Как полусонный человек замечает внезапный бриллиантовый блеск рассвета, загоревшийся на стене его спальни, так и Теос вначале глядел на этого парящего голубя со смущением, удивлением, непониманием. Как вдруг сразу же все его одурманенные чувства вспыхнули горячей жизнью и порывистым движением; задохнувшись восторгом в крике, его страстный, жадный взгляд остановился на главной прекрасной фигуре – сосредоточии красоты всей чудесной картинки! Женщина или богиня? Радужное пламя в смертном обличии? Дух земли, воздуха, огня или воды? Одетая в золотое и с золотыми украшениями, стояла она, лениво опираясь на среднюю мачту корабля, а её огромные, тёмные с паволокой глаза мрачно глядели на волнующиеся массы людей, чей неистовый рёв выражал восторг и восхищение, звучал, как штормовые волны.
И тогда с неспешной, торжественной улыбкой на прекрасно изогнутых губах, она протянула белоснежную руку, сверкавшую украшениями, и властным жестом призвала к тишине. Немедленно воцарилось глубокое молчание. Подняв длинный, тонкий белый скипетр, на конце которого ясно виднелась горящая серебром голова змеи, она описала три круга в воздухе отточенным, почти магическим движением, и при этом взгляд её чудесных глаз обратился к Теосу и неподвижно остановился на нём.
Он с готовностью встретил этот взгляд, растворившись всей душой в её магнетической красоте; он видел, не осознавая, что всё огромное множество людей вокруг него пало ниц, выражая благоговение, а он всё стоял прямо, упиваясь взглядом этих тёмных, чарующих глаз, что сверкали в его сторону полуобиженно, полунасмешливо. И тогда обременённый красотою корабль медленно покачнулся и двинулся вперёд; она – эта удивительная королева-сирена – исчезала, исчезала! Она и её коленопреклонные слуги, музыка и цветы – исчезали! Куда?
Испуганный, он подпрыгнул со своего наблюдательного места: он чувствовал, что должен был следовать за нею, несмотря ни на что, он должен узнать, где она живёт, где её дом, её положение, титул, имя! Немедленно он оказался грубо схваченным дюжиной рук, громкие, злобные голоса кричали со всех сторон:
– Предатель! Предатель! Неверный!
– Шпион!
– Недовольный!
– В реку его!
– Он отказывается поклониться!
– Он отрицает богов!
– Отдать его под суд!
И моментально его полностью окружила и зажала озлобленная, жестикулирующая толпа, чьи зловещие взгляды и возмущённое бормотание ясно выдавали враждебность. Несколькими проворными движениями ему удалось высвободиться из захвата нападавших, и, стоя среди них, как загнанный олень, он вскричал:
– Что я сделал? Чем я вас обидел? Говорите! Или в обычае Аль-Кириса осуждать человека, не выслушав?
Никто ему не ответил; прямота его слов, казалось, подстегнула возмущение толпы, что сжималась всё плотнее и плотнее и начинала уже угрожающе толкать и теснить его, не предвещая ничего хорошего; его снова схватили, как узника, и в борьбе со своими обидчиками он приготовился сражаться за жизнь до конца против всеобщей ярости, когда внезапно звук музыкальных струн беспечно пронёсся по воздуху, мягко ворвавшись в этот гам. Юноша в алых одеждах и с маленькой золотой арфой в руках спокойно двигался сквозь плотные ряды людей, которые расступались вправо и влево перед ним; таким образом он расчищал путь для другого человека, шедшего следом: для прекрасного, как Адонис, мужчины в белоснежном одеянии и с венком из мирта на тёмных, пышных волосах, которого толпа, позабыв на мгновение о своём недавнем возмущении, приветствовала звучными, восторженными выкриками:
– Радуйся! Сах-Лума!
Снова и снова звучал этот крик, и вдали, за крайними пределами толпы, радостное эхо слабо, но отчётливо вторило:
– Радуйся! Радуйся, Сах-Лума!
Глава 12. Сах-Лума
Вновь прибывший, столь активно приветствуемый, кланялся направо и налево со снисходительным видом в ответ на всеобщие восклицания и, приближаясь к Теосу, невольному узнику, удерживаемому в крепком захвате тремя или четырьмя могучими горожанами, сказал:
– Что здесь творится? Бог мой! Когда я услышал шум ссоры, омрачивший прелесть этого сладостного утра, мне показалось, что я уже не в Аль-Кирисе, а скорее, в каком-то западном городе варваров, где музыка носит одно название!
И он улыбнулся – по-детски ослепительной улыбкой, наполовину капризной, наполовину довольной – улыбкой сознательного превосходства человека, который знал неотразимость собственного очарования, способного унять любой раздор.
Несколько голосов одновременно ответили ему крикливым хором:
– Предатель, Сах-Лума!
– Нечестивый мятежник!
– Неверный!
– Негодный мошенник!
– Он отказался почтить Верховную Жрицу!
– Вероотступник!
– Во имя священного Покрова! – вскричал Сах-Лума. – Вы думаете, я могу разобрать вашу тарабарщину, когда, подобно невежественным ослам, вы говорите все вместе, разрывая мои уши столь неблагозвучным многоголосием! Кого это вы столь грубо держите? Дайте ему выступить!
