Как-то, еще в Германии, случайно он попал в захолустный локаль, где выступал оратор от нацистов. Его манера ярмарочного зазывалы стала почти государственной формой выражения доктрины нацизма в рейхе.
Вадим продолжал с тем же напором, несомненно уверенный в весомости своих доводов:
— Ты, Женя, стал глубоким провинциалом. Ты стоишь в стороне от движения, в котором просто обязан занять достойное тебя место! Ну подумай, из-за чего бы я ломал копья, если бы искренне не хотел тебе добра… — как-то вдруг по-человечески произнес он и снова, как бы вознесясь под облака, продолжал выспренне и с нажимом: — Что такое РОА? Это русские люди, одетые в немецкую форму, сражающиеся вместе с немцами, рядом с ними, против Советов. Но… мы сохраняем свое лицо, наши воинские соединения действуют самостоятельно…
— Против кого, Вадим? Против русских людей?
Вадим устало пожал плечами:
— Я могу открыть тебе некоторые особенности сегодняшнего этапа войны… То, что большевики называют партизанскими отрядами, а немцы — бандами, получило убийственно-широкое распространение… Тебе я могу сказать, что это реальная подлинная опасность, ставшая на пути продвижения германских войск…
Уже этой весной группа армий «Центр» попала в угрожающее положение из-за деятельности так называемых партизан… Ты — военный человек, Женя… Партизаны — это подорванные мосты, разрушенные коммуникации, гибель техники и живой силы, двигающихся по магистралям к линии фронта… Это угроза электро- и водоснабжению… Наконец, это огромные престижные потери, потому что немцы не могут справиться с движением, тем более в чуждых им лесных местностях…
Вадим говорил, не давая Лавровскому вставить ни слова, словно был так уверен в действии своей речи, что добивался единственно лишь возможности договорить до конца…
— Кто же, если не мы, русские, можем выполнить эту задачу: мы, знающие страну с ее лесами и долами и ее людей? Задачу истребления партизанских банд…
Теперь Лавровский уже стоял на ногах. Почему-то именно эти слова о «стране с ее лесами» поразили его больнее всего остального.
— И ты хочешь, чтобы я участвовал во всем этом, там… в наших лесах и долах… — хрипло не спросил, а утвердил он.
Вадим не успел ответить.
Лавровский сделал два шага к нему и наотмашь ударил его по лицу.
Потом, почему-то очень медленно, словно вся его энергия исчерпалась в этом жесте, он вышел и, позабыв вызвать лифт, спустился в холл…
Только оказавшись за чертой города, он остановил машину, снял перчатки и тщательно вымыл руки в ручье, протекавшем обочь дороги.
Так получалось, что любое воспоминание о Вадиме никогда не оставалось локальным, тянуло за собой другое, казалось бы не имеющее никакой связи с первым.
И тут-то, в эту ночь, и было место самому сокровенному и самому проклятому, что чудовищно переплелось, — но это уже потом, в рейхе…
Удивительно четкая, безошибочная шла работа памяти: неподкупного спутника, безответного собеседника, с которым жил он так много лет — то в согласии, то в разладе. То благословляя, то проклиная… Какое поразительное, многостороннее, можно сказать, универсальное устройство — человеческая память! Непостижим ее ход, движение всех ее зубчатых колес, коленчатых валов, сложных передач… Машина, ход которой невозможно предвидеть, работу которой нельзя ни проследить, ни запрограммировать, даже определить конечный результат ее работы невозможно.
Он хотел найти успокоение, листая те страницы прошлого, которые могли его дать, но словно бы ветер переворачивал их и открывал совсем другие. Но и они принадлежали его прошлому, и если ничего уже нельзя было вернуть и сделать иначе, то оставалось только довериться безотказному ходу мысли, которая, конечно, могла бы унести и вперед… Но в его положении чаще уводила назад. В этом был резон и право старости.
Да, невозможно было отделить ту мучительную встречу с Вадимом от сложного, почти фантастического мира, в который окунулся Лавровский, покинув «Тихий уголок» в прямом и переносном смысле.
Лавровский оказался в пределах рейха, напоминающего известную ему Германию веймарских времен, как извержение вулкана напоминает выкипающий из кастрюли гороховый суп, который сейчас стал уже не просто излюбленным обывателем блюдом, а символом.
Впрочем, многие из ряда самых простеньких привычек были возведены в ранг Символов.
Итак, снова Германия! Что же такое Германия третьего года войны с Россией? Он познавал ее неторопливо, как человек, сначала воспринимающий все, что его непосредственно окружает, пробующий его на цвет, вкус и запах.
Цвет — серый: уже последовали разъяснения Геббельса о неприличии яркой одежды, крикливых афиш, всего броского, лезущего в глаза.
Когда был снят национальный траур, объявленный в связи со сталинградской катастрофой, тогда и обнаружилось это новое, серое обличье города: уже не траур, не исступление горя, а только безмерная усталость.
Вкус сегодняшнего Берлина Лавровский воспринимал как тошнотворную сладость подмерзшего картофеля. Хотя было ясно, что сберечь овощи невозможно: не хватало рабочих рук и помещений — овощехранилища превратились в бомбоубежища, — почему-то именно этот мерзлый картофель вызывал больше всего жалоб в обычном житейском обиходе. Может быть, потому что они были наиболее безобидны? Но здесь не звучал протест, нет, ни в какой мере, а только тихая жалоба из уст в уста.
