– Ай, смерть – неприятное явление! – вдруг сказал Забастес, который постепенно подкрадывался, пока не оказался в группе людей прямо рядом с Сах-Лумой. – Это слово никогда не должно звучать в присутствии короля! И всё же, несмотря на недопустимость этой фразы, совершенно точно, что Его Величество, равно как и главный Лауреат его Величества, должны умереть! – И он сопроводил последние слова двумя решительными ударами трости.
– Как и ты, Забастес! – парировал король с мрачной улыбкой. – Ты тоже! И прах твой развеется по четырём ветрам, как это и пристало твоей профессии, в то время как твой хозяин и король будут с честью захоронены среди порфира и золота.
Забастес кивнул с каким-то насмешливым смирением.
– Вероятнее всего, так и будет, – сказал он спокойно. – Сколько же ещё ты будешь молчать, мой поющий император? – спросил он, повернувшись к Сах-Луме. – Сможешь ты исполнить любовную песнь, невзирая на печаль в твоей душе?
В ответ на это Сах-Лума поднялся, взял арфу в руки и слегка провёл пальцами по струнам, как бы размышляя и сомневаясь. Музыкальная рябь была ответом на это нежное прикосновение, музыка, столь же мягкая, сколь и вечерний ветерок среди листвы. В следующий миг его голос задрожал в тишине – голос удивительный, богатый, зрелый и исполненный скрытых слёз, напоённых страстью, которая проникала в самое сердце слушателя, и божественного совершенства, какое, несомненно, никогда ещё не звучало в человеческом тоне!
Теос вытянулся вперёд затаив дыхание, сердце его бешено забилось, ибо Сах-Лума запел его собственную песню! Он знал точно, что сам написал её много лет назад, во дни юности, когда ещё воображал, будто весь мир стоит в ожидании того, что он переложит его на музыку своим вдохновением! Сах-Лума не имел прав на эту балладу! Он, Теос, был её создателем, а не этот королевский лауреат, укравший его творение! Он попытался раскрыть рот – но голоса не было! Губы окаменели! Поражённый абсолютной немотой, но с обострившимся до предела слухом, он стоял прямо и неподвижно; ярость и страх заполняли его сердце, превращаясь в пытку поистине ужасающим непониманием и осознанным отчаянием, вынуждая его пассивно слушать любовные излияния его собственного мёртвого прошлого, ожившие заново в песни его соперника!
Глава 16. Предвестник рока
Несколько долгих, тяжких минут истекли, и потом первая острота его странной душевной агонии миновала. Предельное напряжение нервов ослабло, и апатия горестного отчаяния овладела им. Он почувствовал себя человеком, таинственным образом проклятым, изгнанным из жизни и лишённым всего, что он когда-то считал дорогим и любимым. Как такое произошло? Почему он был отстранён, оставшись таким образом в одиночестве, бедности и пустоте, в то время как другой пожинал плоды его гения? Он услышал громкие аплодисменты собравшихся, сотрясшие огромный зал, когда Лауреат окончил песнь; и, опустив голову, неудержимые слёзы навернулись на глаза Теоса и обожгли его сложенные ладони – слёзы, исторгнутые из самой далёкой глубины его измученной души. В этот момент прекрасный Сах-Лума повернулся к нему с улыбкой, как человек, ожидающий более искреннего одобрения, чем подаренное безликой толпою, и, встретив этот счастливый, самодовольный, полувопросительный взгляд, он изо всех сил вымучил улыбку. Как раз тогда Зефораним метнул на него пламенный взгляд, исполненный удивления и сочувствия.
– Клянусь богами, твой иностранец рыдает! – сказал монарх полунасмешливо, а затем уже более вежливо добавил: – И это не первый раз, когда голос Сах-Лумы прорывает фонтан слёз!
Забастес тем временем наблюдал за всей сценой с выражением смешанного нетерпения, злобы и отвращения, которые ясно читались на его лице, и как только шум аплодисментов утих, он злобно стукнул палкой по полу и яростно закричал:
– Да защитят нас боги от нашествия дураков! Что значит весь этот надрывный рёв? Много раз уже, о чём свидетельствует мой усталый дух, слышал я пение Сах-Лумы, но никогда ещё не изрыгал он такого нудного, многословного, бессмысленного стихоплётства, как сегодня!
Взрыв смеха оборвал и заглушил его резкий голос – смеха, к которому самым сердечным образом присоединился и сам Сах-Лума. Он продолжал сидеть на своём кресле из слоновой кости и, лениво откинувшись на подушки, глядел на своего критика с терпеливым добродушием и весёлостью, пока королевское зычное «Ха-ха-ха!» отдавалось жемчужным перезвоном от потолка и стен огромной залы.
– Ах ты, несносный плут! – орал Зефораним. – Решил убить меня своими едкими шуточками? Что тебе не нравится? Выйди – говори!
