– Странным образом мы встретились, ты и я! – сказал он, едва сознавая свои слова. – Ты не скажешь мне своего имени?
Лёгкий вздох вырвался из её груди.
– Моё имя Идрис, – ответила она тихим, мелодичным голосом, который донёс до его слуха намёк на нечто приятное и знакомое.
– Идрис! – повторил он. – Идрис! – И, не спуская с неё мечтательного взгляда, он поднял её руки к губам и нежно поцеловал. – Моя прекрасная Идрис! Откуда ты пришла?
Она встретила его взгляд с упрёком и удивлением.
– Из далёкой-далёкой страны, Теос! – и он вздрогнул, когда она так назвала его. – Из той земли, где любовь не исчезает и обещание не забывается!
И снова этот таинственный свет промелькнул по её бледному лику, цветочная корона на миг, казалось, вспыхнула диадемой из звёзд. Сердце его быстро забилось – мог ли он ей поверить? Была ли она действительно той сияющей пери7, чья эфирная красота так долго преследовала его воображение? Нет! Невозможно! Ведь если это она, то зачем бы ей скрывать свою природную красоту под маской такой обычной девушки?
Он испытующе вглядывался в каждую чёрточку её лица, и его сомнения по поводу духовного происхождения девушки всё более и более укреплялись. Она была живой, дышащей женщиной – обычным существом из плоти и крови, но как же тогда она появилась на поле Ардаф? Этот вопрос мучил его, пока вдруг логическое объяснение всей тайны не осенило его разум. Гелиобаз прислал её сюда специально, чтобы встретиться с ним! Ну конечно же! Каким же слепцом он был прежде, не видя столь прозрачной схемы! Хитрый халдей решил, что он, Теос Олвин, примет свой транс за реально пережитый опыт, так что вера в «вещи незримые и вечные» должна укрепиться. Многие теоретики психологии поддержали бы подобный обман как не только допустимый, но даже и достойный похвалы, если его используют в добрых намерениях. Даже почтенный затворник Эльзир, должно быть, сыграл свою роль в этом заговоре, и эта «Идрис», как она себя называет, несомненно, была отлично вышколена для своей роли! Целый план ради этого разговора! Что ж, он сыграет в нём свою роль, решился он! Почему бы и нет? Девушка чрезвычайно хороша – подлинный дух очарования! И небольшое любовное приключение под луной вреда не сделает. Тут он вдруг понял, что, пока все эти мысли проносились в его голове, он неосознанно позволил её рукам выскользнуть из своего пожатия, и теперь она стояла, отстранившись на небольшое расстояние, остановив на нём свой взгляд, исполненный самого искреннего сожаления. Он поспешно шагнул к ней, и тогда кровь его вскипела от ощущения необычайного удовольствия – удовольствия острого, почти до боли.
– Идрис! – прошептал он. – Идрис… – и замер в нерешительности.
Она взглянула на него с печальной задумчивостью потерянного и страдающего ребёнка, и лёгкая дрожь пробежала по всей её нежной фигурке.
– Мне холодно, Теос! – прошептала она с мольбой, снова протягивая к нему ручки – прекрасные, словно лепестки лилии ручки, на которые он удивлённо смотрел, но не взял. – Холодно, и я очень устала! Путь мой был долог, а земля темна!
– Темна? – повторил Олвин механически, всё ещё занятый подозрительным созерцанием её прелестной податливой фигуры, её нежного приподнятого лица и сверкающих золотом волос. – Темна? Здесь? При свете яркой луны? Нет, я видел много дней, что были темнее сегодняшней звёздной ночи!
Глаза её остановились на нём с определённо жалостливым удивлением, она устало уронила протянутые руки, и тень печального воспоминания перечеркнула красоту её лица.
– Ах, я и забыла, – глубоко вздохнула она, – о том, что этот странный, печальный мир называет светом тьму.
Мгновенная дрожь потрясла Олвина при этих словах. Он смотрел на неё в замешательстве и начал считать, что раз уж эта девушка, столь хорошо усвоившая таинственные речи и манеры, была явно отправлена на эту встречу с ним, то его едва ли можно винить в том, что он примет её слова за истину и насладится полным правдоподобием этого романа и необычайностью приключения.
Глаза его сверкали, когда он смотрел на неё, стоявшую пред ним, столь беззащитную и всю во власти его милосердия; его прежняя ленивая, скептическая улыбка заиграла на гордых губах – та самая улыбка мраморного изваяния Антиноя, сказавшего: «Поставьте меня пред лицом Истины – и я всё-таки не отброшу сомнений!» Выражение невольного восхищения и пробуждающихся страстей омрачило его лицо, он хотел что-то сказать, но она, глядя на него пристальным, наблюдательным, страстным взглядом, вдруг заломила руки в отчаянии и издала болезненный, рыдающий крик, поразивший его в самое сердце.
– Теос! Теос! О мой неверный возлюбленный! Что могу я сделать для тебя! Любовь, которой ты не видишь, не будет понята тобой; любви, которой ты противишься, ты не признаешь! Увы! Мой путь был напрасен, затея моя – безнадёжной! Ибо пока твоё неверие противится моей мольбе, как я могу увести тебя от опасности? Как перекинуть мост через пропасть между нашими душами? Как заслужить для тебя прощение и благословение у Царя Христа!
Слёзы стремительно хлынули из её глаз, и Олвин, устыдившись, подскочил к ней в раскаянии.