Запах Берлина был запахом кожзаменителя: сапог, снаряжения, ранцев и еще многого. Это был казенный запах, запах войска, запах войны. Войны затянувшейся, ставшей обыденностью.
Но при всем этом не безнадежность, не отчаяние владели умами, а надежды. Надежды на новое оружие, на новый стратегический поворот. «Гений фюрера не допустит катастрофы» — такова была трогательная формула данного этапа.
Все открывалось Евгению Алексеевичу не сразу. Он имел достаточно времени и не так много забот, чтобы изучить обстановку.
Правда, он знал от Эммы о выгодном деле, в которое она поместила средства от продажи отеля, о финансовых операциях крупного масштаба, возможных в рейхе при помощи ее друзей. Но Лавровский безусловно недооценил перспективы. Эмма приехала не на пустое место, а на тщательно подготовленную взлетную площадку, с которой ей предстояло подняться ввысь… «Чем выше вознесется ваша жена, а следовательно, и вы вместе с ней, тем полезнее для нашего дела!» — сказал Пьер на прощание Лавровскому. И потому было вовсе не безразлично, что их ждет.
Все же Лавровскому как-то слабо верилось, что он сможет быть полезным здесь. Что его отыщут, что когда-то при неизвестных пока обстоятельствах неизвестное лицо обратится к нему с не очень складной, но легко запоминающейся фразой, избранной паролем. Но разве ему когда-либо представлялось реальным то, что уже произошло с ним: Жанье, Мария, Пьер?…
Сложная гамма чувств отразилась на лице Дарю в час их прощания. «Я обязательно переведу вам свой долг», — не очень уверенно пообещал он, но вместе с тем Дарю явственно сожалел о потере такого партнера: он был настоящим рыцарем Большой игры независимо от ее результатов.
Теперь у Лавровского не было такого Дарю, ни, как ему казалось, других возможностей подобного рода. Чем он мог быть полезен, даже в том случае, если возникнет неизвестное лицо с условной фразой?
И еще не скоро Евгений Алексеевич понял, что ошибся.
Хотя Лавровские жили раньше в Лейпциге, Евгению Алексеевичу приходилось часто и подолгу бывать в Берлине еще в те времена, когда во главе фирмы стоял Конрад Вагнер. И у них обоих были прочные и долголетние деловые связи, перешедшие в личные, дружеские.
Оставив страну, Лавровский утерял их, не думая, что когда-либо возобновит. Но Эмма не хотела и не могла начисто оборвать связи с миром своей молодости, все-таки ее интересы лежали по эту сторону границы. Да она и не раз выезжала на родину.
Она привозила то печальные, то радостные новости: одни из их друзей теряли детей на фронтах, впали в бедность, в апатию; другие нежданно возвысились и стояли у кормила, на пике власти. Лавровский большей частью слушал без особого внимания оживленные рассказы жены. Но однажды он услышал от нее знакомое имя. Бруно Венцель! Значит, Бруно Венцель удержался на поверхности? А почему бы нет! Он снова оказался «кем-то», «при ком-то» в коммерческом мире, который так тесно был связан теперь с политикой. Можно сказать, был пропитан ею. Помнит ли Эуген пушное дело братьев Дитмар? В далекие времена, когда дело Конрада Вагнера слыло самой честной, «правильной» фирмой, Дитмаров считали авантюристами. В Лейпциге тех лет все знали всё друг про друга. И спекуляции Дитмаров, можно сказать, были тем перцем, которым пересыпались обычные городские сплетни.
Но Дитмары смело пошли навстречу новой власти. Их фирма запросто сглотнула несколько пушных выгодных предприятий, владельцы которых предпочли выехать в Лондон даже ценой имущественных потерь. Сыновья Отто Дитмара носят черные мундиры СС и только наезжают в Лейпциг. А службу несут в столице… Ну, она, Эмма, не знает, конечно, где именно, но безусловно «на шпице» — в верхах… А Бруно Венцель? Бруно Венцель — представь — прокуристом у Дитмаров! Естественно, в качестве такового плавает в деловом мире, как рыбка в заводи, — нужный человек, заключила Эмма.
Лавровский не имел никакого желания углубляться в предмет: Венцель не мог его интересовать.
И теперь, вернувшись в Германию, он вовсе не подумал, что возобновит знакомство с Венцелем. Да и не до того ему было.
Так что же нового в городском пейзаже он находит? Кроме серой краски. Впрочем, Берлин всегда был серым городом. Но вот камуфляж. Как странно вблизи выглядят намалеванные на асфальте площадей крыши зданий и макеты домов на воде канала… И маскировочные сетки над зенитными установками. И заваленные мешками с песком витрины. И резкие, категорические призывы плакатов. Их крупные готические буквы под знаком свастики определяют поведение каждого и в каждом случае.
Он еще столкнется с этим: важное и повседневное, глобальное и мелочное регламентируется с равной силой давления, с одинаковой безоговорочностью и явной или подспудной угрозой. Призывы отдать жизнь за фюрера и варить картофель в кожуре, выявлять маловеров и «мисмахеров» и ни в коем случае не тратить электроэнергию на дамские завивки — все преподносилось как бы на одном уровне, с одним и тем же высоким накалом и целеустремленностью.