И с этими словами он выпил вино единым глотком до последней капли. Едва он сделал это, как им овладело самое необычное чувство: ощущение удивительного экстаза, словно он выпил какой-то сладкий нектар или волшебный наркотик, который внезапно привёл его нервы в состояние неописуемого возбуждённого блаженства. Кровь побежала стремительнее по его венам, он чувствовал, как мгновенно вспыхнуло лицо ярким жаром, он рассмеялся, когда отставил пустую чашу и, бросившись обратно на великолепные подушки, он встретился глазами с ярким, понимающим взглядом Сах-Лумы. Странно было видеть, насколько быстро Сах-Лума возвратил ему этот взгляд, как искренне и как скоро их дружба переросла в нечто большее, даже чем братский союз! Нифрата, тем временем, молча стояла в стороне, с печальным блуждающим взглядом, переходящим с одного на другого в каком-то сомнении и удивлении. Вдруг она заговорила, склонив прекрасную головку в сторону Сах-Лумы.
– Повелитель пойдёт сегодня во Дворец, чтобы голос его зазвучал в присутствии короля? – спросила она застенчиво.
– Конечно, Нифрата! – отвечал Лауреат, нежно приглаживая свои волосы. – Меня вызвали туда королевским приказом. Но что же с того, малышка? Ты ведь знаешь, это нормальное явление; королевский двор теряет всякую прелесть и красоту, когда Сах-Лума молчит.
– Гость моего повелителя пойдёт с ним? – мягко поинтересовалась Нифрата.
– Ах, несомненно! – и Сах-Лума улыбнулся Теосу. – Ты же будешь сопровождать меня на приёме короля, друг мой? Он примет тебя ради меня и, хотя по правде, его величество по большей части невежественен во всём, кроме искусства любви и ведения войны, тем не менее он не только король, но и человек, и ты найдёшь его гостеприимным и добродушным хозяином.
– Я пойду с тобой, Сах-Лума, куда угодно! – быстро отвечал Теос. – Ибо, следование за таким гидом доставит мне самое большое удовольствие.
Нифрата в задумчивости поглядела на него с каким-то печальным выражением в прекрасных глазах.
– Присутствие моего господина Сах-Лумы поистине приносит радость! – сказала она мягко и с дрожью в голосе. – Но радость эта слишком сладкая и краткая, ибо, когда он уходит, никто не может заполнить оставшейся пустоты!
Она замолчала; пристальный взгляд Сах-Лумы покоился на ней, полунежный-полунасмешливый свет струился из-под тени его длинных, шёлковых, чёрных ресниц; она поймала его взгляд, и слабая дрожь пробежала по её хрупкой фигурке; она прижала одну руку к сердцу и продолжала более спокойным и ровным тоном:
– Мой повелитель, быть может, не слышал об утренних волнениях в городе? Взбунтовавшаяся чернь на рыночной площади, нелепые слова пророка Хосрулы? Неожиданные аресты и заключение в темницу многих людей, и последовавший гнев короля?
– О боги, нет! – ответил Сах-Лума, легкомысленно зевая и устраивая голову поудобнее на подушках. – И меня не заботит волнение черни, которая не может контролировать себя, но при этом противится всякому руководству. Аресты? Заключения? Это не редкость, но почему, во имя священного Покрова, не арестуют они и не посадят в темницу истинных возмутителей спокойствия – колдунов и философов, чьи уличные выступления просачиваются в умы недовольных, призывая их к бесполезному бешенству и беспорядкам? Почему вместо всех прочих не схватят они Хосрулу – истинного безумца – за все долгие годы его притворного мудрствования? Не он ли обличал веру Нагая и предсказывал разрушение города бессчётное множество раз? И не все ли мы смертельно устали от его высокопарных речей? Если бы король считал важным делом защиту поэтов, то он уже давно замкнул бы этого бородатого пустобая в четырёх стенах донжона, где только крысы и пауки внимали бы его проповедям о приближающемся роке!
– Нет, но мой повелитель! – скромно отважилась проговорить Нифрата. – Король не смеет наложить рук на Хосрулу…
– Не смеет! – рассмеялся Сах-Лума, лениво протягивая руки и беря сочный нектарин из корзины рядом. – Милая Нифрата! Ты ограничиваешь власть короля? Равно как и накладываешь рамки на воображение поэта! Хосрулу могут любить и бояться лишь определённые суеверные глупцы, взирающие на безумца как на некое священное животное, но основное население Аль-Кириса – люди, составляющие кровь, кость и сухожилия города, – против перемен в религии, законах, традициях или обычаях. Но Хосрула стар, и то, что король терпит его причуды, есть лишь следствие уважения к возрасту и болезни, Нифрата, а не страха! Наш правитель не ведает страха.
– Хосрула предрекает ужасные вещи! – нерешительно пробормотала девушка. – Я часто думала о том, что, если они сбудутся…
– Ты пугливая голубка! – и Сах-Лума, поднявшись с кушетки, слегка поцеловал её в шею, тем самым вызывая нежный малиновый румянец, проступивший сквозь белизну её кожи. – Не думай больше о подобных глупостях, ты меня рассердишь. Какие-то догнивающие старики, подобные Хосруле, ещё будут нарушать спокойствие Аль-Кириса Великолепного! Клянусь богами, это полный абсурд! Не желаю больше слышать ни о черни, ни о бунтах, душа моя отвергает даже намёки на разногласия. Успокойся! Божественное спокойствие, нарушаемое лишь трепетанием крыльев мысли, парящей среди безоблачных небес фантазии! Лишь это одно есть центр средоточия всех моих желаний. И сегодня я понял, что даже ты, Нифрата, – здесь голос его стал обиженным, – несколько расстроила умиротворение моего ума этими глупыми разговорами о неприятном общественном окружении.
