Но — увы! — не подвластная медицине. Да что же это такое? Почему не тешил его в такое время даже лепет дочки? Светлые Эммины волосы у нее уже заметно потемнели, и ему казалось, что со временем она будет красива со своим пока еще кукольным личиком…
А Эмма? Ее время пришло тотчас после смерти отца, оплаканного ею с положенной мерой слез, траура, визитов соболезнования, хлопот по введению в права наследства.
И только позже он ясно увидел, как произошло возвышение Эммы, ее выступление на первый план. Казалось бы, всегда отдаленная от дел, смутно разбирающаяся в сложностях торгового мира, Эмма вдруг обнаружила трезвую, спокойную энергию в решении чисто практических задач.
И к удивлению мужа, в один прекрасный день с цифрами в руках показала ему нерентабельность их дела и даже опасность грозящего им банкротства. Она убедительно раскрывала несостоятельность практики своего отца в иное время, когда подобное их делу предприятие выходит на рынок, уже поделенный фирмами-акулами. И никакая добрая слава, и даже старинное слово «реноме» не помогут выдержать борьбу с фирмами, подавляющими их капиталом, маневренностью и, главное, объединением.
Что же следовало предпринять? На наиболее выгодных, а вернее, на наименее убыточных условиях поступиться своей самостоятельностью, снять вывеску, добрую сотню лет осенявшую подъезд мрачноватого дома с магазином со стороны улицы и уютной старомодной виллой в глубине сада. Сделаться одним из многих…
Эмма говорила об этом деловито, без сантиментов, удивляя мужа все больше этими вновь открывшимися ему своими качествами.
Он не мог не признать здравого смысла в ее рассуждениях.
…Да, все же был у него свой кров, свой очаг, и сейчас тепло его грозил выдуть ветер нового времени, нового порядка, который был не за горами… Как он сказал это: «Не за горами»? В голосе Венцеля была уверенность человека, имеющего корни в действительности…
В зале ресторана было по-прежнему пустынно и тихо. Старинные часы пробили четверть. Он не считал ударов. Свинцовое отчуждение заполнило его всего, и он уже не пускал, не мог допустить к себе ни одной облегчающей мысли, ни одного лучика надежды.
Подавая ему макинтош, служитель сказал:
— На улице ливень, господин Лавровски, подогнать ваш «Вандерер»?
— Машина у самого входа, — отказался он. И когда он очутился в коробочке обжитой и любимой им маленькой ходкой машины, когда он тронулся через густую водную завесу по черному от катящейся по нему воды асфальту, он подумал: современная ладья Харона везет через Стикс еще одного неудачника.
Он открыл дверь своим ключом и прошел в кабинет. Он всегда любил оружие, но не держал его на виду, как другие коллекционеры. В деревянных ящиках покоились старинные кольты, изящные зауэры, аляповатые смит-вессоны и кокетливые меллиоры.
Он выбрал браунинг второй номер, безотказный, надежный пистолет. Заполнил обойму, вогнал патрон в ствол.
Представил себе ясно, что выхода у него нет и лучше выйти из игры до того, как он покатится вниз…
Он поискал на столе бумагу, чтобы написать последние распоряжения, — завещание давно лежало в сейфе банка — и увидел письмо со швейцарскими марками.
Когда он распечатывал его, смутная, совсем неотчетливая мысль коснулась его. Прикосновение это было отрадным, как глоток воды в пересохшем горле.
Письмо было деловое: его контрагент в Лозанне приглашал его приехать для решения ряда вопросов. Он не вник в их суть. Ему важно было только одно: ценою больших потерь, лишившись многого, но можно было, вероятно, можно было оказаться в другой стране. Начать жизнь скромную, по другим параметрам, но возможную. У него был счет в швейцарском банке и связи в тамошнем коммерческом мире.
Выбраться было непросто. Они покинули Германию в декабре 1932 года. В январе 1933-го власть захватили нацисты…
III
Летом 1943 года в маленьком швейцарском городке, где они жили, война чувствовалась, как чувствуется бой людьми, укрывшимися от него в глубоком подземелье. Над ними прокатываются валы артиллерийских сражений, их гул и сотрясение воздуха глухо передается сюда на глубину, над ними проходят колонны, бегут цепи бойцов, падают мертвые, уползают раненые…
Так в этом тихом углу, где застала их война с Россией, многие годы прислушивались они к далекому грохоту ее, искали в небе отблеск ее зарева и в печатных строках газет не находили ответа на единственный вопрос: когда конец?
Они никуда не выехали в то лето, кров собственного дома казался им самым надежным убежищем в это страшное время.
Для Лавровского оно было вдвойне страшным: ему снились родные места, он видел страну, залитую кровью, занесенную пеплом, видел ее гибель и ничего не мог… Он числился подданным чужого государства, и никому, ни одному человеку в мире не было никакого дела до его переживаний.
Никому. Меньше всего его жене Эмме. Из тоненькой голубоглазой девочки она превратилась в красивую, уверенную в себе женщину. Железной рукой вела она дом, распоряжалась умно и расчетливо немалыми деньгами, доставшимися от отца.
Она не могла понять мужа, потому что считала — и наверное, по здравому смыслу так оно и было, — что их положение самое счастливое в сегодняшнем мире. Действительно, будь ее муж русским подданным, он был бы в лагере интернированных и бог знает что там бы его ждало. Имел бы он немецкий паспорт, ему пришлось бы идти воевать на стороне Германии. Но, оказавшись гражданином нейтральной страны, ее муж удачно избежал того и другого.
А его душевные метания Эмма приписывала особым свойствам «сложной славянской натуры» и мирилась с ними как с неизбежным злом.
Но больше всего примиряло ее с жизнью дело, которому она отдалась всей душой, дело, в котором она нашла себя в полной мере.
И то, что муж никак не участвовал в этом деле, которое теперь составляло смысл ее жизни, она принимала спокойно, а иногда полагала, что это даже лучше: ей самой принимать решения, ставить задачи и разрешать их. А задачи были нелегкие.
По нынешним временам содержать такой маленький, но уютный отель в горном городишке в военную пору, когда люди в силу общего положения меньше всего имеют возможность передвигаться по свету, было вовсе не легко. И казалась бы нелепой сама затея этой крошечной гостиницы, вернее — пансиона на склоне горы, комфортабельного гнездышка, сентиментально названного «К тихому уголку». В такие годы это название само по себе столь ошеломляло, что из одного своего противоречия действительности привлекало клиентов.
К удивлению мужа, Эмма имела успех. «Тихий уголок» никогда не обманывал своих клиентов в основном: он обещал тишину — и давал ее.
Эмма не замечала того, что видел ее муж: хрупкости этой тишины. То был ее призрак, а не сама тишина. Но Эмма не была склонна проникать в глубь явлений, а предприятие ее процветало.
Это был действительно на редкость красивый уголок. Он открывался взгляду прохожего на повороте горной дороги, в некотором отдалении от курортного городка там, внизу, но и не совсем на отшибе. Это устраивало и тех, кто был связан с городом, и тех, кто жаждал уединения, но без отрыва от цивилизации и ее плодов.
Открывался он маленьким горбатым мостиком, переброшенным через бурный и мутный ручей, и вел в узкую аллейку из дугообразных перекрытий, увитых виноградом. Вечером в аллейке горели разноцветные фонарики и приятный желтый свет излучал большой стеклянный шар с надписью «К тихому уголку».
Самый дом прятался в кустах мелких роз. Весной их было столько, что казалось, в зарослях их потонет небольшая вилла, а запах, приторный и вместе с тем нежный, проникал во все углы дома.
Виноградная аллейка выводила на усыпанную гравием площадку с маленьким фонтаном посредине. Здесь под пестрыми зонтами стояло всего четыре столика, покрытых скатертями в шашечку, и легкие стульчики, которым придавали веселый летний вид цветные подушечки, прикрепленные к спинкам и уложенные на сиденьях.
Все выглядело чисто по-немецки. По утрам, когда производилась тщательная уборка и на подоконниках проветривались легкие цветастые перинки, совершенно ясно становилось, что «отель» только тщится быть французским, а по существу неистребимо немецкий дух господствует в его стенах.
Вечером, когда зонты складывались и убирались, в железных подставках на тонких стержнях вспыхивали разноцветные лампочки в тюльпанообразных абажурах. При их свете здесь иногда играли в карты или немецкую игру «Кнобельн».
Но большей частью жизнь протекала на веранде, где столы были накрыты белыми крахмальными скатертями, с салфетками, сложенными в форме распустившегося цветка.
Комнат, сдающихся помесячно, было мало. Они всегда были нарасхват. В этот живописный тихий уголок стремились разные люди и по разным мотивам.
И все тут было делом рук Эммы, ее способностей, ее умения с минимумом затрат создать такое спокойное, без утомительного модерна и без смешноватой старомодности, всем доступное заведение, где находили приют и отдых нуждающиеся в них.
И сама хозяйка, моложавая, стройная, с ранней — и видно, что ранней, — проседью в туго завитых светлых волосах, со смело смотрящими из-под них голубыми глазами, всегда обдуманно и к лицу одетая, была здесь как нельзя более уместна.
Эмма обходилась самым малым штатом прислуги. И все это были люди тоже спокойные, выдержанные, без фамильярности, с достоинством вкладывающие свои усилия в то, чтоб «Тихий уголок» был действительно тихим.
Эмма сумела поставить дело так, что никаким не диссонансом, а, напротив, даже как-то повышая весь тон этого места, существовал здесь муж хозяйки — господин Лавровски. И было естественно, что такой образованный, из семьи русских аристократов, господин держится несколько вдалеке, в своем кабинете, где у него много книг, и толстые пачки газет на разных языках привозит ежедневно для него на своей велотележке почтальон-инвалид, охотно делающий это потому, что здесь обеспечена ему хорошая рюмка настоящего, как до войны, шнапса и кусок киршенкухена со взбитыми сливками.