– О, неверный и несчастный! – продолжала она нежным голосом. – Ты потерян во мраке Печальной Звезды, где о жизни не знают ничего, кроме одной лишь её тени! Потерян, и я не могу тебя спасти! Несчастная я Идрис, покинутая в одиночестве Рая! Но молитвы услышаны, и безграничное терпение Божье никогда не истощается, поэтому знай: на ошибках прошлого познаешь ты опасности будущего! И бессмертная любовь важнее земной славы!
Всё шире и ослепительнее становился блеск, окружавший её, подняв глаза, она сложила руки в мольбе.
– О Царь Христос! Ты способен победить всё! – порыв музыки был ей ответом – музыки, которая прорвалась, словно ветер, и пронеслась сильным дрожащим хором над землёй: снова это «Смилуйся Господи! Смилуйся Христе! Смилуйся Господи!» – прозвенели те же молодые голоса таинственного хора. И отдельные алые лучи, сверкающей авророй окутывавшие её фигуру, вдруг сплелись вместе в форме великого креста, который, поглощая лунный и звёздный свет своей пылающей краснотой, вспыхнул через весь восточный горизонт!
Затем, словно прекрасный белый голубь или нежная бабочка, она вознеслась. Она проплыла над клонящимися цветами Ардафа, поднимаясь всё выше и выше, пока не утонула в свете того чудесного пламенного креста, чьи простиравшиеся лучи, казалось, ждали, чтобы принять её; она ускользнула прямо вверх, в самый их центр, и там исчезла!
Теос неотрывно глядел в темнеющее небо – куда она ушла? Слова её всё ещё звучали в его ушах, тепло её поцелуя горело на губах – он любил её! Он её боготворил! Почему же она оставила его «потерянным», как сказала сама, в этом мире, что был лишь пустотою без неё? Он попытался заговорить:
– Идрис! – хрипло зашептал он. – Идрис! Мой ангел любви! Вернись! Прошу, вернись! Прости, Идрис!
Голос его потонул в жестоком порыве неудержимых рыданий; сражённого до глубины души раскаянием, бо́льшим, чем мог перенести, силы оставили его, и он повалился без чувств лицом прямо на цветы поля пророка; и эти цветы, что окружали снежной белизной его тёмную распростёртую фигуру, выглядели как прекрасные венки на могиле Поэта!
Часть 2. В Аль-Кирисе
«Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, – и Бог воззовёт прошедшее».
Глава 11. Удивительный город
Глубокая тишина, глубокая бессознательность, живительный покой! Таковы успокаивающие инструменты заботливой природы для перегруженной души; природа, в своей нежной мудрости и материнской заботе, не позволяет нам страдать свыше определённого предела. Чрезмерная боль, будь она физической или нравственной, не может длиться долго, и человеческое страдание, достигая своего крайнего предела, встречает на самом пике своего отчаяния странное, молчаливое, дарующее забвение успокоение. Именно так и произошло с Теосом Олвином: погружённый в глубокое забытье милосердного обморока, он покинул пределы жизни и унёсся далеко за грани чувства времени каким-то широким беззвучным потоком теней, где земля и небо были равно забыты!
Как долго он пролежал таким образом, он никогда не узнал, но наконец он вернулся – вернулся от прикосновения чего-то холодного и острого к горлу и, лениво открыв глаза, обнаружил, что его окружил маленький отряд вооружённых людей, которые, опираясь на длинные копья, сверкавшие в лучах солнца, оглядывали его с насмешливым удивлением. Один из них, стоявший ближе остальных и выделявшийся своей одеждой и поведением как командующий офицер, держал вместо копья короткий меч, прикосновение чьего острия и стало эффективным способом пробуждения его от летаргии.
– Отвечай! – гаркнул этот персонаж грубым голосом, убирая оружие. – Ты ещё что за бездельник? Предатель или шпион? Ты, должно быть, дурак и нарушитель королевского указа, иначе никогда не посмел бы валяться в такой свинской лени за воротами Аль-Кириса Прекрасного!
Аль-Кирис Прекрасный! О чём говорил этот человек? Издав торопливое восклицание, Олвин с усилием поднялся на ноги и, прикрывая глаза от палящего солнца, дико уставился на своего собеседника.
– Что… что такое? – бормотал он смутно. – Я вас не понимаю! Я… я заснул на поле Ардаф!
Солдаты разразились громким смехом, к которому присоединился и их командир.
– Ты здорово надрался, друг мой! – заметил он, засунув меч с резким лязгом в его сверкающие ножны. – Как ты сказал? Ардаф? Нам это название не известно, как и тебе, ручаюсь, когда ты трезв! Беги домой быстренько! Ай-ай! Аромат доброго вина ещё стоит у меня во рту: такая приятная сладость, к которой я и сам неравнодушен, так что могу простить тех, кто, как и ты, любит его слишком сильно! Убирайся! И благодари Бога, что попался на глаза королевской охране, а не жреческому патрулю Лизии! Смотри, ворота открыты – заходи и остуди голову в первом же фонтане!
– Ворота? Какие ворота?
