли чрезвычайной жарой было вызвано невероятное изобилие и разнообразие допотопной фауны?
Как бы то ни было, мой опекун — рассудив, что после подобного события репутация Шпинбронна уже никогда не восстановится — продал дом доктора Хезельносса и вернулся в Америку со своей негритянкой и коллекциями. Меня отправили в пансион в Страсбурге, где я пробыл до 1809 года.
Грандиозные политические потрясения эпохи приковали к себе все внимание Германии и Франции, и появление гигантского паука прошло совершенно незамеченным.
Г. Б. ХольтКРАСНЫЙ ПАУК
Пер. В. Барсукова
Небо на востоке, перебрав все оттенки радуги, сменило цвет с глубокой синевы на холодный серый. Вечерняя тишина легла на землю. В неподвижном и тихом воздухе раздался негромкий напев матери, баюкавшей своего черного ребенка. Подальше от туземного квартала шумели улицы. Но все шумы осязаемого мира были ни к чему в маленькой, быстро темнеющей комнате, где двое приглушенным шепотом вели таинственную беседу.
— Ты говоришь, — сказал один, — что бог в нем еще живет, но никто из людей не видел свидетельств того собственными глазами?
— Это так.
Наступающие сумерки заключили мир в таинственные объятия. Две светящиеся точки все ярче и ярче горели на предмете, на который двое беседовавших поглядывали благоговейно и даже со страхом.
— Бог полон злобы и мстителен, говоришь ты. Поистине, я готов поверить, что ты прав.
— Говорю тебе, я прав. Когда мои старые и высохшие руки и ноги были еще младенческими, я услышал это от своего отца.
— Но разве бог не покинул это земное вместилище много лет тому?
— Как можешь ты видеть и все же спрашивать такое?
И вопрошавший опустил голову. Он был теперь убежден. Наступила ночь. Последние тени растворились во мгле, и два огонька засветились ярче прежнего. Искрящееся опаловое сияние исходило из глаз огромного красного паука, вырезанного из цельного куска дерева. Искусная восточная работа достигла в нем триумфа мастерства — резная фигура была точна до мельчайших деталей и ужасна в своей отвратительности. Длинные угловатые ноги паука были красными, красным было и мерзкое тело, а из глубоко посаженных, жестоких и зловещих глаз, выдававших неописуемую порочность, исходило странное сияние, растекавшееся по комнате и освещавшее собеседников.
Сменились многие поколения, а идол простоял там, вызывая трепет почитания и ужаса. Разве не произнес старый факир перед смертью жуткий наказ, разве не повелел он хранить как зеницу ока священного идола — ибо на того, кто украдет или повредит его, падет самое чудовищное проклятие?
Это, и только это, знали сидевшие в темной комнате. Они молчали, глядя на идола. Их суеверным восточным умам не требовалось большего. В благоговейном молчании они поднялись и вышли, оставив громадного красного паука одиноко стоять на страже в темноте. Немигающие, жестокие, зловещие глаза испускали ядовитый свет, следя за уходящими людьми.
Доктор Урилья задумчиво смотрел на исчезающий город. Пароход «Мерседес» медленно выплывал в открытое море. Предстоял долгий путь к белым скалам Англии. Доктор Урилья, ученый-любитель, погруженный в изучение восточных идей и обычаев, без особой радости думал о возвращении в прозаическую Англию, где негр воспринимается как диковинка, а туземные традиции — как бессмысленная языческая белиберда. Его всегда влекли странные верования странных людей. Он много путешествовал и знал, что повсюду и во всех слоях общества встречаются глупцы и негодяи. Он сделал из этого необходимые выводы. Но он зашел и дальше; в своих скитаниях по земному шару он видел гораздо больше необъяснимых явлений, чем другие, и знал, что ограниченный человеческий разум — разум ничтожных людишек, которые ползали по улицам, уткнув носы в землю, или занимали свои материалистические умы политикой — и близко не проник в секреты Природы. В эту минуту Урилья размышлял о том, что случилось в порту, когда пароход поднял якорь и начал отходить. «Мерседес» отделяли от пирса четыре фута воды, как вдруг сквозь толпу протолкался ласкар[5], прыжком взвился в воздух и приземлился на палубе. Споткнувшись, он упал, как подкошенный, и вытянулся со сломанной ногой. При падении в гуле машин и обычном суетливом шуме, какой всегда сопровождает отплытие, послышался резкий звук, похожий на револьверный выстрел. Разгневанный помощник капитана поспешил к упавшему ласкару, а тот что-то спрятал в складках своей жалкой одежды.
Большой лайнер был уже далеко в море, когда капитану доложили об этом неожиданном пополнении человеческого груза. Не желая тратить драгоценное время на возвращение в порт, капитан решил оставить больного на борту. Ласка- ра не слишком бережно снесли вниз и уложили в пустующей каюте под баком.
Доктор Урилья живо вспоминал сцену в порту, начиная почему-то испытывать к ней растущий интерес. Когда земля исчезла за горизонтом, он неторопливой походкой спустился вниз и разыскал покалеченного ласкара, стонавшего в каюте. Не без некоторого пиетета — обращаться с ласкарами нужно осторожно — он вправил сломанную кость и за работой обнаружил предмет, который так яро охранял несчастный.
Это была деревянная скульптура, изображавшая огромного красного паука. Совершенство ее нарушала только отсутствующая нога, отломанная почти у самого волосатого туловища. Доктор вздрогнул, взяв в руки отталкивающего идола, и поставил скульптуру на столик. Он хорошо знал ласкаров и их темперамент и потому не решился спросить, откуда у безбилетного пассажира эта скульптура. Расспросы ни к чему бы не привели. Доктор оставил своего пациента, поднялся на палубу и стал рассеянно смотреть на холодные волны, катящиеся за бортом «Мерседес».
И снова зашло солнце. Грязный ласкар, корчась от боли в полутьме, слышал только стук машин. Он лишь недавно очнулся и сейчас медленно, как будто что-то разыскивая, шарил вокруг себя руками. Внезапно, несмотря на боль в сломанной ноге, он приподнялся на локте и откинул одеяло. Не найдя того, что искал, он медленно огляделся. Его глаза в ужасе замерли, встретившись с двумя крошечными огоньками, которые искрились и переливались в темноте зловещим сиянием. С неразборчивым восклицанием он упал на подушку, по-прежнему глядя на крошечные, как бусинки, огоньки. Темнота обволакивала теперь всю каюту, и лишь от паука исходил свет. Налитые злобной яростью глаза идола горели жадно и алчно. Ласкар лежал, охваченный ужасом. Он был не в силах пошевелиться. Постепенно ему открывалась ужасная правда — он был в каюте не один, украденное сокровище обладало собственным разумом, и на спасение он надеяться не мог. Он зажмурил глаза. Пот сочился из всех пор его тела, голова кружилась. Он не отваживался вновь взглянуть и пытался противиться силе, звавшей его посмотреть на блестящий предмет — который, как он чувствовал, подбирался все ближе и ближе. С тошнотворным ощущением он понял, что нечто — несчастный знал, что это мог быть только обладатель страшных глаз — забралось на койку и теперь ползет по его парализованному страхом телу, перебирая длинными суставчатыми ногами. Тварь ползла все дальше. Ласкар силился закричать, но дар речи покинул его.