В тот самый момент зарево заходящего солнца коснулось верхнего края Бирс Нимруда, придав ему на мгновение странный вид: казалось, будто бы призрак какого-то вавилонского наблюдателя помахивал зажжённым факелом с его вершины; однако горящий блеск вскоре пропал и умер в серых сумерках, накрывших тишиной весь печальный пейзаж. С неожиданным чувством уныния и усталости Олвин испустил глубокий вздох и скоро заметил стоявший немного к северу от реки маленький грубо сколоченный домик с деревянным крестом на крыше. Правильно заключив, что это должна была быть обитель Эльзира Милянского, он быстро направился к ней и постучал в дверь.
Ему немедленно отворил седовласый колоритный старик, приветствовавший его молчаливым кивком, одновременно приложив руку в лёгком, но выразительном жесте к собственным губам, сообщая о своей немоте. Это и был сам Эльзир. Одет он был в ниспадающие одежды, похожие на те, что носили монахи Дарьяльские, и со своей высокой, ладной фигурой, длинной серебристой бородой и глубоко посаженными, но яркими глазами он мог бы послужить отличной моделью для вдохновенного пророка из пышной древности. Хоть природа и обделила его речью, но безмятежное лицо выразительно говорило само за себя: его зрелое, доброжелательное выражение отражало внутренний сердечный мир, что так часто придаёт старикам даже большую прелесть, чем молодость. Он внимательно прочёл письмо Олвина и затем, серьёзно наклонив голову, сделал учтивый и выразительный жест, сообщая, что он и весь его дом были в распоряжении гостя. Немедленно он подкрепил серьёзность своего жеста делом, поставив прекрасный ужин и вино перед гостем, и, более того, пока Олвин ел и пил, он выжидал с почтением и скромностью, которые несколько смутили Олвина, не желавшего доставлять хлопот подобным обращением, в чём множество раз и заверял его с глубочайшей искренностью. Но всё это было бесполезно – Эльзир лишь добродушно улыбался и продолжал исполнять обязанности гостеприимного хозяина на свой лад. Спорить с ним, очевидно, было бесполезно. Позже он показал гостю маленькую, подобную келье комнатку с чистой кроватью, столом, стулом и большим распятьем на стене, и, красноречиво показав знаками, что здесь усталый путник мог найти добрый приют, он низко поклонился и удалился на ночь.
«Какое безмятежное место эта обитель, – подумал Олвин, как только удалявшиеся шаги Эльзира стихли, – ни единого слабого шороха листьев на ветру!» А какое проницательное, серьёзное, печальное выражение нежности заполняло лицо этого скульптурного образа на кресте, который в его интимной компании будто завладел маленькой комнатой! Он не мог вынести этого опущенного, проницательного взгляда, исполненного небесной доброты и жалости. Резко повернувшись, он распахнул узкое окошко и, положив руки на подоконник, стал оглядывать пейзаж. Полная луна медленно восходила; круглая и огромная, она висела жёлтым щитом на фоне тёмной, плотной стены небес. Развалины Вавилона были едва различимы, река сияла золотой рябью; очертания Бирс Нимруда слабо обрамлял свет, и маленькие прожилки янтарного блеска мягко блуждали вверх и вниз по его тёмным склонам.
«И пошёл я на поле, которое называется Ардаф, и сел там в цветах!» – размышлял Олвин вслух тихим голосом, его мечтательный взгляд остановился на постепенно темнеющих небесах.
«А почему бы не пойти туда прямо сейчас!»
Глава 9. Поле цветов
Как только эта идея посетила его ум, он тут же был готов к действию, хотя лишь немногим ранее, чувствуя себя полностью измотанным, собирался ждать до утра, прежде чем добраться до главной цели своего длинного паломничества. Но теперь весьма странным образом всё чувство усталости внезапно покинуло его, острое нетерпение сжигало кровь, и властное влияние, более сильное, чем он сам, будто поторапливало к немедленному достижению цели. Чем больше он об этом думал, тем сильнее беспокоился и тем сильнее жаждал выяснить как можно скорее, был ли истинным или ложным его мистический сон в монастыре. В свете маленького фонаря на столе он сверился с картой – с картой, начерченной рукою Гелиобаза, – а также с указанными ориентирами, хотя их он перечитывал столько раз, что уже знал наизусть. Они просто и кратко описывали следующее: «На восточном берегу Евфрата, прямо напротив обители, находится потонувший фрагмент бронзовых врат, прежде принадлежавший дворцу Вавилонских царей. По прямой линии, в трёх с половиной милях к юго-западу от этого фрагмента, ты найдёшь рухнувшую колонну красного гранита, наполовину засыпанную землёй. Квадратный участок земли, находящийся позади этой сломанной колонны, и есть поле, известное со слов пророка Ездры, как „поле Ардаф“».
