Вот так все началось. Аптека работала.
Немцы в городе развернулись быстро. Люди шепотом рассказывали, что на площади выстроили виселицу, и она стоит на устрашение всем, и уже известно, что похватали много народу.
Я не могла понять, что за человек Шепилов и почему меня отдали под его начало. С немцами не общается и общаться не может, поскольку — ни слова по-немецки. Я так себе рисовала: что-то интересное можно выудить у них, вот, думаю, Кондрат Иванович мне скажет, что надо, и я попробую… Потому что немцы наши ко мне беспрерывно обращались и я уже у них вроде переводчика была. Но конечно, это были простые солдаты, и ничего особенного, я считала, у них не узнаешь.
Вот так идет время: я беспокоюсь, почему не дают мне никакого задания, мне же говорили, что хорошо бы устроиться к немцам на службу. Но Шепилов молчит, и вообще вижу: я просто работаю подручной в аптеке — и все.
Как-то прочла объявление, что все лица, знающие немецкий язык — а я его в школе учила, — обязаны зарегистрироваться. И говорю: Кондрат Иванович, мол, читала такое объявление, надо, значит, идти… К великому моему удивлению, он отвечает не задумываясь: «Подождем пока». А чего ждать? Смотрю во все глаза — никто к нему не ходит, кого можно было бы за наших принять. И сам он никуда не ходил, только по делам аптеки к бургомистру. Как-то я искала что-то в кладовой за стойкой аптеки. Дверь с улицы открылась, прозвенел звонок. Хозяин пошел открывать, верно, забыл, что я здесь, за перегородкой. Входит лейтенант, мне видно было в окно, что он слез с мотоцикла, который поставил у двери.
Зашел в аптеку, в ней только и был Кондрат Иванович. Поздоровался как-то непонятно: «Servus!» Я потом уже узнала, что это австрийское приветствие. «Здравствуйте», — отвечает Шепилов. И после этого — сразу долгое молчание. То есть я поняла, что идет тихий разговор, даже мне тут, у полок, ничего не слышно. И мне от этого страшно стало… О чем может быть разговор, если допустим даже, что лейтенант говорит по-русски? И вдруг, может быть, слух у меня так обострился или погромче говорить стали… Только до меня долетели отдельные слова, и в ужасе слышу: Шепилов говорит с ним по-немецки. Я слышу слово «позднее», потом целую фразу: «Пока ничего нет…» Потом уже громко немец сказал: «Нашатырного спирта и аспирин». И Шепилов ответил по-русски: «Слушаю». Я поняла, хотя сейчас мне не видно было, что кто-то идет. И правда, сейчас же дверь опять со звонком открылась и Кондрат Иванович сказал: «Подождите». И немец ушел. А я скорее нырнула в дверь, которая вела во вторую половину дома, потому что больше всего боялась, что Шепилов меня застукает.
Итак, я сделала двойное открытие: Шепилов знает немецкий, но почему-то скрывает это. Второе: какие-то дела он имеет с немцем, которого я до сих пор никогда не видела.
Что я должна была думать? Конечно, заподозрила Шепилова. Решила, что он работал на немцев еще при наших. Теперь к нему явился, видимо, на связь этот немец и дал указания, что делать дальше. Можно было понять, почему Шепилов не хочет, чтобы я поступила на службу к немцам. Зачем ему подкидывать им советского агента? Но зачем ему вообще держать меня у себя? И мне становится яснее ясного, какую роль я играю. Шепилов ждет связи от наших. И в их глазах все должно быть, как ему было велено: я должна находиться при нем. А когда пришедшего на связь схватят, тут уж и я загремлю вместе с ним. Все ясно.
И вот думаю-думаю и прихожу к простой мысли: нечего мне дожидаться. Надо бежать. Уходить из города, искать партизан. Но как?
Собрала я продукты на дорогу, улучила момент, когда Шепилова не было дома, и выскочила за дверь. Поглядела направо — пустынная улица, даром что воскресенье. А впрочем, может быть, именно поэтому… Поглядела налево: в нескольких шагах от меня стоял Шепилов и, покуривая, спокойно и словно бы незнакомую меня рассматривал.
Я замерла. Стою как вкопанная со своей кошелкой, на которую Шепилов уставился и, по-моему, насквозь видел, что у меня там.
«Куда же это фрейлейн собралась?» — он бросил окурок, затоптал его и подошел поближе. Я смотрела на него, как кролик на удава. И понемногу соображала, что, видно, он за мной все это время следил. — «Так что же ты скажешь? Струсила?» Я ответила единственное, что могла сказать: «Кондрат Иванович! Меня оставляли здесь для работы. Вы мне никакой работы не давали, а просто так жить «под немцами» я не хочу. Я и решила искать своих». «А почему ты тайком ушла? Ничего мне не сказав?» На этот вопрос у меня, естественно, ответа не было. Уже смеркалось, но мне все-таки было видно выражение его лица. Оно не было злым, скорее — огорченным. «Знаешь, что я тебе скажу? На будущий случай. Если ты чего-то не понимаешь, не спеши со своими домыслами. Потерпи. В таком положении, в котором мы с тобой, неизбежны всякие загадки. Принимай их как есть».
И все пошло по-прежнему. Немец тот больше не появлялся, Шепилов каждый день куда-то уходил.
