А они не сторонились огня. Шли в самое пекло. Срывались недолеченными с госпитальных коек. Потому что их батальон, полк, дивизия, армия продолжали жить в огне, а бездействие было для них самой невыносимой пыткой.
Катастрофа отдалялась, но была предопределена ранами, выматывающими сердце бытием, государственной ответственностью, которую они не могли переложить ни на чьи плечи.
Пули бьют на излете не только в конце войны. Взрывная волна достает человека и через двадцать, и через тридцать лет.
Но все равно не променяли бы ветераны свою судьбу на любую другую. Потому что долгожитие измеряется не годами, а гражданской ценностью жизни. Им повезло: они прикрыли сердце России в самый трудный ее час…
Басистого волновало все, что касалось истории родного ему Черноморского флота.
Вначале я удивился, увидев, как адмирал часами тихо беседует с вахтером Анной Николаевной. По лицам их виделось, что разговор не был данью обычной вежливости.
«О чем они говорят? — Не только мое любопытство было возбуждено. — О лекарствах, хворях и недугах?..»
Адмирал, насколько я его знал, не был человеком, склонным к размышлениям на столь скучные материи… Однажды, проходя мимо них, я неожиданно услышал:
— Вы не совсем правы, — говорила Анна Николаевна. — Мне доподлинно известна история этих кораблей… Давайте по порядку. То, что Черноморский флот пополнился в 1914—1918 годах тремя дредноутами: «Императрица Мария», «Императрица Екатерина Великая» и «Александр III», вы знаете… Правильно, их было три. «Марию» взорвали. «Императрица Екатерина Великая» после Февральской революции была переименована. Линкор стал называться «Свободная Россия»…
— Это я знаю…
— А потом… Да вы хорошо знаете… часть кораблей Черноморского флота была потоплена, чтобы они не достались немцам. «Свободная Россия» легла на дно Черного моря 18 июня 1918 года.
Анна Николаевна, оказывается, помнила даже даты! Все это было непостижимо. Откуда она знает запутанные перипетии событий тех давних дней? И так свободно ориентируется в отечественной морской истории?
— «Александр III» был переименован в «Волю», — продолжала она. — Центральной раде удалось создать там команду, где тон задавали ее приверженцы. В Новороссийске «Воля» не была затоплена, и вскоре она пошла в Севастополь.
Басистый заметил раздумчиво:
— На эсминце «Керчь» был поднят тогда сигнал: «Позор изменникам Родины».
Анна Николаевна всплеснула руками:
— Но дальше… Дальше было по-другому. В Севастополе с гафеля «Воли» был сорван андреевский флаг и заменен немецким, кайзеровским. Команду с линкора сняли. В конце 1920 года, когда Врангель бежал из Севастополя, «Волю» увели в Бизерту. Тогда она уже называлась не «Воля», а «Генерал Алексеев»…
— Анна Николаевна, дорогая, откуда вы все это знаете?! — я не выдержал, вступил в разговор.
— Мой муж был тогда на «Воле»… Только он не ушел за границу. Перешел на сторону Красной Армии…
— Я знал вашего мужа, — сказал Басистый. — Прекрасный был офицер. Честный. Преданный флоту и Родине…
Теперь уже я вел с ней беседы часами. Басистый с удовольствием принимал участие в этих разговорах. Естественно, что я выложил Анне Николаевне всю историю и с «Антологией таинственных случаев».
— Городысский, говорите вы… Что-то я видела в библиотеке мужа. Посмотрю. Если найду — принесу…
Наутро передо мной лежал издававшийся в двадцатых годах в Праге белоэмигрантами-моряками «Морской сборник» (1928, № 12) с воспоминаниями Городысского.
Публикации предшествовало краткое обращение Военно-морского исторического кружка:
«7/20 октября с. г. исполнилось 12 лет со дня гибели л. к. «Императрица Мария» на Больш. Севастопольском рейде. Ужасный взрыв, повергший как Черноморский, так и весь русский флот в траур, никогда не был объяснен как следует. Наиболее распространенной версией было предположение, что взрыв совершен немецкими шпионами, проникшими на корабль под видом рабочих. Записка капитана I р. Городысского дает весьма правдоподобное техническое объяснение, ценное тем, что, какова бы ни была истинная причина взрыва, все же сделанные выводы должны приниматься во внимание…»
Далее под многообещающим заголовком «Вероятные причины 1-го взрыва» шли воспоминания собственно Городысского:
«7/20 октября 1916 года, около 6 час. 10 мин. утра, через 10 минут после побудки команды, взорвалась крюйт-камера 1-й башни; за этим взрывом последовало еще около 25 меньших взрывов герметических шкафов соседних 130 м. м. погребов, и около 7 часов утра корабль, кренясь на правый борт, при очень большом дифференте на нос, перевернулся и затонул на 10-саженной глубине, погребя с собой 130 человек экипажа… Около 350 человек раненых и обожженных было снято с корабля, подобраны из воды или спаслись самостоятельно, плывя прямо к морскому госпиталю; из этих 350 человек около 170 скончались в течение последовавших 3-х недель (большинство на 2—3-й день).
