– Ничего, ничего. Совсем ничего.
– Пистолет-то где же?
Шумский улыбнулся странной улыбкой, но добродушной.
– Отняли, – произнес он.
– Как отняли?
– Да.
– Ну, и слава Богу, – махнул рукой Квашнин и подморгнул капитану – бросить разговор.
Офицеры собрались и взялись за свои кивера. Ханенко был даже рад поскорее добраться домой после скверно проведенной ночи и тревожного дня.
Когда капитан уже был в столовой, выходивший за ним Квашнин вернулся назад, подошел к Шумскому и повторил:
– Ложись в постель, а я, пожалуй, в сумерки приеду.
– Да, – вдруг своим обыкновенным голосом отозвался Шумский, – да, Петя, приезжай в сумерки, приезжай, надо: ты мне скажешь – ты добрый, ты меня любишь – ты скажешь, зарезал, или не зарезал.
– Что ты! кого?
– Ты скажешь, ты узнаешь в Петербурге и скажешь, а я не знаю, зарезал он меня или нет, кажется, сдается – да.
– Фу, ты, Господи! – произнес Квашнин как бы себе самому и растопырил руками. Он не знал, что ему делать, уезжать или оставаться.
– Ну, слушай, Михаил Андреевич: часа через два я уже буду здесь, а ты, будь друг, ложись в постель.
– Да, хорошо, – охозвался Шумский.
Квашнин вышел в противоположную дверь, прошел в коридор и крикнул Шваньского. Его не оказалось дома.
– Черт бы его взял! – выговорил Квашнин. – Таскается, когда не нужно. Василий! приглядывай за барином, он что-то не хорош, будто не по себе. Уложи-ка его в постель, а я через часа полтора буду здесь.
Квашнин вышел в прихожую, где его дожидался Ханенко, и оба вместе вышли на улицу.
– А ведь он свихнулся, – проговорил Ханенко. – Ведь он почти и совсем безумным выглядит.
– Нет, капитан, это пройдет. Он силен, у него все сильно – и руки, и разум. Его так легко не сломаешь.
– Но что же такое могло с ним быть, что огорошило?
– Я к нему через часа полтора вернусь. Успокоится – расскажет. А вы бы вечером приехали?
– С удовольствием, – отозвался капитан, – только вот что, до вечера-то, пожалуй, его уже успеют заарестовать.
– За что?
– Как за что? Вы разве верите, что он ничего не натворил?
Квашнин не ответил и сделал движение рукой, говорившее: «Нет, тут что-то не то»!..
Офицеры расстались и разошлись в разные стороны.
LI
Квашнин был на столько взволнован всем, что случилось с приятелем и, в особенности, отказом барона, что теперь вдруг невольно задал себе вопрос: «Что же – так его оставлять? Не помочь, чем можно? Стало быть, поступить, как и все эти блюдолизы? Кутить на его счет умели, а теперь, хоть год свисти, никого их не досвищешься. Надо помочь».
Но Квашнин остановился в недоумении. Он не знал, что он может сделать. И вдруг внезапная мысль осенила его. Не поехать ли ему в качестве друга тотчас же к барону и просить словесного объяснения, так как послание его чрезвычайно темно и ничего не объясняет.
«Пускай он мне прямо скажет все, назовет причину, которая понудила его на такой резкий шаг».
Квашнин решился сразу. Съездив домой, он надел новый мундир и менее чем через час после того, что он вышел от Шуйского, он уже входил в дом барона.
Человек пошел докладывать. Квашнин, назвавшись человеку, велел прибавить, что он является по весьма важному делу. Барон, узнав, что имеет дело с гвардейским офицером, приказал просить к себе в кабинет.
Уже двигаясь через столовую, Квашнин вдруг вспомнил нечто и невольно остановился. Ведь он когда-то беседовал с бароном, изображая из себя Шуйского.
«Ну, все равно, – подумал он, – теперь уж не до того».
Когда офицер переступил порог кабинета, барон двинулся к нему и, приглядевшись, приостановился. Он вспомнил лицо этого молодого человека, это тот самый, который когда-то играл с ним комедию, назвавшись Шумским. И у барона тоже явилась та же мысль: «не до того». Зато барон тотчас же догадался, по какому делу и от кого является офицер. Он поэтому не счел возможным подать руку и сухо попросил садиться.
– Вы, конечно, от г. Шумского? – произнес Нейдшильд.
– Нет, барон. Я являюсь по его делу, но он не знает, что я теперь у вас.
– Может быть, – отозвался этот равнодушно.
Квашнин немножко выпрямился и выговорил:
– Я утверждаю, барон, что Шумский не знает, что я решился быть у вас. Я не понимаю, по какому праву вы считаете возможным мне не верить.
– Я имею право господин офицер не верить словам молодых людей, принадлежащих к тому кружку гвардейцев, где все считается позволительным. Если им возможно менять свои фамилии, надевать разные костюмы, являться в дома и принимать у себя под разными личинами и, вообще, играть всякие комедии, то уж говорить им…
Барон не договорил и слегка пожал плечами, как бы удивляясь, что молодой человек еще имеет претензию обижаться.
– Но оставим в стороне вопрос, – продолжал барон, – имел ли я право так отнестись к вашим словам или, вообще, относиться так к вам, к господину Шумскому и вам подобным. Объясните, пожалуйста, кратко, какая причина заставляет меня принимать вас у себя.
