– Мы приветствуем тебя, Хосрула! – проговорил он медленно и со зловещей улыбкой. – Львиная лапа наконец-то тебя накрыла! Слишком долго испытывал ты наше терпение, ты должен отречься от своих ересей или умереть! Что же теперь ты скажешь нам о роке, суде, тщетности славы? Будешь пророчествовать? Будешь нести веру? Будешь сбивать людей с толку? Будешь проклинать короля? Ты, безумный колдун! Дьявол и еретик! Что помешает мне прямо сейчас тебя убить? – И он наполовину вытащил свой грозный меч.
Хосрула встретил его угрожающий взгляд, даже не мигнув.
– Ничто не помешает тебе, Зефораним, – отвечал он, и голос его – глубокий, музыкальный и звонкий, поразил Теоса в самое сердце своим странным, предвещающим недоброе холодком. – Ничто, кроме твоего собственного презрения к трусости!
Рука монарха опустилась, румянцем вспыхнуло помрачневшее лицо. Внезапно повернувшись к вооружённой охране, он поднял руку властным жестом.
– Развязать его!
Верёвки и тяжёлые оковы упали, и очень скоро Хосрула уже обладал сравнительной свободой. Сначала он, казалось, не понял королевского благородства и не пытался пошевелиться; руки его были плотно сомкнуты, словно до сих пор в путах, и так, неподвижный и замерший, стоял он, когда Теос, глядя на него, начал гадать, состоял ли он поистине из плоти и крови, или, быть может, он был не более чем неким измождённым призраком, обретшим мистическую, искусственную форму иного мира, чтобы свидетельствовать о неведомом живым людям. Зефораним тем временем позвал виночерпия, прекрасного, как Ганимед, юношу, кто по знаку его величества подошёл к пророку и, налив вина из драгоценного кувшина в кубок из золота, предложил его ему с учтивой, приветственной улыбкой. Хосрула яростно вздрогнул, словно внезапно очнувшись ото сна, прикрыв рукою глаза, он уставился на весёлого слугу, затем оттолкнул кубок прочь, дрожа от возмущения:
– Прочь! Прочь! Вы вынуждаете меня пить кровь? Кровь! Она окрашивает землю и небеса! Небеса бледнеют и дрожат, серебряные звёзды меркнут, и ветры пустыни рыдают по грядущему, ибо никогда уже не созреет виноград и не соберут урожай! Кровь, невинная кровь! Алые моря крови, в которых, как разбитый и потерянный корабль, город Аль-Кирис никогда не восстанет вновь!
Эти страстные слова произвели самое глубокое впечатление. Несколько дворян обменялись нерешительными взглядами, а женщины привставали со своих мест, глядя на короля, словно в молчаливой просьбе удалиться. Однако повелительный отрицательный жест Зефоранима обязал их остаться.
– Ты безумец, Хосрула! – сказал монарх спокойным, размеренным тоном. – И из уважения к твоему безумию, а также к возрасту, мы до сих пор медлили с правосудием. Тем не менее чрезмерная жалость у великих королей слишком часто вырождается в слабость, а этого мы в себе не потерпим, даже ради нескольких оставшихся несчастных лет твоей жизни. Ты превысил пределы нашего терпения и больше не будешь нарушать законов – ты опасен для нашего королевства, ты истинный предатель и должен немедленно умереть. Ты проклят…
– Поистине! – перебил его Хосрула с тенью печали в насмешливом тоне. – Я высказал истину в век лжи! А это наиболее достойное смерти дело!
Он замолчал и словно бы снова погрузился в себя; Зефораним нахмурился, но ничего не ответил. Теоса всё более увлекало происходящее, было нечто роковое и предвещавшее нависшее над ними зло во всём этом. Вдруг Сах-Лума поднял глаза, и лицо его просияло.
– Во имя священного Покрова, – весело обратился он к королю. – Ваше величество слишком серьёзно воспринимает этого почтенного джентльмена! Я узнаю в нём одного из представителей своего ремесла: поэта и трагика, пристрастного к мелодраматичным улыбкам. – И, повернувшись к Хосруле, он добавил: – Ты ведь поломаешь вместе со мною копья о песню, седая борода? Ты прокаркаешь о смерти, а я спою о любви, а король выскажет своё суждение о том, чья мелодия сильнее и милее ему!
Хосрула поднял голову и встретил полунасмешливый взгляд Лауреата с видом бесконечного сострадания и сожаления.
– Ты бедный, обманывающийся певец дней погибели! Увы тебе, что умрёшь ты так скоро и столь быстро будешь забыт! Слава твоя никчёмна, как песчинка, сдуваемая порывом дыхания моря! Твоя гордость и триумф мимолётны, как утренний туман, исчезающий в лучах жаркого солнца! Тебе было отпущено великое вдохновение, а ты упустил его истинное значение и из всех золотых нитей поэзии, свободно отданных в твои руки, ты не соткал ни единой дорожки к Богу! Увы, Сах-Лума! Яркая душа, не ведающая своей судьбы! Ты будешь внезапно и жестоко убит – и твой убийца сидит здесь! – он ткнул пальцем в сторону короля.
– Клянусь всеми благодетелями Нагая, – рассмеялся Зефораним, – это самая великолепная глупость! Я, Зефораним, убийца моего друга и первого фаворита в королевстве? Старик, твоя фантазия безгранична, и она истощает моё терпение, хотя, сказать по правде, мне жаль, что разум твой разрушен: печально, что такому уважаемому и серьёзному старцу не достаёт ума. Да будь Аль-Кирис осаждён тысячами врагов и эти крепкие дворцовые стены повергнуты в пыль колесом войны, мы бы защищали Сах-Луму сами до последнего победного вздоха!
