Тем не менее он не переставал размышлять над причиной перемены своего настроения. Он последовал за монахами в часовню с видом грациозной мужественности и спокойным почтением, которые шли ему гораздо больше, чем обидчивость и оборонительное поведение, которые он прежде демонстрировал в той же самой молельне; он прослушал впечатляющую мессу от начала до конца без малейшего раздражения или нетерпения; и хотя, когда братья преклонили колени, он не смог смирить себя настолько, чтобы тоже встать на колени, он всё же внешне воздал уважение, присев и склонив голову, – «из уважения к благим намерениям сиих достойных людей», как он сам себе сказал, чтобы утихомирить внутренний конфликт собственных противоборствующих и противоречивых чувств. По окончании службы он, как и раньше, ждал, пока выйдут монахи, и был поражён внезапным удивлением, угрызением совести и сожалением, когда Гелиобаз, шедший как обычно в конце, остановился рядом и сказал:
– Я попрошу вас проститься здесь, друг мой! Сегодня у меня много дел, и лучше бы нам уже не видеться перед вашим отъездом.
– Отчего же? – спросил поражённый Олвин. – Я рассчитывал на новый разговор с вами.
– Ради чего? – мягко спросил Гелиобаз. – Чтобы мне пришлось доказывать, а вам отрицать то́, что Господь со временем уладит Сам? Нет, не будет добра от подобных споров.
– Но, – поспешно заговорил Олвин, ярко вспыхнув при этих словах, – вы не дали мне возможности вас отблагодарить…
– Благодарность? – спросил Гелиобаз почти грустно, с тенью упрёка в тоне мягкого, зрелого голоса. – Вы благодарны за то, что были обмануты трансом? Одурачены, как вам кажется, какой-то полуверой в жизнь посредством гипнотизма? Вашей первой просьбой ко мне, я знаю, было погрузить вас в обманчивое состояние воображаемого счастья, и теперь вы думаете, что вчерашнее приключение стало результатом этого в высшей степени глупого желания. Вы ошибаетесь! И, как обстоят дела, благодарностей мне не требуется. Если бы я и в самом деле вас загипнотизировал, то, вероятно, заслуживал бы некой награды за применение своих чисто профессиональных умений, но, как я уже вам сказал, я ничего не сделал. Ваша судьба, как это и было всегда, находится в ваших руках. Вы нашли меня по собственной воле, вы использовали меня как инструмент – безвольный инструмент, запомните! Короче, – тут он заговорил медленнее и с сильным ударением, – вы отправляетесь к полю Ардаф, чтобы разрешить загадку, а именно: не является ли то, что мы зовём жизнью, сном, а сон, быть может, не есть ли реальность! К этому вашему предприятию я не имею никакого отношения, не стану и говорить больше ничего, кроме как, да поможет вам Бог на вашем пути!
Он протянул руку, Олвин пожал её, испытующе глядя в прекрасное, мудрое лицо, ясные, печальные глаза, на твёрдый, но чувственный рот, где покоилась серьёзная, но добродушная улыбка.
– Что вы за странный человек, Гелиобаз! – импульсивно воскликнул он. – Хотел бы я узнать вас лучше!
Гелиобаз одарил его дружеским взглядом.
– Стремитесь лучше узнать побольше о себе самом, – просто ответил он. – Нет более глубокой, великой и сложной тайны для познания, чем тайна собственного существования!
Олвин всё ещё сжимал его ладонь, не желая отпускать. Наконец отпустив её со вздохом, он сказал:
– Что ж, в любом случае, хоть мы и прощаемся, но ненадолго. Мы просто обязаны встретиться вновь!
– Если обязаны, то встретимся! – шутливо поддержал его Гелиобаз. – Чему быть, того не миновать! А пока прощайте!
– Прощайте! – и при этих словах взгляды их встретились.
Инстинктивно, под действием внезапного порыва Олвин склонил голову в нижайшем и самом почтительном поклоне, какой, вероятно, когда-либо отдавал за всю жизнь смертному созданию, и при этом Гелиобаз замер, уже повернувшись, чтобы уйти.
– Вы просите благословения, дорогой мой Скептик? – спросил он мягким тоном, дрожавшим от нежности в тишине сумрачной часовни. И затем, не дождавшись ответа, возложил руку на тёмные волосы юноши, а другой медленно начертал крест на гладком, широком лбу. – Прими его, сын мой! Я могу дать тебе только благословение креста Христова, который, несмотря на неверие, взывает к тебе, спасает тебя и всецело владеет тобою!
И прежде чем Олвин оправился от удивления от столь нежеланного благословения, Гелиобаз уже исчез, оставив его в одиночестве. Подняв голову, он смотрел в глубину коридора, где только что видел отдалённый проблеск исчезающих белых одежд, и на секунду его заполнило безмолвное возмущение. Ему казалось, что знак, таким образом нанесённый ему на лоб, должен быть видимым, словно красная метка, выжженная на плоти; и все его давние и яростные предубеждения против Христианства нахлынули снова с неудержимой стремительностью некогда изгнанных врагов, а теперь снова возвратившихся, чтобы взять цитадель штурмом. Однако почти так же быстро ярость его угасла: он вспомнил, что в своём видении тенистый путь почти предшествовал ему в форме креста, и в более спокойном настроении он взглянул на рубиновую звезду, ровно сиявшую над тёмным алтарём. Невольно слова: «Мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему», пришли на память, но он отмахнулся от них так же быстро, как они и возникли, и, обнаружив замешательство и растущее беспокойство мыслей, он поспешно вышел из часовни.
