Глава 19. Разрушение обелиска
Вскоре Теос оказался у дворца Сах-Лумы – ворота были распахнуты настежь, и приятный смех и мягкое пение долетали изнутри. Прислушавшись к звукам, Теос успокоился: Сах-Лума очевидно был дома и невредим. Первым, кого встретил на ступенях дворца Теос, был критик Забастес.
– А, добрый Забастес! – весело вскричал он. – Где же твой хозяин? Он вернулся в целости?
– Не сомневайся в этом! – прокаркал критик. – Более того, он весьма обеспокоен внезапным исчезновением своей любимой девушки – рабыни Нифраты, которая внезапно исчезла сегодня, не оставив ему ни строчки. Ах, всё в этом мире кончается, даже хорошие женщины уходят…
И, забормотав таким образом, Забастес побрёл вперёд по коридору, а Теос тем временем скоро пересёк холл и оказался у двери святилища Лауреата, куда и проник, поначалу будучи незамеченным. Девушки собрались там и держали в руках цветы.
Беспечный вид Сах-Лумы только усилил беспокойство Теоса. Как раз в этот момент интересный персонаж вошёл в комнату: седоволосый негр-недоросток, который тащил переброшенный через спину огромный свёрток, состоявший из аккуратно скрученных кусков льна, один из которых он как раз вытащил и расстелил перед Сах-Лумой, а тот взамен протянул ему серебряную монету, одновременно бросив шутливым тоном:
– Есть ли какие новости сегодня, Зибия?
Зибия, спрятав монету в широкий кожаный кошель на поясе, на секунду задумался, а затем отвечал:
– По правде сказать, ваше сиятельство, ничего интересного, вот только много толков вызвала внезапная смерть молодого Нир-Джалиса, чьё тело обнаружили на берегу реки сегодня утром. А также, быть может, вашему сиятельству ещё не известно, что сегодня и сама река стала объектом пристального внимания, ибо цвет её вод переменился на кроваво-красный за ночь, и это событие вызвало великое волнение в народе! Говорят также о поимке пророка Хосрулы и об официальной программе праздника жертвоприношения, который будет иметь место сегодня вечером в Храме Нагая. Кроме того, объявлено, что масштабные бои диких зверей пройдут на Королевской арене сразу же после службы в Храме. Думаю, с таким списком развлечений сегодня никто не ляжет спать рано!
Пока он говорил, Сах-Лума развернул длинный льняной свёрток, который оказался весь исписан убористыми буквами и оказался настоящей газетой.
Зибия низко поклонился и, пятясь задом, униженно удалился из залы.
– Не странно ли, что Нифрата покинула тебя вот так, Сах-Лума? – сказал Теос с ноткой беспокойства в голосе. – Быть может, она была несчастна и совсем отчаялась?
– Несчастна со мной? – вскричал в негодовании поэт. – Но я давал ей всё! Все блага и вся роскошь моего дворца были в её распоряжении!
– Но ты ведь не любил её! И мне известно теперь, к кому питаешь ты истинную страсть, однако ты скорее погибнешь дважды, чем признаешься в своей любви к этой предательнице Лизии!
– Предательнице! – неожиданно вскочил Сах-Лума, крепко схватив Теоса за горло. – Как смеешь ты ставить рядом эти два слова: «Лизия» и «предательница»? Глупец!
– Убей меня, друг мой! Избавь меня тем самым от тягостных воспоминаний о том, что вчера по просьбе Лизии я должен был убить тебя!
– Убить меня? – отступил Сах-Лума, и голос его сорвался.
Теос взял в руки газету и указал на статью о смерти несчастного Нир-Джалиса:
– Сах-Лума, тебе не стоит ждать милосердия и снисхождения от той женщины, что всегда была беспощадной. И Нир-Джалис – лишь один из многих, погибших таким образом! Друг мой, ты не можешь любить это чудовище!
– Но я люблю её со всей страстью, – промолвил Сах-Лума, – и моя жизнь больше не принадлежит мне! Уверен, ты просто перебрал вина и не расслышал её верно. Этот негодяй Нир-Джалис ведь заслужил свою участь, и Лизия тут ни в чём не виновата! Ты разве не слышал его обвинения в адрес короля?
– Слышал, но что с того? Не вижу ничего дурного в них.
– Ничего дурного! – вскричал Сах-Лума. – Ах, я и забыл, что ты чужестранец и ничего не знаешь о словах священного оракула, высказанных сотню лет назад: «Когда Верховная жрица станет любовницей Короля, падёт Аль-Кирис!» Эти слова в последствие и доныне произвели абсолютный запрет на любовную связь между жрицей и монархом, более того, он даже не может смотреть на её лицо, не считая общих служб. Но что же, друг мой, у меня ещё есть работа на сегодня! Идём со мною, и ты услышишь самую прекрасную легенду о любви, которую я готовил пока лишь для ушей Забастеса, однако я верю тебе и знаю, то ты не злостный плагиатор, который украл бы мою прекрасную «Нурельму»! – услышав это название Теос вздрогнул. Воспоминания закружили его вновь! «Нурельма» – его собственная поэма! Поэма, которую он несомненно создал сам так давно в горах Дарьяльского ущелья.
Дыхание воздуха едва проникало сквозь широко распахнутые окна, и лишь нежный звук льющихся фонтанов во дворе нарушал тишину и жаркое спокойствие утра, да ещё случайный шелест перьев павлинов, когда те раскрывали веером свои хвосты на мраморной террасе снаружи.
Успокоенный таким окружением, Теос постепенно пришёл в себя после недавнего ужаса и негодования, однако он не мог так же скоро позабыть обо всём, как это сделал Сах-Лума. Вдруг дверь открылась, и с насмешливым выражением лица в комнату вошёл Забастес с листами папируса в руках.
– Всё готово, мой повелитель! – объявил он. – Белые листы чистого папируса уже лежат в ожидании твоей бессмысленной мазни. – И критик удобно устроился на стуле.
– Пиши! – посерьёзнев лицом, начал Сах-Лума. – Название моей поэмы будет «Нурельма, Древняя легенда о любви».
Теос вновь содрогнулся, услышав знакомые строки. По мере того как Сах-Лума всё ближе и ближе подходил к окончанию своей великолепной поэмы, глубокая тишина и спокойствие опускалось на них тяжким, почти давящим грузом. Хряк! Что это было? Через разгорячённый стоящий воздух долетел внезапный шум и злобный крики толпы, затем послышался торопливый цокот копыт множества лошадей и снова этот страшный, неудержимый рёв возмущения, извергаемый, как казалось, тысячью глоток. Все трое одновременно подскочили в едином инстинктивном порыве узнать, в чём дело, – Теос, Сах-Лума и Забастес поспешили на мраморную террасу. Теос, облокотившись на перила, мог видеть в отдалении огромную площадь, где гигантский белый гранитный обелиск занимал свою почётную позицию, и, внимательно вглядываясь туда, он увидел, что площадь заполонила огромная масса людей.
Возвышаясь над этим морем волнующихся голов, одна высокая, чётко видимая фигура предстала пред ликом обелиска. И когда Теос напряг зрение, чтобы лучше различить детали всей сцены, он вдруг увидел сверкающие доспехи вооружённых людей, стремительно и жестоко прорывавшихся в самый центр толпы. И тогда Сах-Лума схватил его за руку и воскликнул со смешанным выражением веселья и ярости:
– Идём, друг мой! Это королевские воины Его Величества тащат безумного Хосрулу, и на сей раз они точно с ним покончат! Идём, я бы не пропустил этого зрелища ни за что на свете!
И он прыжками бросился вниз, и Теос вслед за ним, когда им в спину вдруг закричал Забастес:
– Сах-Лума! Ваше сиятельство! А как же поэма? Она ещё не закончена!
– Неважно! – обернулся поэт. – Она будет закончена позже!
И он поспешил вперёд; Теос едва поспевал за ним, думая про себя о новой загадке: ведь его поэма в прошлом была дописана до последней строчки, а Сах-Лума оставил её на потом?
Вскоре они уже протискивались сквозь толпу на площади, яростно пихая и толкая людей.
– Грядёт время, когда сильнейший, чем Зефораним, возьмёт узника и уведёт отсюда туда, куда я давно должен был уйти! Мир всем вам! Во имя Бога, о чьей истинности я свидетельствую, мир всем! – вещал пророк Хосрула.
Сах-Лума в этот момент пытался добраться до ближайшего фонтана, который украшал площадь с обелиском, и, легко вспрыгнув на его край, он встал прямо вытянулся во весь рост. Теос присоединился к нему.
– Видишь, – прошептал Сах-Лума другу, – этот старый глупец носит на груди символ своего Бога! А между тем, лишь месяц назад король выпустил указ, воспрещающий носить на себе знак этой недавно выдуманной религии, и повелел хватать всех, кто его ослушается и подвергать жестокой казни!
Теос содрогнулся, глаза его смутно различили издали крест на груди пророка. Тот же самый священный символ грядущего, который он видел у Хранителя Зуриела.
– Господь взывает ко всему Аль-Кирису! – вещал Хосрула. – Одумайтесь, о вы, жители города наслаждений, ибо все вы погрязли в сластолюбии и разврате! Вы стали пятном неверия на лике Божьего мира и позорите небеса! О люди, прислушайтесь к словам грядущего искупителя мира – Богочеловека и Спасителя!
– Грядущего? – внезапно вскричал Теос со своего возвышенного места. – Нет! Он уже приходил! Он умер за нас и воскрес вновь уже более восемнадцати столетий назад!
За этим последовала гнетущая тишина, даже воздух, казалось, не двигался. Огромная масса людей стремительно повернула свои глаза в сторону говорившего Теоса, а тот молчал: ему нечем было защититься от них, и сердце его отчаянно забилось от гордости и страха, страха – от своего уязвимого положения, и гордости – от того, что он отважился высказать то, что диктовала ему совесть. И эта гордость явилась для него самым необычайным откровением, ибо он неожиданно для самого себя засвидетельствовал перед людьми свою положительную веру в существование Спасителя, о котором говорил Хосрула.
– Кто ты, о незнакомец, посвящённый в тайны истинного Бога? – с удивлением спросил его Хосрула.
Но тут в дело вмешался Сах-Лума, решив заступиться за своего друга и выручить его из глупого, как ему казалось, положения:
– Уважаемый, сер! – обратился он насмешливым тоном к пророку. – Мой друг подхватил инфекцию твоих фантастических речей и, подобно тебе, теперь не ведает, что говорит. Кроме того, он немного выпил вина, которое смешалось в его крови с жарким солнцем, и в таком настроении он, несомненно, решил пошутить над тобою.