Однажды, вернувшись из города, Шепилов позвал меня в помещение аптеки. Было уже поздно, на двери висела картонка: «Закрыто».
«Ну вот что, — говорит он, — аптеку нашу отдают немцу: будет его частное дело. Я иду служить к немцам. Место хорошее: управляющим офицерским казино… Там директор — немец — для проформы сидит, так что я всем заправлять буду».
«А я?»
Он посмотрел на меня с каким-то новым выражением то ли сочувствия, то ли сомнения.
«С тобой так, — сказал он жестко, — тебя берут в школу разведчиков».
«Каких разведчиков?» — не поняла я.
«Немецких, конечно».
Мне показалось, что черная завеса упала на меня и я не могу ни пошевелиться, ни произнести хоть слово.
Он усмехнулся невесело:
«А ведь это самое лучшее, что можно было бы придумать. Ты просто не понимаешь…»
«Так объясните!» — вырвалось у меня. Я опять ему не верила.
Он стал мне объяснять, что теперь мы оказались уже в глубоком немецком тылу. И в то же время в центре партизанского движения. Это движение немцы решили искоренить ввиду огромного ущерба, который оно им наносит, особенно на железной дороге. Но прочесывания лесов воинскими силами дают весьма мало, поскольку партизаны очень мобильны. И вот немцы додумались, что надо изнутри взрывать движение. Организовали школу разведчиков, которых будут засылать в отряды. Конечно, туда кого попало не берут. Но ведь у меня «хорошие» документы насчет отца-лагерника. И знание немецкого. «Ну и моя рекомендация…» — усмехнулся он.
«Не дрейфь! — добавил он уже более мягко. — Ты на такое место идешь, что наши только порадовались бы».
Это впервые он вспомнил о «наших».
Опознавательный знак — эмблема школы — был «желтый слон». Школа разместилась на территории бывшей больницы. Набирали туда всякую шваль: детей полицаев, уголовников, всяких «обиженных» Советской властью. Ну и я среди них.
Порядки были строгие: за стены участка не отпускали никого из учеников, никаких увольнительных. Сколько нас всего там было, я не знала, потому что корпуса были разбросаны и принимались меры, чтобы мы не общались с другими группами.
Учили нас всему, что надо знать разведчику: ориентироваться по карте и на местности, определять калибры орудий, вооружение, количество сил противника и все такое. Мое задание было: найти партизан по данным мне ориентирам, внедриться к ним согласно придуманной для меня легенде, разведать их силы и планы. И с этими данными возвратиться к немцам.
Все это меня очень даже устраивало. Я, конечно, так располагала: лишь бы до своих добраться. И понимала, как важно было бы мне побольше узнать о школе, чтобы предупредить своих.
Я уже была напичкана выше ушей всякими инструкциями: что именно я должна разведать у партизан и что говорить, и все такое. Самое трудное немцы видели не в этом, а в том, как возвратиться. И здесь имелся вовсе не глупый план: оказывается, у них были свои люди в деревнях, как бы этапы для нас, которые нас могли принять, снабдить всем необходимым и помочь выбраться.
Меня стали активно готовить к выброске. Больше всего внимания уделяли тому, чтобы я не возбудила подозрений у партизан тем, как их отыскала… Поэтому провожающий оставил меня в лесу, рассказав, как идти дальше. Показал по карте, которую, понятно, унес с собой, но я хорошо все затвердила.
И вот я осталась одна. Кругом незнакомый лес. Хоть день, но тут темно, чащоба. И все же, верите, такое у меня чувство свободы, такой подъем… Ну как будто от своих меня отделяет самая малость. Мне и в голову не приходило, сколько лиха еще придется хватить.
Вышла я в предполагаемое место дислокации партизан, а там ни души. Оглядываюсь: кругом нарыты землянки, следы костра, всюду валяются обертки от трофейных сигарет, пустые гильзы, черепки глиняного кувшина, конский навоз… Следы партизанского лагеря. Только по всему видно, что давно уже отсюда снялись. Запустение полное.
Что делать? Куда податься? Соображаю: надо искать какую-то деревню.
Леса там темные, «закрытые». Я заблудилась. Две ночи в лесу меня заставали. Спички были, жгла костерик. Шла уже наугад: все забыла, как нас учили — узнавать направление по листве на деревьях, по мхам, по папоротникам даже. Откровенно говоря, потеряла себя вовсе. И вот среди дня вышла на бугор, осмотрелась. Вижу: далеко-далеко слабое зарево. Только одно и могло быть — немцы жгут деревни. И подумала: может, на пожарище еще люди остались. И пошла.
Шла целый день, и в сумерки все открылось мне под небольшой горушкой… Потом уж я узнала, что «партизанскую» деревню фашисты выжгли дотла вместе с людьми. А в тот час я брела среди догорающих развалин, среди обугленных мертвецов, словно одна-единственная живая душа на этом кладбище незахороненных, неоплаканных, мученически кончивших свой век… В тот час я вроде умом тронулась.
И свалилась где-то на землю, только помню, что от земли гарью меня всю окутало, и то ли в беспамятство впала, то ли уснула. И наверное, не меньше суток прошло, пока нашли меня…
В это время еще не действовали власовцы, и про