– Ты плачешь из-за меня? – воскликнул он. – Милая Идрис, не трать слёз на недостойного, а лучше улыбнись и снова говори о любви! И мелодия твоего голоса станет моим евангелием, взгляд твоих мягких глаз – моей верой, а что касается прощения и благословения, то мне не нужно иного, кроме твоего! Любовь – мой единственный бог, и кто усомнится в его могуществе и не воздаст ему достойного поклонения? Вместе мы отслужим прекрасную мессу любви, и сами небеса нарекут этот день днём Святой Идрис и всех ангелов!
Она слушала, опустив взгляд, слёзы её высохли, и неожиданная надежда осветила лицо. Когда он замолчал, она заговорила чистым мелодичным голосом:
– Да будет так! Пусть небеса поистине осветят все чистые мысли и освободят душу моего возлюбленного от греха!
И, медленно приблизившись, словно нежный цветок ириса на ветру, она положила руки на его шею и коснулась губами его губ. Какой неописуемый экстаз охватил его тогда! Он обхватил её за талию и склонился к ней, позабыв обо всём, кроме того, что вся её красота принадлежала наконец ему этой ночью, – ночью, которая в своём безмолвном, прекрасном бреду любви завладела им и казалась, словно мусульманская ночь Аль-Кадр, «лучше тысячи месяцев»!
Как вдруг холодная дрожь заморозила кровь в его венах: что-то леденящее и неощутимое, казалось, прошло меж их ласковых объятий; губы его онемели и отяжелели, зрение начало подводить. Он утопал, тонул, когда вдруг она вырвалась из его объятий. И немедленно силы резко вернулись к нему, он выпрямился, едва дыша, оглушённый и смущённый, сердце молотком стучало в каждом фибре его тела, дрожавшего от возбуждения. Он хотел вновь заключить её в объятия, но она, стоя в нескольких шагах, жестом запретила ему приближаться. Он едва заметил это, отчаянно рванувшись к ней, когда, к своему удивлению и ужасу, не смог сделать и шага! Натолкнувшись на некую невидимую преграду, он не мог коснуться её! Очевидно, ничто не разделяло их, кроме узкой полосы поля Ардаф, ярко сверкавшей цветом слоновой кости в свете луны, однако эта незримая сила оттолкнула его и крепко удерживала, словно железной цепью!
– Идрис! – громко позвал он в отчаянии. – Идрис! Приди ко мне! Я не могу приблизиться! Что-то нас разделяет!
– Смерть! – отвечала она, и торжественное слово, казалось, медленно прозвонило в неподвижном воздухе, как колокол.
Он стоял в смятении и удивлении. Смерть! Что это значит?
– Смерть лежит между нами! Одна тёмная линия, лишь одна! Но ты не можешь её преодолеть, пока не прикажет тебе Господь! И я не могу! Ибо я ничего не знаю о смерти, кроме того, что это тяжкий сон без сновидений, отведённый слишком уставшим смертным, в котором они находят краткое отдохновение промеж множества жизней – жизней, которые, словно повторяющиеся зори, вновь призывают их к трудам. Как же часто засыпал ты так, мой Теос, и забывал меня!
Она замолчала; Олвин ясно ощущал бурную лихорадку любви, которая разгоралась внутри него в её присутствии, однако он всё равно не мог освободиться от мысли о том, что она была сообщницей Гелиобаза и поэтому тоже обладала некой гипнотической силой, которая не только влекла его к ней, но и держала в оцепенении и на расстоянии.
– Ты проживал одну жизнь за другой, – продолжала она, – не думая обо мне, но я помнила и хранила верность! Рай – не рай для меня без тебя, мой возлюбленный! А сейчас в своей последней попытке, если ты действительно меня любишь…
– Люблю тебя, Идрис? – воскликнул вдруг Теос. – Ах! Я люблю тебя всем сердцем! Зачем ты говоришь о Рае? Рай здесь – здесь, на этом свадебном поле Ардаф под балдахином из звёзд! Довольно игр для этой таинственной ночи – хватит с меня снов! Идрис, будь собою! К чему бежать от меня? Я сделаю тебя королевой, прекрасная Идрис, как и всегда поэты делают королевами тех женщин, которых любят! Моя слава станет твоей короной – короной, которой позавидует весь мир!
И в пылу горящей сиюминутной страсти, позабыв о невидимой преграде, он отчаянно рванулся вперёд, когда вдруг – раз! – волна струящегося света ударила из-под её ног. Она прокатилась к нему и совершенно заполнила пространство между ними сверкающим потоком, и внутри неё цветы поля Ардаф закачались из стороны в сторону, как кувшинки на лесном озере раскачиваются от прикосновения весёл проплывающей лодки! Отскочив назад с криком ужаса, он дико смотрел на это чудо, и голос, прекраснее, чем любая музыка, зазвучал звонким серебром среди расплавленного сияния.
– Слава! – проговорил голос. – Не коронуешь ли ты Меня, Теос, столь бренным венцом?
Оглушённый и безмолвный, он поднял напряжённый взгляд: была ли это Идрис? Эта горящая фигура, изящная, как морской туман, сквозь который просвечивает солнце? Он смотрел на неё, как умирающий мог бы смотреть в последний раз на самого близкого и дорогого человека. Он видел, как её мягкие серые одежды сменились сверкающей белизной, её венец вспыхнул, словно миллионы капель росы, розоватый нимб окутал её, длинные алые полосы устремились с небес огненными нитями, и, в своей совершенной красоте, её лик, божественно прекрасный, но сильно печальный, выражал трогательную надежду и страх той, которая оглашает прощальную просьбу. Боже! Теперь он узнал её, но слишком поздно! Ангел из его видения стоял перед ним! И, поверженный в самые глубины отчаяния, он проклинал себя за ничтожество и маловерие!