Отчего произошел первый взрыв, повлекший за собой гибель корабля? Ответа на этот вопрос я ни от кого не слышал, хотя и работали «Верховная Следственная Комиссия» и «Техническая Следственная Комиссия»… Однако я, «сросшийся» с кораблем больше других (т. к. он строился на моих глазах; т. к. укомплектован он был от первого до последнего человека мною; т. к. я пережил на корабле всех трех командиров его и в момент гибели не успел сойти с него, перевернулся вместе с ним и спасся лишь случайно; т. к. большинство тяжелораненых умирали почти на моих глазах), не мог не производить своего собственного расследования, не мог в ближайшее после катастрофы время не сопоставить некоторых фактов из протекшей недолгой жизни корабля, чтобы попытаться ответить самому себе на вопрос: что такое и почему произошло?
И вот я отвечаю, 6-го октября, накануне катастрофы, корабль вернулся из боевой операции; как обычно, тотчас по разрядке орудий команда спешно переодевалась для угольной погрузки, а комендоры разводились для приема провизии, на вахту и в караул; из-за этой спешки допускалась одна небрежность: полузаряды, вынутые из орудий, не убирались в соты, а лишь вкладывались в свои герметические кокары.
И вот после многих расспросов, размышлений и сопоставлений разных фактов я и пришел к убеждению, что около 6 час. 10 мин. 7-го октября, пожар начался с одного из неубранных полузарядов 1-й башни; произошло же это вот как и почему: побудка 7-го октября была в 6 час., т. к. накануне поздно кончили погрузку угля; одновременно с побудкой ко мне постучался дежурный по артиллерии кондуктор (он же кондуктор 1-й башни) и спросил ключ от ключей (второй экземпляр — у командира). Я ключ выдал и ждал сигнала «на молитву»…
Сигнала «на молитву» я не дождался, т. к., по моему предположению, вот что произошло: дежурный по 1-й башне старший комендор Воронов (погиб), получив свои ключи, спустился в погреб, чтобы записать температуру, и, увидев неубранные полузаряды, решил, не беспокоя «ребят», убрать их сам; по какой-то причине он уронил один из полузарядов, тот начал гореть, обжег Воронова и зажег соседние заряды…
Все это продолжалось 2—21/2 минуты — и горение, по всем правилам науки, перешло во взрыв…
Мне нужно ответить на вопрос: почему уроненный Вороновым полузаряд загорелся? Ведь это не могло произойти со «здоровым» полузарядом! В том-то и дело, что благодаря фатальному «наслоению» неблагоприятных обстоятельств именно он, уроненный, мог оказаться — и оказался — настолько испорченным, что падение вызвало его из состояния медленного разложения и перевело в «бурный» процесс, т. е. в горение…
Пока я не имею другого убедительного объяснения причины взрыва… сумму технических и бытовых причин считаю единственно объясняющею его. Коротко говоря, переход к дредноуту не был достаточно хорошо переварен в техническом и бытовом отношениях; небывалые же условия войны обратили это «несварение» в смертельный недуг…»
Среди писем-откликов, пришедших ко мне после публикации очерка в «Антологии», было и такое:
«…Очень сомневаюсь, чтобы можно было рассматривать как объективные показания Городысского. Уж кто-кто, а он-то вряд ли был, как лицо прямо ответственное, заинтересован в установлении истины…
То, что Севастополь тогда был переполнен немецкими агентами, не составляло ни для кого секрета. Тем более — для департамента полиции. А что сделал для охраны корабля Городысский? Как свидетель, могу утверждать — решительно ничего. Баржи все время подходили к борту «Марии» без всякой проверки. И с материалами, и продуктами, и мастеровыми, и мусором. Часовой стоял у трапа, а десятки людей «путешествовали» «для удобства» и по выстрелам, и по штормтрапам. И от них до часового было расстояние метров в 50. Какой же веры заслуживают «воспоминания» Городысского?!
Городысский решил «выехать» на Воронове. Но не сходятся у офицера концы с концами. Поскольку первый взрыв произошел в 6 ч. 24 мин., то побудка-то была раньше, и матрос Воронов не мог не присутствовать на молитве и завтраке. Затем горнист играет «уборку». А Воронов, выходит, все еще «пропадает»… Несолидно все это. Кто знал порядки на «Марии», да и вообще в царском флоте, в такую «клюкву» не поверит. Но предположим, теперь Воронов может бежать в погреб… Но (смотри хронометраж событий!) «Мария»-то уже давно горит и взрывается. Т. е. Воронов давно отдал богу душу… Но не в погребе. Там был дневальный…
Те же, кто готовил взрыв, по логике съехали с корабля с мастеровыми. Это произошло в 5 часов утра…
Нет, надо бы раскрыть всю эту историю до конца!»
И подпись — Г. В. Горевой (Черкасская область).
Насколько же был искренен Городысский в своих воспоминаниях?
Задаю этот вопрос Басистому.
— Трудно, конечно, сказать сейчас точно. Несомненно, что знал он и о выводах Комиссии. И о том, какой был порядок на корабле… Если иметь в виду это второе обстоятельство, то скорее всего Городысский на всякий случай оправдывался перед историей… Ведь «виноват» он при любой версии. А охранялась «Мария», как ты знаешь, из рук вон плохо…