Она на все его слова
Одна имеющая право.
Из Гончаровой, — горячился Николай, — хотят сделать Элен. Но Пушкин — не Пьер Безухов. Я долго размышлял над одним обстоятельством. Если, — он снова прочел две строки:
В день свадьбы думала ль она,
Что вышла замуж за бессмертье, —
но потом не могла не знать этого. Что Гончарова любила в Пушкине? Душу? Конечно! Но и ум, талант, гений тоже. Это естественно, ибо нельзя не уважать гениальность…
Она была рядом с богом. Ты улыбаешься? Да — с богом! Об этом даже стихи сложились. Послушай:
Как мог при жизни
Он сказать такое?
А он сказал
Такое о себе.
В блаженный час
Счастливого покоя?
А может быть, в застольной похвальбе?
Уверенный в себе,
Самодовольный,
Усталый
От читательских похвал?
Нет!
Эти строки
С дерзостью крамольной,
Как перед казнью узник,
Он писал!
В предчувствии
Кровавой речки Черной,
Печален и тревожно одинок:
«Я памятник воздвиг себе нерукотворный…» —
Так мог сказать
И мученик и бог!
Разговор шел сбивчивый, но иным он, вероятно, быть и не мог.
— Насколько Гончарова была сильна при жизни поэта, настолько бессильна после его смерти перед пушкинской славой. Если уж писать о ее судьбе, то только как о трагедии жизни ее, и смерти, и ее бессмертия. Ибо она бессмертна — от этого тоже никуда не уйдешь. Как Джульетта, Беатриче, как возлюбленная Петрарки. Если хотите, жизнь именно и «отомстила» ей бессмертием. Это судьба женщины, связавшей судьбу с богом. Ее не судят как обыкновенного человека: разве стали бы спорить потомки о поступках обыкновенной женщины, ушедшей из жизни сто лет назад? Или осуждать кого-либо, что после смерти мужа вышла замуж вторично через какое-то время. Для этого нужно быть превеликим ханжой.
Но Гончарову судят. И она бессильна перед этим судом.
— Это естественно, — возразил я. — Она же и не была обыкновенной женщиной. Она была женой, другом, вдохновителем Пушкина. И жизнь ее меряют «пушкинской» мерой, мерой нашей безграничной и не желающей ничего прощать любви к нему. И «бытовые», как ты сказал, обычные мерки, которые мы прилагаем к обычным людям, здесь, видимо, неприемлемы. Есть же еще и ответственность такой судьбы, такого жизненного жребия. Ответственность перед именем Пушкина, его памятью, да и прямо (об этом Гончарова не могла не думать) перед судом и раздумьями потомства. В конце концов, как говорил один поэт, счастье такой жизни, счастье жизни с Пушкиным разве не стоило той самой элементарной жертвы, на которую из чувства любви к ушедшему мужу идут тысячи женщин.
Я нарочно подзадоривал Николая. Мне было интересно, до какой крайней точки может дойти мнение тех, кто соглашается быть, как он сам сказал, адвокатом в таком споре.
Так или иначе, но к гибели поэта она была причастна.
И вам нести — не день,
не год,
Через века бессмертия поэта —
Крест женщины, что гений
подвела
Под роковое дуло
пистолета… —
писал поэт Анатолий Сергеев[2], обращаясь к памяти Натали.
В его небольшой поэме «У портрета Натальи Гончаровой», пожалуй, сделана попытка «соединить, казалось бы, несоединимое».
Нет, поэт не «оправдывает» Натали. Напротив, строки его безжалостно суровы:
…Приятно восхищенье вызывать,
Не замечая рядом путь тернистый.
А Пушкину?
Кого на помощь звать?!
Ведь есть рубеж,
где надо выбирать —
В предатели идти
иль в декабристки.
Волконской свет
не расточал елей.
Как путь в Сибирь —
ходить по грани зыбкой.
Что стоило
Дантесу — гнев бровей,
Презрительную, гордую улыбку!
Что вы теряли?
Что найти могли?