Он уже находился на восточном берегу Евфрата, и прогулка длинною в три с половиной мили определённо могла занять около часа или чуть больше. Оставив сомнения, он вышел из дома, решив, что если бы встретил Эльзира, то сказал бы, что направлялся на подлунную прогулку перед сном. Сего почтенного отшельника, однако, нигде не было видно, и, поскольку дверь его жилища была заперта лишь на лёгкую щеколду, он без труда проскользнул наружу незамеченным. Оказавшись на воздухе, он замер, испугавшись звука смелых, звонких, молодых голосов, поющих ясным и стройным хором: «Смилуйся Господи! Смилуйся Христе! Смилуйся Господи!». Он прислушался, оглядываясь вокруг себя в крайнем изумлении. В поле зрения не было ни единого жилья, кроме Эльзирова, и хор, конечно, звучал не оттуда, а словно поднимался вверх от земли, витая нежным эхом взад-вперёд среди беззвучного воздуха. «Смилуйся Господи! Смилуйся Христе!» Теперь этот звук колыхался вокруг него, словно близкий колокольный звон!
Он стоял, не двигаясь, озадаченный и поражённый. Может, рядом находился подземный грот, где пели эти набожные певцы? Или… И лёгкая дрожь пробежала по его спине при мысли о том, что в этой музыке присутствовало нечто сверхъестественное, несмотря на явно человеческое исполнение. В этот момент всё стихло и стало как прежде. И, злясь на собственные бредовые фантазии, он вспомнил о своей цели – потонувшем обломке, который упоминал Гелиобаз. Очень скоро он его отыскал, глубоко погружённый в землю и так сильно почерневший и испорченный временем, что едва ли возможно было найти следы когда-то украшавшей его резьбы. Фактически, в нём невозможно было бы узнать фрагмент ворот вообще, если бы только до сих пор не сохранилась огромная петля, которая частично держалась на одном огромном заржавленном гвозде, а прямо за ним росло дерево странного унылого вида: его ствол был расколот, и одна половина стояла высохшая. Вторая половина скорбно опиралась на одну сторону, склонив свои ветви к самой земле, подметая богатством длинных глянцево-зелёных листьев пыль разрушенного города. То было знаменитое дерево, называемое местными жителями «Атель», о котором древние легенды рассказывают, будто оно прежде было излюбленным вечнозелёным и самым опекаемым и ценимым вавилонской знатью, которая, обожая его приятную тень, не жалела средств на выращивание в собственных висящих садах и просторных дворах, хотя его происхождение и было чуждым этой земле. А теперь, когда некому уже стало заботиться о том, расцветает ли оно или увядает, оно с надеждой клонится к покинутому месту, где когда-то его столь нежно пестовали, выражая собственную симпатию окружающему опустошению; расколовшись надвое в своём росте, – на одну погибающую и другую зелёную половины, – это создание с разбитым сердцем продолжает хранить верность памяти былой любви и счастья. Олвин стоял под тёмными ветвями, ничего не ведая ни о его названии, ни об истории; то и дело стенающий шёпот будто пробегал по ним, хотя стояло безветрие, и он слышал жуткие сокрушённые вздохи с чувством невольного благоговения. Вся эта сцена выглядела намного более впечатляющей ночью, чем днём, великие земляные курганы Вавилона казались гигантскими могилами, замкнутыми сверкающим кольцом колышущейся на ветру воды. И снова он осмотрел притопленный кусок древних врат, а затем, чувствуя достаточную уверенность в таком начале, он повернул лицо прямо на юго-запад – туда, где ландшафт перед ним лежал ровный и обнажённый при свете луны. Почва была песчаная и тяжело проходимая, кроме того, ночь стояла слишком жаркая – слишком жаркая для быстрой ходьбы. Он бросил взгляд на часы – несколько минут одиннадцатого. Умеренным шагом, который позволяла поддерживать жара, вполне вероятно было добраться до таинственного поля к половине двенадцатого, или раньше. И тогда нервы его натянулись от сильного напряжения, и если бы он поддался собственному болезненному нетерпению, то, скорее всего, пробежал бы весь путь, не придав значения духоте, однако он обуздал свой порыв и неспешно зашагал к цели, упрекая себя по пути в крайней безрассудности собственных ожиданий.
– Есть ли кто в мире безумнее меня! – шептал он с каким-то презрением. – Какой ещё разумный человек повинен в подобном отъявленном дурачестве! Благоразумен ли я? Конечно же, нет! В своём ли уме нахожусь? Думаю, что да, но могу и ошибаться. Вопрос в том, что есть благоразумие? И что значит «быть в своём уме»? Никто не может решить! Посмотрим, способен ли я хладнокровно оценить собственное смехотворное положение. Всё свидетельствует о том, что я попал под гипноз! У меня был сон, и я видел в нём женщину, – тут он внезапно поправился: – женщину, я сказал? Нет! Она была чем-то большим! Прекрасным призраком, ослепительным творением моего воображения, неповторимым идеалом, который я однажды увековечу! Да! Увековечу в песни!
Он возвёл глаза к сумрачному небосводу, густо усеянному звёздами, и как раз в тот момент заметил пушистое, с серебристым краем облачко, быстро проплывавшее под луной и спускавшееся к земле; форма его напоминала белокрылую птицу с нежными прожилками розового тут и там, словно она только что побывала в каких-то далёких землях, где солнце только восходило. Это было единственное облачко на небе, и оно производило необыкновенный, почти феноменальный эффект стремительностью своего движения при отсутствии малейшего ветерка. Олвин наблюдал за его сколь