– Если бы мне позволили говорить свободно, ваше величество, я бы в первую очередь сказал, что поэма эта, столь высоко вами оцененная, абсолютно лишена здравого смысла. Это простой каприз воображения, а что такое воображение? Простое помрачение мозговых клеток – заболевание мозга, в котором мысли строятся на невозможности, на том, чего нет и никогда не будет. Его стихи несут в себе принудительную возвышенность, – тут Теос невольно вздрогнул, затем, собравшись, продолжил молчать, – которая неприятно режет слух. Например, какой смысл несёт в себе вот эта глупейшая из строк: «Торжественная песнь полуночной звезды»? Чушь! Ибо никто никогда не слышал пения звёзд! Или вот ещё одно пустое сравнение: «И ветры дикие рыдают от состраданья к миру». Но один куплет сильнее всего раздражает мои чувства:
«И солнце хваткою любовной
Срывает изумрудный пояс роз!»
Здесь его речь прервал очередной приступ кашля, и снова смех всей публики разнёсся вокруг весёлым эхом.
– Смейтесь, смейтесь! – сказал Забастес, успокаиваясь и глядя на толпу с решительной улыбкой. – Смейтесь, вы, бестолковые порождения глупости! И цепляйтесь, если вам нравится, за несуществующие мечты вашего Лауреата, который раздувает их в воздухе перед вами, как мальчишка – мыльные пузыри! Они пусты и мимолётны, горят лишь миг, а затем лопаются и испаряются; и внутри них сверкают краски – краски, которые кажутся бессмертными в своей прелести, но исчезают, как вздох, и никогда уже не возвратятся!
– Не правда! – вдруг перебил его Теос, сам не зная зачем, но чувствуя, что вполне готов встать на защиту Сах-Лумы: – Ибо краски бессмертны и пронизывают всю вселенную, будь они хоть в мыльном пузыре, хоть в радуге! Семь цветов спектра существуют, соразмеренно с семью музыкальными нотами, и многое из того, что мы называем искусством или поэзией, есть не что иное, как постоянное отражение этих вечно живущих оттенков и звуков. Может ли критик проникнуть в тайны природы глубже, чем поэт? Нет, ибо он разрушает творение везде, где только может, и отыскивает недостатки в её прекраснейших порождениях! Может ли Забастес вызвать наши слёзы и страсть? Может ли заставить сердце забиться счастливой дрожью или согреть нашу кровь теплом? Нет! Зато Сах-Лума способен своим искусством заставить нас видеть не только одну лилию, но тысячи лилий, качающихся на ветру его фантазии; не один лишь – но тысячи миров, кружащих в небесах великолепных рифм, не одну радость, но тысячи радостей, дрожащих в песни его вдохновения. Сердце, человеческое сердце – вот единственное мерило гения поэта, и когда оно отзывается, кто станет отрицать его бессмертную славу!
Громкие аплодисменты последовали за этими словами, и король фамильярно хлопнул Теоса по плечу:
– Смело сказано, господин чужестранец! И у тебя тоже музыкальный голос! Кто знает, быть может, со временем и ты станешь поэтом! А ты, Забастес, убирайся отсюда! Все твои доводы ошибочны, как всегда! Ты и сам разочарованный писатель – вот откуда происходит твоя злоба!
Посрамлённый Забастес удалился, бубня что-то себе под нос, и Лауреат, чей мечтательный взгляд теперь остановился на Теосе, его самопровозглашённом защитнике, снова взял в руки арфу и собирался уже запеть ещё раз; когда вдруг раздался сильный шум, словно от бряцанья оружием, и начал постепенно настать гомон множества голосов и топот марширующих ног. Двери распахнулись, поспешно вбежал гонец и закричал:
– О великий король, да живёт имя твоё вечно! Хосрула схвачен!
Чёрные брови Зефоранима сошлись на переносице, и жёсткая линия рта обозначилась резче.
– Итак! Наконец-то ты научился быстро выговаривать новости! Приведите сюда арестанта, и мы сами освободим его от жёстких цепей… – и он многозначительно коснулся своего меча: – Дадим ему большую свободу, чем та, коей он пользовался на земле!
И тогда все взгляды устремились на вход в парадный зал. Группа вооружённых солдат окружила и подталкивала высокого, измождённого, безумного старика, чьи глаза горели огнём из глубин пещеристой тени его изогнутых бровей; человека, чей вид был настолько величественен, и к тому же столь ужасен, что невольный ропот смешанного восхищения и страха пробежал в толпе собравшихся. Это был Хосрула – пророк той веры, что должна была изменить мир, фанатичный последователь ещё неведомой человечеству религии, бесстрашный предсказатель краха Аль-Кириса и гибели его короля!
Теос с удивлением смотрел на его похоронные, чёрные одежды, висевшие на нём, как саван; на его длинную, нечёсаную бороду и седые волосы, ниспадавшие в беспорядке по плечам; на его таинственную фигуру, которая, несмотря на путы, держалась прямо и твёрдо, выражая бесстрашие и спокойное достоинство. Было нечто сверхъестественно значительное и странным образом вдохновляющее в нём, нечто властное и дерзкое в прямом и пристальном взгляде, который он устремил на короля; и на миг воцарилась глубокая тишина – тишина, казалось, рождённая суеверным ужасом, вдохновлённым простым фактом его присутствия. Взгляд Зефоранима остановился на нём с холодным безразличием; он сидел очень прямо на своём троне, положив одну руку на меч, и не выказывал никаких признаков гнева по отношению к узнику, не считая того, что вены у него на лбу внезапно вздулись и распухли и украшения на широкой груди беспокойно вздрагивали вверх-вниз от участившегося дыхания.