Не нужно быть
пророком иль мессией,
Чтоб понимать —
с кем вы по жизни шли,
Что он — не ваша собственность —
России!
«Люблю!..», «Скучаю…», «Верю…»,
«Не продам…» —
По вашим письмам
это нам знакомо.
Но час пришел —
и вот цена словам!
А как безмерно всемогуще
слово!
Оно — и меч,
и счастье,
и приказ.
Оно людей
из праха
поднимает.
Им, как щитом,
в неотвратимый час
Любимых от удара
заслоняют.
Одно лишь слово!..
Не поймут века,
Как в этот час,
играя бровью тонкой,
Вы упивались лестью
подлеца
И милостиво слушали подонка?
«Люблю!..» — и молний
не было б с небес!
«Люблю!..» — как в полночь пламя яркой
свечки.
«Люблю!..» — что стоил бы тогда
Дантес?!
Что было б защищать
на Черной речке!..
Действительно, разве каждый из нас не задавал себе в душе таких вопросов? И хотя поправить непоправимое невозможно, психологически объяснить поведение Натали в последние недели жизни Пушкина весьма трудно. С точки зрения наших современников, конечно. Но не мы, видимо, ей судьи. Расплата за случайные, неверные, не продиктованные сердцем шаги была для Гончаровой действительно беспощадной.
Хотя ей, как и ее мужу, уже было уготовано бессмертие:
Отчаяние призрачное вдов —
И траур — в меру.
Слезы — тоже в меру.
И лишь поручик Лермонтов
готов
За смерть Его
на смерть идти
к барьеру.
Он очень скоро —
ненависть звала! —
Под черным ливнем
на опушке леса
Получит пулю
из того ж ствола,
Который вложен был
в ладонь Дантеса.
Лишь эхом боль
замечется в горах.
А к женщинам бессмертье
не сурово…
Ведь Гончарова —
Пушкина в веках.
Брак новый —
примечанье к Гончаровой…
На пепелищах разоренных гнезд
Зола от ветра
горьким дымом тянет.
А он — вне смерти —
свет угасших звезд.
Он бесконечно
кровоточит в ране…
Но в каждой исповеди должен быть логический конец. Есть он и в поэме. Но, замечаете, — сердце заявляет о себе, вступая в бой с «логикой», — некая раздвоенность чувств.
Сердце не может поставить безоговорочные точки над «i»:
Простой листок,
исчерканный слегка,
Как тропка к совершенству.
И — поверьте:
Держала ваша тонкая рука
Твое и человечества
бессмертье.
Такое кто заполучал сполна?!
Как дар богов,
его любовь хранима…
Над Невским всходит
стылая луна.
Светла печаль. И жизнь
необратима.
. . . . . . . . . . . . . . .
Истории тревожные пути —
Нашествия,
и мятежи,
и фронды.
Какою вас сегодня
в мир вести?
Как клевету от правды
отмести?..
Мне трудно от портрета отойти
С загадочной улыбкой
Джиоконды.
Наталья Николаевна снова остается загадочной Джиокондой. Сфинксом, не выдавшим человечеству своей тайны. Уверенность решительного утверждения ушла из стиха. В недоговоренности подтекста его смятенность чувств осталась.
5. СЛЕДСТВИЕ, ЗАТЯНУВШЕЕСЯ НА ВЕКА
С директором Московского музея А. С. Пушкина Александром Зиновьевичем Крейном вначале я познакомился заочно по его книге «Рождение музея», написанной скорее как поэма, а не как размышления пушкиниста. Когда Ираклий Андроников готовил к ней предисловие, то тоже не сдержал пиетета: не преклониться перед тем, что сделано А. З. Крейном и его коллегами, действительно, нельзя:
«Московский музей А. С. Пушкина — в постоянном движении, в поисках, в кипении творчества. Эти люди ищут новые формы работы, глубоко убежденные в том, что музей — одно из самых современных созданий советской культуры, устремленное не назад, а вперед. И этот взгляд, поддержанный и утверждаемый всей судьбой, всей практикой Музея Пушкина, составляет основное направление книги, ее содержание и пафос…»