Сах-Лума улыбнулся и благодарно кивнул в ответ на столь душевное заверение в дружбе его суверена, но, тем не менее, лёгкая тень пролегла меж его прекрасных бровей. Он явно был неприятно поражён словами Хосрулы, и беспокойство отражалось на его лице, передаваясь каким-то электрическим импульсом и Теосу, чьё сердце тяжко забилось от чувства смутной тревоги.
«Кто такой этот Хосрула? – подумал он. – И как он смеет пророчить гибель обожаемому и восхитительному Сах-Луме?» – «Хряк!» – «Что это был за тихий, далёкий звук, будто от катившихся на полной скорости колёс?» – он прислушался, затем оглянулся на других людей, но никто из них, казалось, не услышал ничего необычного. Кроме того, все испуганные взгляды были устремлены на Хосрулу, чьё прежде вялое поведение внезапно переменилось, и кто теперь вскинул голову, простёр руки и дико глядел, словно сам оживший Террор.
– Победа! Победа! – вскричал он. – Не будет больше побед тебе, Зефораним! Конец твоим завоеваниям, и флаг твоей славы падёт с башен твоей мощной цитадели! Смерть уже стоит у тебя за спиной! Рёв разрушения – у всех дворцовых ворот! И враг, что пришёл к тебе незамеченным, есть враг, которого никто не сможет ни победить, ни подчинить! Приговор Аль-Кирису был вынесен – и кто помешает его исполнению?! Аль-Кирис великолепный падёт! Плачьте и рыдайте по нему!
Вдруг яростный, визгливый крик сорвался с губ пророка:
– Глядите! Глядите, как сияет хохлатая голова, как изгибается шея в драгоценностях, как мягкое тело извивается и гнётся – вот откуда всё это! От этой проклятой змеи! Отравительницы мира! Лизии! Лизии! Порочной девы! Королевы-куртизанки!
Едва он это высказал, как король набросился на него в ярости, сдавил горло и неистово швырнул вниз со ступеней трона, поставив ногу на его простёртое тело. Затем, вытащив свой огромный меч, он воздел его над головой – и через миг Хосрула уже заплатил бы жизнью за свою наглость… как вдруг ужасающий раскат грома потряс дворец, и все лампы погасли! Воцарилась непроницаемая темнота – плотная, тяжёлая, удушающая темнота. Гром укатился вдаль вибрирующим эхом, и наступила краткая, давящая тишина. Затем крики и стоны перепуганных женщин прорезали глубокий мрак, страшные звуки эгоистичной борьбы запаниковавшей толпы, беспомощное, нервное, беспричинное рассеяние, которое производят человеческие существа, когда пытаются одновременно избежать неминуемой смертельной опасности. Теос попытался пробиться к Сах-Луме, и как раз в это время начал появляться странный, колеблющийся свет – танцующие на стенах огоньки, выхватывающие из мрака лица испуганной толпы и огромную фигуру Зефоранима с воздетым мечом. Вскоре каждый предмет вблизи и вдали стал отчётливо видимым, и тогда разнёсся чудовищный яростный вопль короля:
– Где Хосрула?! Идиоты! Трусы! Напугались летнего грома! Вы позволили этому проклятому еретику ускользнуть из ваших рук! Света! Принесите свет!
Его властный и возмущённый голос отчасти успокоил панику, несколько восстановив порядок; пихающиеся и толкающиеся у дверей остановились; вооружённые стражи в стыдливом молчании начали поиски сбежавшего; и несколько пажей ворвались внутрь с горящими факелами. Поражённый и растерявшийся Теос взирал на всё это со странным ощущением напряжённого спокойствия, сверкающий зал кружился перед его глазами картинкой из прошлого, и тогда точная уверенность явилась ему – уверенность в том, что он уже видел всю эту сцену прежде! Как раз в этот миг рука Сах-Лумы схватила его, и голос зашептал в ухо:
– Уйдём отсюда, друг! Больше здесь не будет ничего иного, кроме построения стражей и растерянности; король, как лев, не прекратит рычать, пока жажда его мести не будет утолена! Чума на этого проклятого пророка! Он оборвал мою музыку и расстроил все рифмы! В исчезновении Хосрулы больше всех виноват Зефораним, однако это привилегия монарха – сваливать собственные ошибки и глупости на чужие плечи подчинённых! Идём! Лизия нас ждёт и не простит нам неподчинения её приказу явиться, идём отсюда, пока ворота дворца открыты.
Лизия – «порочная дева, королева-куртизанка», как сказал Хосрула. Тем не менее её имя, словно серебряный рожок, заставляло сердце Теоса биться с неописуемой радостью и лихорадочным предвосхищением, так что он без промедлений согласился с Сах-Лумой. Рука об руку они – прославленный поэт и поэт позабытый – быстро прокладывали себе путь меж рядов дворян, офицеров, рабов и лакеев, которые все оживлённо обсуждали недавний испуг, побег пророка и яростный гнев короля; и, торопливо шагая вдоль широкого зала Двух Тысяч Колонн, они вместе вышли в ночь.
Глава 17. Любовь, которая убивает
Под безоблачным, усеянным звёздами небом, в волнах тёплого воздуха, пропитанном ароматами роз, они вновь ехали вместе по широким улицам Аль-Кириса, которые теперь уже почти совсем опустели, не считая редких запоздавших пешеходов, чьи размытые фигуры терялись в движении, подобно бледным мерцающим теням. Теос, мечтательно восхищаясь красотою города, так преобразившегося в свете луны, едва ли сознавал, что во всём этом было нечто необычное. Он действовал согласно сложившимся условиям и, по правде сказать, иначе он и не мог бы поступать, поскольку чувствовал, что судьбой его управляла некая непреодолимая невидимая сила, против которой любое сопротивление стало бы бесполезным.