Присоединившись к монахам, собравшимся живописной группой вокруг камина в трапезной, он проболтал с ними около получаса, надеясь выяснить у них в ходе разговора некоторые подробности жизни, характера и основных целей существования братства, однако в этой попытке он потерпел фиаско. Они говорили о Гелиобазе, как верующие могли бы говорить о святом: с выраженным почтением и восхищенной любовью, – но о многих пунктах, связанных с его верой или духовной природой его теорий, они умалчивали, очевидно, почитая этот предмет слишком сокровенным для обсуждения. Поняв, что вопросами ничего не добиться, Олвин пожелал доброй ночи и уединился в маленькой спальне, приготовленной для него, где погрузился в глубокий, исцеляющий сон без сновидений.
На следующее утро он поднялся на рассвете, и задолго до того, как солнце появилось над вершинами высочайших пиков Кавказа, он выехал из монастыря Ларса, оставив крупное подаяние в коробочке для пожертвований на благо многочисленных дел милосердия, в которых братия принимала участие, таких, например, как поиски затерявшихся в снегах путников или захоронение многочисленных жертв в районе Дарьяльского ущелья, погибших от рук банды яростных горных грабителей и убийц, которые порой наводняли эту уединённую местность. Чтобы как можно скорее оказаться у крепости Пассанаури, он примкнул к группе отважных русских альпинистов, которые только что успешно завершили подъём на гору Казбек, и в их компании преодолел расстояние от скалистой долины Арагвы до Тифлиса, куда он попал в тот самый вечер. Из этого мрачного и унылого города, со всех сторон окружённого тенью бесплодных и пещеристых холмов, он отправил рукопись своей таинственным образом созданной поэмы вместе с письмом другу Виллерсу, в Англию; и затем, поддавшись сжигающему чувствую внутреннего нетерпения, – нетерпения, которое не допускало никаких промедлений, – он решительно и сразу же выдвинулся в свой долгий путь паломника «в земли песков, и разорения, и злата»; в земли пугающего пророчества и неминуемой судьбы; в земли могущественных и печальных воспоминаний, где неспешная река Евфрат охватывает тускло-жёлтым кольцом пепел великого царства, павшего, чтобы никогда уже не восстать.
Глава 8. По водам Вавилона
Нелёгкую поездку предпринял он столь поспешно, окрылённый верою в мечту, ибо он всё ещё верил, что это была лишь мечта. Множество изматывающих дней и ночей заняли суровые неудобства путешествия, и хотя он постоянно говорил себе, что было неслыханным безумием преследовать призрачную химеру собственного воображения, – простой фантом, который так или иначе завладел его мозгом в тот момент, когда этот мозг находился под воздействием (как он продолжал считать) сильного гипноза или магнетического влияния, – но продолжал следовать своим путём с таким несгибаемым упорством, которого никакая усталость не могла ни испугать, ни ослабить. Никогда он не ложился спать без слабой надежды вновь увидеть, пусть хоть во сне, сияющее существо, чьи призрачные слова толкнули его на приключение «Ардаф», но в этом его ожидания не осуществились. Никаких больше ангелов с цветочными венками не витало перед ним, никакого нежного любовного шёпота, вдохновения или обещаний не касалось мистическим образом его слуха в тишине полуночи; его сон был всегда глубоким и спокойным как у ребёнка и полностью лишённым сновидений.
Одно утешение, однако, оставалось у него: он мог писать. Не проходило ни дня без нового вдохновения, какой-нибудь свежей, великой и прекрасной идеи, что расцветала совершенным стихом; чудесные строки рифм, горящих пылом и изяществом, казалось, слетали с карандаша без всяких усилий с его стороны; и если в былые времена у него имелись причины сомневаться в силе своего поэтического дара, то теперь стало очевидным, что больше в этом не было необходимости. Его разум был словно прекрасная заново перетянутая арфа, настроенная и дрожащая сознанием сдерживаемой внутри неё музыки; и, когда он вспоминал поэтический шедевр, написанный в вероятном трансе, рукопись которого вскоре окажется в руках лондонских издателей, сердце его исполнялось растущим и неудержимым чувством гордости. Ибо он знал и предчувствовал – с неопределимой, но совершенной уверенностью, – что, даже если публика или критики стали бы его порицать, слава поэта высочайшей пробы была ему гарантирована и обеспечена. Глубокая безмятежность воцарилась в его душе, безмятежность, которая, казалось, тем больше росла, чем дальше он продвигался вперёд; неотступная усталость, когда-то владевшая им, теперь осталась в прошлом, и смутное приятное довольство заполняло его существо, словно аромат ранних роз, пронизывающий тёплый воздух. Он чувствовал, он надеялся, он любил! И всё же его чувства, надежды и стремления вращались вокруг чего-то одновременно неопределённого и неясного, столь же туманного и далёкого, как и первый слабый белый воздушный знак, навеянный луною в небесах, когда на грани восхода она раскрывает свои королевские намерения ожидающим лакеям-звёздам.