Он резко замолчал, и между его бровями появилась черта, отмечавшая раздражение и гнев. Нифрата, заметив его выражение, внезапно бросилась к его ногам и, подняв любящий взгляд, исполненный слёз, воскликнула:
– Мой повелитель! Прости меня! Поистине, тебе не следовало слышать о вражде и раздорах среди грубых мужланов! Я, бедная Нифрата, пожертвую жизнью, чтобы защитить тебя от малейшей тени зла! Голос её сорвался, она поцеловала его сандалии и рванулась прочь из комнаты.
Сах-Лума посмотрел ей вслед с нежностью и замешательством.
– Всегда она такая! – сказал он с притворным смирением. – Как я тебе и говорил, Теос, женщины – бабочки, не знающие своих желаний. Нифрата – женщина-загадка: иногда она меня злит, а иногда успокаивает. Сейчас она говорила о вещах, которые меня не касаются, да ещё с такой легкомысленностью, возвышенностью и искренней верой, что я слушал её с удивлением и гадал, где она набралась этой мнимой мудрости.
– Любовь научила её всему, что она знает! – прервал его Теос.
Сах-Лума рассмеялся.
– Ай, бедное нежное дитя, она меня любит! – сказал он беспечно. – В этом нет тайны! Но, когда все женщины меня любят, я предпочёл бы умереть от избытка любви, чем от чего-либо ещё. Идём! Уже закат – в моём саду есть зелёный холм, откуда мы увидим всю пышность и великолепие заходящего золотого бога. Это зрелище я никогда не пропускаю, и я хотел бы разделить его с тобой.
– Но, в таком случае, не безразличен ли ты к женским ласкам? – спросил Теос. – Неужели ты никого не любишь?
– Друг мой, я люблю себя! Я не нахожу ничего более приятного, чем собственная личность, и от всего сердца я восхищаюсь чудом и красотою собственного существования! Нет ничего прекраснее в женщинах, чем их созерцание моего гения, сознание собственной силы и очарования! Жизнь такого поэта, как я, – это вечное чудо! Вся вселенная подчиняется моим требованиям; человечество становится простым рабом капризов моего величественного воображения; силой мысли я поднимаюсь к звёздам; одним желанием воспаряю к высшим сферам, неизведанным, но знакомым моей фантазии; я беседую с душами цветов и фонтанов; и любовь женщины – лишь капля в глубоком океане моего безмерного наслаждения! Да, я обожаю свою необычайность! И откровенное самопоклонение есть единственная вера, которой мир искренне следует до конца!
Он поднял взгляд с яркой, самоуверенной улыбкой. Теос встретил его с удивлением и сомнением, но ничего не ответил, и вместе они зашагали медленно через мраморную террасу и дальше, вглубь прекрасного сада, наполненного буйными розами, что карабкались и цвели повсюду, оживая глубоким огненным цветом в лучах горящего заката.
Глава 14. Печать Верховной Жрицы
Они недолго шагали плечом к плечу без слов по прохладным дорожкам чередовавшихся света и тени, под прикрытием переплетённых зелёных ветвей, в которых лишь любовные трели очаровательных птиц то и дело разрывали тишину столь подходящим обстановке нежным пением. Весь воздух вокруг них благоухал тонкими ароматами; нежные радужные насекомые порхали и танцевали в тёплых лучах заката, как золотые искры в янтаре вина; между тем, повсюду отдалённый блеск взрывных фонтанов или мягкое изумрудное сияние бормочущих ручейков, которые петляли по земле меж поросших мхом и склонившимися папоротниками берегов придавало приятное ощущение прохлады и свежести яркой зелени роскошного пейзажа.
– Говоря о верованиях, Сах-Лума, – наконец вымолвил Теос, глядя на своего собеседника с неясным чувством сострадания и обеспокоенности, – какая религия преобладает в этом городе? Сегодня, хоть и по незнанию, я нанёс непростительную обиду тем, что глазел на прекрасную Верховную Жрицу, в то время как должен был пасть ниц во время её благословения. Ты должен поведать мне об общепринятых обычаях вероисповедания, чтобы я в своей слепоте снова не ошибся.
Сах-Лума улыбнулся.
– Общепринятые обычаи вероисповедания – это общепринятые законы традиций, – отвечал он, – не больше, не меньше. И в этом мы во многом похожи на прочие народы. У нас нет никакой истинной веры – а у кого она есть? Мы принимаем некое данное нам определение гипотетичного Божества вместе с соответствующими сентенциями и кодексом морали, сопровождающими это определение. Мы называем это религией и облачаемся в неё, как в одежды, из необходимости и ради благопристойности, хотя, по правде, мы и вполовину так не привязаны к ней, как к гораздо более интересным вещам вроде вкуса и одежды. И всё же мы привыкли к своей вере, и некоторые из нас будут драться с другими из-за одного неосторожного слова; и поскольку вера наша содержит массу противоречий и недомолвок, то подобные столкновения нередки, в особенности среди жрецов, кто, будь они искренними последователями своего призвания, должны бы были отыскать пути сглаживания всех кажущихся несоответствий во имя поддержания мира и порядка. Конечно, мы вместе со всем цивилизованным обществом поклоняемся Солнцу, как и вы, должно быть, в одном этом главенствующем принципе наша религия универсальна!