После этого приказа люди, державшие Теоса, ослабили хватку, и он, задыхаясь и горя возмущением от такого обращения, быстро стряхнул с себя все руки и выпрыгнул вперёд, навстречу своему спасителю. Настала краткая пауза, во время которой эти двое рассматривали друг друга с взаимным удивлением. Что за таинственные признаки схожести прочли они на лицах друг у друга? Отчего оба замерли и замолкли на миг, созерцая наполовину восхищённо, наполовину завистливо внешность и поведение друг друга? Несомненно, что неясное, отдалённое сходство было между ними, и всё же то было сходство, не имевшее ничего общего ни с фигурой, ни с поведением, ни с лицом. Это была та самая особенная и часто неопределённая идентичность, которая, когда прослеживается между двумя абсолютно разными братьями, внезапно выдаёт их родство.
Теос отметил свой более высокий рост и мускулистое телосложение, но что были все эти физические превосходства в сравнении с классическим совершенством красоты Сах-Лумы? Красоты в сочетании с изяществом и силой, подобной художественным очертаниям бога Аполлона. Черты его лица, безупречно правильные, откупались от всякой изнеженности благородным отпечатком высокой мысли и внутреннего вдохновения; глаза были тёмными с сероватым проблеском стали, что порой разгорался, словно мягкая вспышка летней грозы на фоне глубокого пурпура августовских небес; его оливкового оттенка кожа горела здоровым румянцем; и у него были широкие, дерзкие, интеллектуальные брови, над которыми прекрасные волосы сбивались в роскошные локоны; волосы были почти чёрными и с размытыми вкраплениями красноватого золота тут и там, горевшими в его вьющейся гриве, как будто пара солнечных лучей попалась и запуталась в них. Одет он был в наряд из лучшего шёлка, его наручи, пояс и ножны для кинжала полностью покрывали драгоценные камни; и вся его внешняя красота одежды ещё более подчёркивалась прекрасно выполненным гибким колье из золота, инкрустированным бриллиантами. Как только первый обмен удивлёнными взглядами завершился, он посмотрел на Теоса с критическим, наполовину подозрительным видом.
– Кто ты? – спросил он. – Как твоё имя?
Теос колебался, а затем смело и безрассудно проговорил:
– Я поэт!
Ропот неудержимого смеха и издевательств пробежал среди слушающей толпы. Губы Сах-Лумы надменно изогнулись.
– Поэт! – и его пальцы слегка поиграли с кинжалом на ремне. – Нет, не то! В Аль-Кирисе есть только один поэт – и это я!
Теос пристально посмотрел на него, скрытая симпатия зародилась в нём по отношению к этому очаровательному хвастуну, он невольно улыбнулся и почтительно склонил голову.
– Я не стремлюсь быть твоим соперником… – начал было он.
– Соперником! – повторил Сах-Лума. – У меня нет соперников!
Взрыв аплодисментов со стороны ближайших к ним членов толпы утвердил всеобщее одобрение его заявления, и мальчишка с арфой, который прислушивался к разговору, провёл по струнам своего музыкального инструмента с победоносной силой и рвением, которые демонстрировали, насколько искренны и согласны были его чувства со словами его учителя. Сах-Лума с усилием преодолел минутное раздражение и продолжил прохладным тоном:
– Откуда ты пришёл, уважаемый господин? Мы должны узнать твоё имя – поэтов не так уж много! – это было сказано с выраженной иронией.
Захваченный врасплох этим вопросом, Теос стоял в нерешительности, не зная, что сказать. Ибо он был одержим странной и ужасной болезнью, о которой у него имелось смутное воспоминание, но которою он сам никогда прежде не страдал, – болезнью, от которой его память стала почти чистой в отношении событий из его прошлой жизни, хотя то и дело смутные образы минувшего вспыхивали в его мозгу, словно переходящие отражения уносимых ветром облаков на глади спокойной, прозрачной воды. Вдруг посреди его болезненной нерешительности ответ возник сам собою, будто его нашептал некий невидимый суфлёр.
– Поэты, подобные Сах-Луме, несомненно, столь же редки, сколь и соловьи на снегу! – сказал он с осторожной почтительностью и возрастающим чувством нежности к своему надменному и прекрасному собеседнику. – А что до меня, то я певец печальных песен, которые не заслуживают того, чтобы их слушать! Моё имя Теос, я прибыл из-за далёких морей, и я в Аль-Кирисе чужак, поэтому допустил ошибку, меня можно обвинить лишь в невежестве, но не в злонамеренности!
Когда он говорил, Сах-Лума пристально смотрел на него, Теос встретил его взгляд открыто и решительно. Определённо было некое исключительное притяжение между ними двумя! Поскольку когда их горящие взоры вновь встретились, оба улыбнулись и Сах-Лума, приблизившись, протянул руку. Теос немедленно принял её, и неясное приятное чувство пробежало по его телу, когда он держал его тонкие эфирные пальцы в своём сердечном пожатии.
– Чужак в Аль-Кирисе? Да ещё из-за дальних морей? Тогда, клянусь честью и жизнью, я обещаю тебе безопасность и приветствую тебя! Певец печальных песен? Печальных или весёлых, но то, что ты вообще певец, делает тебя гостем королевского Лауреата! – Выражение сознательного тщеславия осветило его лицо, когда он таким образом с гордостью объявил собственный титул и притязание на исключительность. – Братство поэтов, – продолжал он со смехом, – это таинственная и непрочная связь, которая нередко ставится под сомнение, однако в случае, если они не дерутся, подобно диким волкам на арене, их отношения должна наполнять радость. – На этом развернувшись к толпе, он возвысил свой богатый, мелодичный голос до более высоких и звонких тонов: