– Да! Хоть мы и смеёмся над Забастесом, но мы должны и пожалеть его, – продолжал он более весёлым тоном. – Его судьба незавидна. Он всего лишь критик, он не мог бы опуститься ниже; человек, сам не способный создать ничего великого, прячется за чужими ошибками. И теми, кто сам гнушается истинной поэзии, со временем будут гнушаться и другие; баланс справедливости никогда не нарушается в подобных вещах. Поэт завоёвывает любовь всего мира и бессмертную славу, а его противоположность – критик – лишь краткосрочное презрение и вечное забытье. Идём, – добавил он, обращаясь к Теосу, – предоставим этих девушек их занятиям. Нифрата! – Тут его ослепительная улыбка сверкнула, как солнечный луч. – Ты принесёшь нам фрукты и молодое вино; мы проведём день дома вдвоём. Прикажи моему управителю приготовить Розовую спальню для гостя, и пусть Афазель и Зимра ждут его там.
Все девушки поклонились в безоговорочном подчинении, касаясь руками лба, и Сах-Лума, показывая путь, вежливо пригласил Теоса следовать за ним. Так он и сделал, сознавая на ходу два отчётливых чувства: во-первых, что таинственное психическое возбуждение, которое он испытывал с тех пор, как оказался столь неожиданно в этом странном городе, всё ещё не рассеялось; во-вторых, что он ощущал, будто был знаком с Сах-Лумой в прошлой жизни! Его память всё ещё оставалась чистой касательно прошлого, но этот факт не переставал тревожить его, и он оставался совершенно спокойным, и вместе с тем довольным, своим нынешним окружением. Короче, пребывание в Аль-Кирисе представлялось ему вполне согласным с должным ходом вещей, в то время как дружба Сах-Лумы являлась даже более естественной и знакомой его разуму, чем все прочие естественные и знакомые вещи.
Глава 13. Дворец поэта
Скользя вперёд своим грациозным, почти призрачным шагом, который был так свойственен его манере, Сах-Лума проводил своего гостя в дальний конец огромного зала. Там, откинув в сторону занавес из богатого лазурного шёлка, который частично скрывал две огромные распашные двери, он провёл его в великолепные апартаменты с выходом на террасу и в сад за нею; сад был наполнен такой чудесной пышностью зелёной листвы и цветов, что, глядя на него из-за сверкающих мраморных колонн, окружавших дворец, казалось, будто само небо опиралось своим краем на возвышающиеся пирамиды из красных и белых цветов. Навесы бледно-голубого цвета протянулись от окон на всю пространную ширину внешней колоннады, и здесь два маленьких мальчика, полураздетых и чёрных, как отполированная слоновая кость, прижались друг к другу на мозаичном полу, наблюдая за высокомерным поведением павлина, который величаво расхаживал взад-вперёд, хвастливо распушив хвост и яркий хохолок, блестящий, как лучи горячего солнца на серебряной бахроме лазурного навеса.
– Вставайте, ленивые негодники! – повелительно вскричал Сах-Лума, как только краешек его сандалии коснулся бугристой, сверкающей черной кожи ближайшего мальчишки. – Вставайте и убирайтесь! Принесите мне розовой воды и благовоний! О боги! Вы оставили тлеющий ладан в горелке вон там! – и он указал на массивную медную курительницу, шикарно украшенную, откуда исходил розовый тончайший ароматный дымок. – Прочь оба, вы, изнеженные арапы! Принесите свежего ладана и пальмовых листьев, чтобы расшевелись горячий воздух; и чтобы одна нога здесь, другая там! Иначе совсем убирайтесь с глаз моих!
Пока он говорил, мальчишки стояли, дрожа и втянув лохматые головы в плечи, словно ожидая, что их разгневанный повелитель схватит и вышвырнет их, как чёрные мячи прочь, в пустыню цветов, но, несмело подняв взгляд и видя, что даже в разгаре своего раздражения он улыбался, они набрались смелости и, как только он замолчал, рванули прочь со скоростью летящей стрелы, стараясь перегнать друг друга в гонке через террасу и сад. Сах-Лума рассмеялся глядя на них и затем, вернувшись в комнату, повернулся к Теосу и пригласил его присесть. Теоса неудержимо поглотило низкое с бархатными подушками кресло с богатой резьбой и инкрустацией слоновой кости, и, лениво вытянувшись в нём, он оглядывал с новым и всевозрастающим восхищением гибкую, изящную фигуру своего хозяина, кто, бросившись на кушетку, покрытую леопардовыми шкурами, закинул руки за голову и смотрел на гостя с довольной улыбкой, выражавшей тщеславие и самодовольство.
– Это не самое плохое убежище для мечтательного поэта, – сказал он, напуская на себя безразличный вид, когда оглядывал свои роскошные, почти королевские комнаты. – Я слыхал и о худшем! Но, по правде сказать, потребны величайшие произведения мирового искусства, чтобы достойно убрать комнату, в которой постоянно обитает божественная Муза, тем не менее недостатка в воздухе, свете и цветах здесь нет, а на них одних, мнится мне, я мог бы существовать, если бы даже лишился всего прочего!
Теос сидел молча, глядя на него с тоской. Был ли когда-либо поэт, король или даже император, живший более роскошно, чем этот человек, думал он? Когда глаза его блуждали по куполообразному потолку, увитому резными гроздьями винограда и плодами граната; по стенам с яркими фресками, изображавшими любовные сцены и песенные состязания; по композициям великолепных статуй, что горели белизной на фоне сумрачных, драпированных бархатом углов; по причудливой формы книжным шкафам, набитым книгами и приспособленным к тому, чтобы вращаться от одного прикосновения или сдвигаться в сторону на бесшумных колёсах; по огромным бюстам из бронзы и мрамора, которые стояли на высоких пьедесталах или на выступавших кронштейнах; и, пока он мимоходом отмечал все эти великолепные свидетельства безграничного богатства и роскоши, аромат и блеск этого места, сверкание золота и лазури, серебра и багрянца, восточная истома, наполнявшая самый воздух и весь богатый янтарь и лазурного оттенка свет, что изливался на каждый предмет сказочным, мечтательным сиянием, – погрузили его чувства в восхитительное смятение, в пульсирующую лихорадку наслаждения, для которой он не мог подобрать названия, но которая пронизывала каждый фибр его существа.
Он почувствовал себя отчасти ослеплённым блеском всей этой сцены; головокружительной яркостью цветов; горением глубоких и нежных оттенков, коварно перемешивающихся и контрастирующих; великолепной пышностью покачивающихся цветов, что, казалось, вздымались, словно море, к самым окнам; и, хотя в мозгу его лениво витало много мыслей, он не мог выразить их словами. Он рассеяно уставился в пол, выложенный пёстрой мозаикой и закиданный мягкими, тёмными, пушистыми шкурами диких животных; недалеко от него стоял огромный бронзовый пюпитр, который поддерживал скульптурный грифон с рогами, загибавшимися кверху в форме канделябра; арфоносец принёс арфу, и теперь она стояла на видном месте, украшенная миртом, – некоторые из гирлянд, сплетённых девушками, несомненно, использовались для этой цели.
И всё же было нечто нереальное и фантастическое в великолепии, что повсюду окружало его; он чувствовал себя так, словно был зрителем в огромном зале, где занавес только что поднялся перед первой сценой спектакля. Он с сомнением размышлял внутри своего смущённого разума, была ли такая королевская жизнь привилегией, или правом, или традицией для поэтов вообще, когда Сах-Лума снова заговорил, махнув рукою в сторону одного из бюстов около себя, – массивной, нахмуренной головы, великолепно выполненной художником.
– Вот это славный Оразель! – сказал он. – Праотец, как всем нам известно, искусства Поэзии и всей истинной литературы! И всё же находятся те, кто клянётся, что его никогда не было, ай! Хотя его поэмы и дошли до нас, я слышал множество споров среди так называемых мудрецов, подобных Забастесу, по поводу его стиля и методов стихосложения. Всё написанное им носит дух пера одного мастера, тем не менее болтливые спорщики утверждают, что его знаменитая работа «Рува-Калама» передавалась в восточной устной традиции, пока не дошла до нас в её «улучшенной» нынешней форме. «Улучшенной!» – и Сах-Лума презрительно рассмеялся. – Как будто бормотание эпической поэмы дедом внуку может как-то её улучшить! Да при этом она скорее ухудшится, если вообще не выродится в обычные частушки! Нет, нет! «Рува-Калама» – это достижение одного из величайших умов; не двадцать Оразелей кряду родилось, чтобы создать её, а был, и мог быть, лишь один, и он по праву превосходства есть величайший из бессмертных бардов! Равно как и глупцы могут впоследствии спорить и говорить, что было много Сах-Лум! Только я не преминул позаботиться о том, чтобы потомки знали, что это был только я один – непревзойдённый певец вдохновлённых любовью песен на всём протяжении этого мира!
Он вскочил из своей лежачей позы и привлёк внимание Теоса к другому бюсту, даже более красивому, чем первый; он стоял на пьедестале с венком на голове и лаврами у основания.
– Божественный Гиспирус! – воскликнул он, указывая на него в каком-то экстазе. – Мастер, у которого я, быть может, перенял совершенную восторженность собственного слога! Он обладает, как ты знаешь, непревзойдённой и вселенской славой, и всё же – ты не поверишь! – в прошлом нашлась в Аль-Кирисе одна свинья, избравшая его предметом своей брани, а прочие свиньи присоединились к нему смрадным блеянием. Удивительные пьесы Гиспируса! Величайшие трагедии, воздушные комедии, нежнейшие фантазии, когда-либо рождённые умом человека, были поставлены под сомнение этими жвачными животными! И одна самая непрошибаемая ослиная голова прикинулась, что обнаружила отрывок из тайного письма, которое должно, как думали эти глупцы, доказать, что Гиспирус не был автором собственных работ, а был лишь обманщиком и копировал вдохновение другого, менее известного человека! Клянусь богами! Можно было бы посмеяться над глупой скотиной, не будь он вместе с тем слишком ничтожным, чтобы вызвать даже насмешку! Гиспирус – предатель искусства, которому он служил и которое прославлял? Гиспирус – литературный обманщик и фальсификатор? Клянусь головою Змеи! Они могут скорее доказать, что ясное солнце на небесах – это обычная масляная лампа, чем пытаться умалить хоть на йоту прозрачную славу благороднейшего из поэтов всех веков!