Что с тобою? Отчего смущены разум твой и чувства сердца твоего? Отчего смущаешься?
Оттого, отвечал я ему, что ты оставил меня, и я, поступая по словам твоим, вышел на поле, и вот увидел и ещё вижу то, о чём не могу рассказать»5».
Здесь Гелиобаз замолчал, прочитав последнее предложение выразительным тоном.
– Это всё, – сказал он, – больше я не вижу ссылок на название «Ардаф». Последние три стиха абсолютно идентичны тем, что находятся в апокрифе.
Глава 7. Нежеланное благословение
Внимание Олвина было поглощено заинтригованным слушанием.
– Преподобный Ездра определённо был поэтом на свой лад! – заметил он легкомысленно. – Есть нечто очаровательное в звучании этих строк, хотя, признаюсь, я и не улавливаю их смысла. И всё же я бы хотел иметь у себя точный текст, вы позволите скопировать их в вашем переводе?
Охотно согласившись, Гелиобаз прочёл выдержку снова, пока Олвин записывал под диктовку.
– Быть может, – добавил он тогда в задумчивости, – быть может, стоит скопировать ещё и несколько отрывков из апокрифа.
После этого принесли Библию, и он списал нужные цитаты: стихи с XXIV по XXVI из девятой главы Второй книги Ездры и стихи с XXV по XXVI из десятой главы той же книги. Покончив с этим, Гелиобаз закрыл и запер оригинальный текст пророка и возвратил в шкатулку; затем обратился к своему гостю в добродушной, но вместе с тем серьёзной манере, сказав:
– Вы точно решились пуститься в это путешествие, м-р Олвин?
Олвин мечтательно выглянул из окна, на пламя заката, отражавшееся от горящего неба на белых вершинах гор.
– Да, я… я так думаю! – этот ответ содержал долю неуверенности.
– В таком случае, – продолжил Гелиобаз, – я подготовил для вас рекомендательное письмо к одному члену нашего ордена, известного как Эльзир из Миляны, он затворник, и скит его находится недалеко от руин Вавилона. Там вы найдёте кров и отдых после утомительного путешествия. Я также начертил карту того района и указал точное расположение вашего поля, – и он выложил квадратный кусок пергамента на стол, – вы легко сориентируетесь. Направления указаны на обороте, так что у вас не возникнет проблем. Вот письмо к Эльзиру, – он вытащил бумагу, – вы возьмёте его сейчас?
Олвин принял его с двусмысленной улыбкой и поглядел на благодетеля, как если бы сомневался в искренности его намерений.
– Премного благодарен! – пробормотал он вяло. – Вы были чрезмерно добры, устроив для меня всё так гладко, но я всё же… сказать по честности, не могу не думать о том, что отправляюсь по нелепому поручению!
– Если таково ваше мнение, то зачем вообще ехать? – спросил Гелиобаз с лёгким оттенком презрения в голосе. – Возвращайтесь вместо этого в Англию, забудьте Ардаф и забудьте также ту, кто приказала вам встретить её там, и ту, которая ждала вас многие тысячи дней!
Олвин вздрогнул как ужаленный.
– Ах! – воскликнул он. – Если бы я мог быть уверен, что снова её увижу! Если бы, о боже! Эта мысль кажется абсурдной! Если бы это увенчанное цветами чудо моего сна действительно сумело сдержать обещание и прийти на свидание…
– Что же тогда? – спросил Гелиобаз.
– Тогда я бы поверил во что угодно! – вскричал он. – Никакое чудо уже не показалось бы мне чудесным! Ничто невероятное – невыполнимым!
Гелиобаз вздохнул и задумчиво поглядел на него.
– Вы думаете, что уверуете? – спросил он немного грустно. – Но подобные вашим сомнения нелегко развеиваются. Ангелы уже спускались прежде к людям, а люди не принимали их и не узнавали. Ангелы ходят среди нас по многолюдным улицам и по тихим лесам, они наблюдают за нами во сне, слушают, как мы возносим молитвы, но всё же человеческий глаз не видит ничего, кроме материальных вещей перед собою, и сомневается в существовании ангелов, поскольку способен ощутить их духовное присутствие не более, чем без микроскопа различить прекрасных созданий природы, живущих в капле росы или в солнечном луче. Наше земное зрение очень ограничено: оно не способно различить ни бесконечной малости, ни бесконечного величия. И возможно, – нет, наиболее вероятно, – что как сам Пётр в древности отвергал своего Божественного Учителя, так и вы, если б оказались лицом к лицу с ангелом из вашего сна, стали бы отрицать или стремиться опровергнуть его личность.
– Никогда! – заявил Олвин со страстным жестом. – Я бы узнал её из тысячи!
На секунду Гелиобаз бросил на него внезапный испытующий, почти сочувствующий взгляд, затем отвёл глаза и мягко сказал:
– Что ж, будем надеяться на лучшее – пути Господни неисповедимы, а вы скажите мне: теперь – теперь после вашего странного так называемого «видения», вы верите в Бога?
– Я так говорил, конечно, – и лицо Олвина слегка зарумянилось, – но…
– Ага! Вы сомневаетесь! Есть какое-то «но» в этом деле! – и Гелиобаз повернулся к нему с огромным упрёком в ясных глазах. – Уже отступаете с намеченного пути! Уже снова рвётесь во тьму! – Он замолчал, затем положил руку на плечо гостя и продолжил мягким, но выразительным тоном: – Друг мой, запомните, что скептик и противник Бога есть враг собственного благополучия. Пусть эта противоестественная и бесполезная война человеческого разума против божественного инстинкта умрёт в вас – в вас, кто, как поэт, обязаны уравновесить свой характер таким образом, чтобы он мог гармонично следовать своему высокому призванию. Вам известно, что́ один из ваших современных писателей говорит о жизни? Что это «сон, в котором мы цепляемся за тени, словно они вещественны, и спим глубже всего именно тогда, когда нам кажется, что мы бодрствуем»6. Поверьте, вы уже достаточно спали – пришло время проснуться навстречу полному сознанию своей судьбы.
Олвин слушал молча, чувствуя скрытый упрёк и некоторый стыд: откровенно высказанные слова задели его сильнее, чем он старался показать, – голова его поникла, он не отвечал. В конце концов, у него поистине было не больше объективных оснований для неверия, чем у других – для веры. Со всей его учёбой в современных научных школах он продвинулся в своих познаниях не дальше, чем древний Демокрит; Демокрит, который основывал свою систему ценностей на строгих математических расчётах, беря в качестве точки отсчёта вакуум и атомы, и кто, годами направляя свой разум по пути постоянных изысканий, пришёл, наконец, к заключению, что человеку совершенно недоступны объективные знания, и даже если истина находится в его власти, то он никогда в ней не уверен. Был ли он, Теос Олвин, мудрее Демокрита? Или был ли этот статный халдейский монах с ясным, проницательным взором, и нежной улыбкой, и символом Христа на груди мудрее них обоих? Мудрее в вещах вечных, чем любой из древнегреческих утончённых мыслителей или современных подражателей их теорий? Было ли, могло ли быть что-либо всё ещё непознанное или сокрытое в Христианской вере? Как только эта идея пришла ему в голову, он вскинул взгляд и встретился глазами со спокойным, пристальным взором, исполненным наблюдательной нежности и терпения.
– Вы что, читаете мои мысли, Гелиобаз? – спросил он с вымученным смешком. – Уверяю вас, они не стоят ваших усилий.
Гелиобаз улыбнулся, но не ответил. Как раз в тот момент один монах вошёл в комнату с большим фонарём, который поставил на стол, и таким образом прерванный разговор так и не возобновился.
Вечерние тени теперь стремительно уплотнялись, и над самой далёкой видимой снежной вершиной первая звезда уже слабо мерцала на фоне тёмного неба. Вскоре зазвонил монастырский колокол, как и прошлой ночью, когда Олвин, только что приехав, сидел в одиночестве в трапезной, беспокойно гадая, среди каких людей он оказался и чем же обернётся в итоге его приключение в диких горах Кавказа. Его взгляды, несомненно, претерпели ряд изменений с тех пор, поскольку он более не был расположен насмехаться или осуждать религиозные чувства, хотя всё ещё отстоял от истинной религиозности столь же далеко, сколь и всегда. Настроение его разума всё ещё было исключительно скептическим, высокомерное упорство в том, что он считал своими твёрдыми, укоренившимися убеждениями, лишь едва поколебалось, и теперь будущая поездка к Ардафу виделась ему фантастической прихотью, капризом собственного воображения, который он вознамерился удовлетворить просто из любопытства.
Но, несмотря на упрямство материалистических принципов, которым он пропитался, его высшие чувства уже незаметно для него самого начинали возрождаться; память его невольно возвращалась к первым нежным дням ранней юности, когда яд сомнений ещё не просочился в душу; его характер, от природы возвышенный, творческий и горячий, начинал пересиливать погибельное дыхание слепого атеизма, которое временно парализовало его силы; и, по мере того как он всё больше и больше невольно поддавался кротким убеждениям этих дружественных сил, прежняя горечь постепенно смягчалась. В нём теперь не осталось и следа того мрачного, насмешливого и безрассудного презрения, которое до недавнего мистического опыта проявлялось во всём его поведении и манерах; улыбка теперь чаще появлялась на его губах; и он, казалось, охотно демонстрировал солнечную сторону своего характера – характера страстного, откровенного, благородного, в котором лишь немного исказились истинные качества и сузился круг привлекательных черт. Над его нынешним состоянием рассудка довлело любопытное, смутное чувство полуприятного раскаяния: хрупкие, неопределённые, почти божественные предположения наполняли его мысли той же свежестью, что прохладный ветерок дарует увядающим, поникшим цветам; поэтому, когда Гелиобаз, подняв «Ездру» в серебряном окладе и готовясь уйти из комнаты, следуя вечернему призыву колокола, мягко спросил: «Вы пойдёте на службу, м-р Олвин?», он сразу же кивнул с радостной готовностью, которая несколько удивила его самого, поскольку он помнил, как в предыдущий вечер сам же презирал и внутренне противился всем формам религиозных обрядов.