Опустив руку, Олвин озадаченно оглянулся. Он стоял на ровном участке дороги, белоснежно-пыльной и иссушенной жарою, и прямо напротив него была огромной высоты стена с рядами торчащих железных пиков наверху, которую стерегли упомянутые ворота; огромные, массивные двери, очевидно, были отлиты из добротной меди и украшены с обеих сторон толстыми, круглыми дозорными башнями из камня, а на их верхушках обвисли алые стяги, поникшие в неподвижном воздухе. Поражённый и исполненный смутного, трепетного ужаса, он снова посмотрел на своих странных собеседников, которые, в свою очередь, поглядывали на него с холодным военным безразличием.
«Я, должно быть, сошёл с ума или сплю», – подумал он и тут же простёр руки в отчаянном жесте и дико взмолился:
– Клянусь, я ничего не знаю об этом месте! Никогда прежде его ни видал! Со мной случился какой-то обман! Кто привёз меня сюда? Отшельник Эльзир? Развалины Вавилона? Где же?.. Боже! Боже! что это за уродливые игры судьбы!
Солдаты вновь рассмеялись, их командир поглядел на Олвина с долей любопытства.
– Эй, а ты случайно не из числа тех сбежавших любовников Лизии? – спросил он с подозрением. – И не Серебряный ли Нектар изменил своему обычному действию, развеяв твои чувства по ветру, что ты так бредишь? Ведь если ты чужестранец и ничего о нас не знаешь, то как же говоришь на нашем языке? И почему одет, как наш горожанин?
Олвин сжался и задрожал, как если бы получил смертельный удар, ужасающий, непередаваемый ледяной страх заморозил его кровь. Это было правдой! Он понимал язык, на котором с ним говорили! Он был ему в совершенстве знаком – даже лучше, чем его родной язык! Стоп! А каковым же был его родной язык?
Он попытался думать – и чувство страха в его сердце ещё более окрепло: он не мог вспомнить ни единого слова! А его одежда! Он смотрел на неё в смятении и с ужасом – прежде он этого не замечал. В ней имелось некое сходство с нарядом из древней Греции, и состояла она из белой льняной туники и свободного жилета поверх, обе части одежды удерживал вместе пояс из серебра. Из-за этого пояса торчал кинжал в ножнах, квадратная табличка для письма и приспособление в форме карандаша, в котором он немедленно узнал античную форму стилуса. Ноги обуты были в сандалии, руки по плечи голые и в верхней части схватывались двумя широкими серебряными нарукавниками богатого вида.
Отмечая все эти подробности, фантастический ужас всего положения окутал его с удвоенной силой, и он почувствовал себя так, как мог бы чувствовать себя сумасшедший, когда его надвигающееся безумие ещё не окончательно проявилось; когда ещё только гротескные и косвенные намёки смущают его разум; когда отвратительные лики, смутно проглядывающие, выплывают из хаоса его ночных видений; и когда сам воздух кажется плотной тьмой с единственной белой полосой огня, разрывающей его посередине, – и это огонь его собственного приближающегося безумия. Такой агонизирующий бред овладел Олвином в тот момент, что он мог бы съёжиться, рассмеяться, завыть, зарыдать и повалиться наземь в пыль перед этими бородатыми вооружёнными людьми, умоляя пронзить его их оружием на месте и милосердно и сразу же избавить от этого мистического отчаяния. Однако невидимая сила, превосходившая его собственную, удержала его от того, чтобы пасть жертвой мучительных переживаний, и он продолжал стоять прямо и спокойно, как мраморное изваяние, с удивлённым, бледным, жалобным лицом, выражавшим такую неописуемую скорбь, что один офицер, казалось, был тронут и, приблизившись, дружески хлопнул его по плечу.
– Идём! Идём! – сказал он. – Тебе нечего бояться – мы не из тех, кто донесёт на твоё нарушение городского указа, ибо, по правде, сегодня слишком много слухов бродит о молодых и добрых ребятах. Так что ты не первый весёлый любовник и не последний, видевший, как мир перевернулся верх тормашками в безумии любви и ночных пиров! Если ты недостаточно выспался, то проспись как следует, но только не здесь…
Он резко замолчал – послышался отдалённый цокот лошадиных копыт, словно неслись на полной скорости. Солдаты вздрогнули и напряглись, их командир пробормотал какое-то проклятие и, схватив Олвина за руку, поспешно подтолкнул его к медным воротам, которые, как он сказал, стояли распахнутыми и буквально призывали его войти.
– Внутрь, внутрь, парень! – выкрикнул он с грубым добродушием. – Лицо твоё прекраснее, чем у королевского менестреля, так зачем же тебе погибать по вине одной лишней кружки вина? Если это Лизия виной твоего рассеяния ума, то берегись и больше не показывайся рядом с нею: опасно играть с ядовитой змеёй! Убирайся отсюда поскорее и радуйся жизни, у тебя впереди ещё много лет для любовных игр и подобных глупостей!
И с этими таинственными словами он подал знак своим людям следовать за ним, все они прошли через ворота, которые захлопнулись за их спинами с железным лязгом; мрачное бородатое лицо выглянуло наружу через узкое окошко одной из дозорных башен, и низкий голос позвал:
– Что за час?
Офицер поднял руку в перчатке и быстро отвечал:
– Мир и безопасность!
– Приветствую! – снова прокричал голос.