– Я явился, барон, узнать какой повод вы имели, чтобы в короткий промежуток времени согласиться на предложение моего друга и тотчас же написать ему письмо с отказом. И мало того, по слухам баронесса уже невеста другого. Что могло случиться за несколько часов времени?
Барон помолчал, потом поднял свои светлые, честные глаза на Квашнина и вымолвил:
– Вы не знаете этой причины? Полагаю, что вы должны ее знать, что вы знаете многое из того, что я узнал вдруг неожиданно.
– Если бы я знал, барон, то я бы и не явился вас спрашивать.
– Вы друг господина Шуйского?
– Точно так-с.
– Давнишний?
– Да-с.
– И вы не знаете, кто господин Шумский! Странно!
– Как кто! – удивляясь, отозвался Квашнин, – вы сами назвали его. – Шумский, флигель-адъютант, артиллерийский офицер, сын графа Аракчеева, – не прямой, но зато единственный и любимец. А так как граф Аракчеев всесильный сановник в государстве, то очевидно, что Шумскому предстоит быть по соизволению государя – графом Аракчеевым и наследовать все состояние отца.
– Все, что вы изволите говорить, – отозвался барон, – я тоже думал. Иначе я никогда бы не дал своего согласия… Но все это оказывается только одним – как бы это сказать – un mirage[33]… вы говорите по-французски?
– Нет-с, не говорю, – нетерпеливо отозвался Квашнин, – и слова этого не понимаю. Вранье – хотите вы сказать?
– Нет, не совсем вранье, a… un mirage. Все это так казалось. Может быть, и самому господину Шумскому все это казалось, и теперь даже кажется. Я почти уверен, что Шумский действительно не знает сам ничего и только, вероятно, теперь узнает то, что многие уже знают.
– Барон, я ничего не понимаю. Потрудитесь объясниться просто, а не загадками. Вы сами желали, чтобы беседа наша была короткая.
– Господин Шумский, – выговорил барон, как будто слегка вспылив, – неизвестно кто, и что, и откуда. Он не сын Аракчеева, а подкинутый младенец. Кто его отец и мать – никому неизвестно.
Квашнин только слегка сдвинул брови и, помолчав мгновение, ответил тихо:
– Это, барон, безобразная петербургская сплетня, вражеская клевета, про которую не стоит говорить. Кому же лучше знать – Аракчееву самому или нам с вами – кто Шумский? И каким образом человек в положении графа Аракчеева станет называть и даже станет любить чужого ребенка?
– Да поймите, – воскликнул барон, – что он сам обманут! Сам Аракчеев. Только две женщины знают, кто Шумский – любовница графа и какая-то нянька, которая даже была у меня в доме.
– Но позвольте, барон. Откуда все это дошло до вас?
– Мне передал все мой родственник, молодой человек, которого я очень люблю и за которого всегда думал отдать дочь.
– Фон Энзе? – произнес Квашнин.
– Да, фон Энзе.
– Где же он подобрал эту клевету?
– Он узнал все это от девушки, которая жила у нас, которую зовут Пашутой, и она же была у меня сегодня утром и мне подробно рассказала всю историю происхождения господина Шуйского. И неужели вы думаете, что я бы основал мое решение отказать принятому жениху, если бы не было у меня верных сведений?
– Но почему же, – возразил, улыбаясь, Квашнин, – крепостная девушка Аракчеева знает то, чего никто не знает?
– Она узнала это от одной женщины, которая была взята в дом Аракчеева почти со дня рождения Шумского. Кому же знать лучше, как не ей! Она все рассказала Пашуте, и даже передала много подробностей, которых Пашута не хочет покуда рассказывать.
– И вы всему этому верите?
– Совершенно, – отозвался барон. – И согласитесь, что всякий в моем положении, несмотря на скандал, немедленно взял бы свое слово назад. Если бы я знал, что граф Аракчеев знает эту тайну и все-таки желает считать господина Шумского своим сыном, все-таки пожелает сделать его наследником своего имени и состояния, то тогда признаюсь вам…
Барон пожал плечами и прибавил:
– Не знаю, как бы я поступил. Побочный сын или приемыш – что лучше? По-моему, приемыш лучше. Если бы граф, хотя бездетный, хотел иметь сына, то лучше было бы, честнее было бы, взять приемыша и воспитать, нежели, будучи уже женатым, прижить ребенка с какой-то женщиной. Ну, да это все, – прибавил барон, – рассуждения, к делу не идущие. Я хотел сказать, что когда я писал письмо господину Шумскому, мною руководила уверенность, что сам граф Аракчеев обманут, ничего не знает, а что теперь, когда все раскроется, граф сам прогонит от себя своего обманным образом полученного подкидыша. И тогда – представьте себе мое положение, мое, барона Нейдшильда, потомка древнейшего шведского рода, человека, коего предки отличились во времена Карла XII, один из них даже…
– Но кто же вам сказал, – перебил Квашнин, – что граф сам обманут?
– Даже Густав-Адольф, – продолжал барон упрямо и не слушая, – в бытность свою…
– Но от кого же ваш Густав-Адольф мог это узнать, – возразил Квашнин.